Бениньо выкрикнул эти слова, вновь ударяя ладонью по столу, но на сей раз это было не прежнее смятение. В голосе доктора звучало искрящееся веселье победителя, теперь готового восхищаться каждым из своих незадачливых соперников и от души сочувствовать им. А Пеппо ощутил, как вдоль спины прошла влажная дрожь.
— Вы оставили их там? На берегу? — тихо спросил он.
— Да, — коротко отозвался доктор. — Орсо задержал Лотте, и это оказалось весьма кстати. Нам с тобой ни к чему лишние свидетели в нашем… семейном деле.
— Вы оставили Лотте наедине с полковником. С человеком, проигравшим игру стольких лет… — медленно повторил Пеппо.
Бениньо запнулся.
— О, ты об этом… Не беспокойся. Орсо на свой лад справедлив. Едва ли он станет мстить Лотте за поражение. — Врач помолчал, а потом снова приблизился к Пеппо, наклоняясь к нему и обдавая легким запахом вина. — Ох уж эти отцы, верно? Они так непоследовательны. Вечно не могут определиться между родным сыном и приемным. Выбрать между кровью и чернилами.
Пеппо вжался в спинку кресла, будто отстраняясь от хищника.
— Вы пьяны, — пробормотал он, — уже заговариваетесь. При чем тут мой отец?..
А Бениньо вдруг негромко рассмеялся:
— От такого вина не пьянеют, друг мой. Оно не для этого предназначено. Просто ты слишком мало знаешь о себе. Бедняжка Фредерика… Я ведь сказал тебе, что она была неразборчива, а ты обиделся. Зря… Ведь ты и есть пащенок. Бастард, прижитый Фридой от молодого военного. Испанского офицера. Знаешь, как его звали?
Лицо Пеппо окаменело, и он произнес, не повышая голоса:
— Моего отца звали Жермано Ремиджи. Сам полковник сказал мне об этом. А вы… Вы еще не то скажете, чтобы втоптать меня в грязь.
Он сделал паузу, а потом, прислушавшись к дыханию врача, поднял голову. Ощутил легкое жжение чужого взгляда в мертвых зрачках, словно прикосновение к застарелому рубцу.
— Давайте. Продолжайте, — так же тихо проговорил он, — ищите, чем еще меня ранить. Вы же никогда не посмели бы этого, будь я свободен. Вы меня боитесь. Даже сейчас. Ваш страх сам собой потрескивает в воздухе.
Бениньо склонился ниже:
— Я не умею слышать страх. Зато я могу видеть боль. И я вижу, что тебе больно. Несмотря на всю твою браваду, твои ядовитые выпады, твое самообладание. Тебе так больно, что впору сжаться в комок и завыть. Именно поэтому ты мне не веришь. Ты привык к старым шрамам своих прежних потерь. И тебе невыносимо допустить, что все эти годы у тебя был отец. Влиятельный и весьма небедный человек. Но буду справедлив: едва ли он знал о вашем родстве. Я и сам узнал совсем недавно.
Пеппо не ответил, только губы вздрогнули, а во рту появился металлический привкус крови. Только круглый дурак поверил бы стоящему перед ним чудовищу с мягким голосом и такими же мягкими ладонями. А в памяти уже всплывала ночь в развалинах крепости, жар фонаря, приблизившегося к самому лицу, хриплый вдох полковника. «Лестница правее, ты разобьешься!»
А Бениньо меж тем шагнул назад, и что-то сухо зашелестело.
— Что ж, ты не обязан верить мне, Пеппо, — произнес он почти сочувствующе, — но, возможно, поверишь матери. Это ее письмо. Я нашел его вместе с Третью в камзоле полковника. Клянусь, я был поражен. В первый миг даже подумал, что и сам не верю. Но, знаешь… я недооценивал Фредерику. Она была намного сильнее Саверио.
Врач еще чем-то пошелестел и откашлялся…
«Милый Версо, брат. Я надеюсь, что это письмо успеет тебя отыскать прежде, чем ты наколешь новых дров. Если ты решил уехать, тем более навсегда, между нами не должно остаться тайн, обид и прочей шелухи. Мы уже не дети, Версо. Поздно обиженно поворачиваться друг к другу спиной. Мы с тобой — последнее, что осталось от Клана, а значит, что бы между нами ни случилось, нам придется с этим жить. Вместе.
Начну с главного: Флейта слушается тебя худо. Я знаю это потому, что твоя ворожба покинула меня два месяца назад. Внезапно, сразу же, будто распахнули ставни. Не знаю, Версо, как я не сошла с ума в тот день.
Я вспомнила все. Ту осень близ Вероны. Те страшные дни после ареста Клаудио. Ту ужасающую пустоту, которая настигла меня, когда ты стер его из моей памяти. То невыносимое чувство, когда во мне жила безымянная жажда, неизвестная мне боль, а я не понимала, что со мной. Ту чудовищную муку, когда во мне росла частица неизвестного мне человека, словно единственное зерно выкрошившейся мозаики.
Так было нельзя, Версо. Ты должен был оставить это мне. Это была моя вина, и мне было отвечать за нее. Ведь это я погубила Клаудио.
Как просто я видела тогда мир… В своей неистовой любви и слепом эгоизме я была уверена, что непременно сделаю его счастливым, воздам ему за все его жизненные неурядицы, пусть лишь согласится принять мою любовь.
Я слишком привыкла быть твоей сестрой, Версо, а не самой собою. Во всем полагаться на тебя и твои решения. Я совершила страшную ошибку в тот вечер. Я не должна была отпускать Клаудио, пока мы всё не обсудили бы на месте. Вместо того чтобы сидеть и реветь в спальне, я должна была молотить в дверь и вопить, пока ты не услышал бы меня сквозь толщу своего глухого упрямства. И тебя я тоже не должна была никуда отпускать. Но мне так верилось тогда, что ты уходишь к нему… Поговорить, разобраться по-мужски, как он говорил. Только ничего уже не исправить.
Клаудио навсегда останется со мной, как и вина перед ним. Мне теперь трудно отпускать от себя Пеппо. Сейчас я стала замечать, как он похож на отца. Ему всего три года, а он уже иногда улыбается одним уголком рта, так, что я вздрагиваю. Но с этим придется совладать. Еще недавно мне безумно хотелось спросить тебя, почему лейтенанта Орсо арестовали именно тогда, ни днем раньше или позже. Порой мне закрадывается страшная мысль, что здесь тоже замешан ты… Но я не буду об этом спрашивать. Я не готова услышать ответ, который не смогу простить. Ты мой брат и всегда им останешься. В прошлом ничего уже не изменить, и я не хочу всю жизнь тебя ненавидеть.
А теперь о главном, Версо. Ты не увезешь с собой Флейту. Ты не вправе. Она не твоя. Флейта принадлежала нашему Клану веками, и не тебе распоряжаться ею. В нашем поколении не нашлось Кормчего. Значит, он найдется в другом. Тебе же нельзя быть ее хранителем. Ты несколько раз применил флейту сгоряча, и случилось немало несчастий. То же самое сделала и я. Мы недостойны ее, Версо. Мы для нее слабы.
Я не знаю, известно ли о флейте кому-то еще, кроме нас. Этого ты тоже мне не сказал. Но я помню теперь, каким ты был той осенью. Как вглядывался в каждого встречного, как вздрагивал от резких шумов, как прятал меня за дверьми и замками. Как ты захворал легочным недугом, но не позволял мне и заикаться о враче. Ты опасался любого человека в медицинской мантии.
А еще ты не хотел говорить о Лауро. Никогда, как я ни расспрашивала тебя. Только темнел лицом и отворачивался, бормоча что-то об оспе. Лауро Бениньо жив, верно? Это его ты так боялся. Это он преследовал нас. Я поняла это еще тогда, когда слышала твои молитвы. Ты ни разу не упомянул его. Зато часто просил защиты от волка в личине агнца.
Ох, Версо… Отчего ты всегда считал меня глухой дурой? Ведь я и прежде знала, что у Лауро камень за пазухой. Стоило папе Доменико хоть за что-то выбранить тебя, как он тут же кидался в отцовский кабинет, преданно смотрел ему в глаза и только что хвостом повилять не мог. Он каждую минуту выпрашивал любовь отца… Я всего раз сказала тебе об этом, а ты не разговаривал потом со мной двадцать семь дней. Я считала.
Но все это в прошлом, сейчас важно другое: Флейту нужно сохранить. Это единственное, что мы можем сделать ради Клана. А потому я прошу тебя: будь благоразумен. Раздели ее на три части, одну оставь себе. Две же отдай мне. Пеппо тоже член Клана и имеет право на его Наследие. Лучше, чтобы никто из нас не смог воспользоваться ею. Кто знает, какие еще ошибки мы совершим? Да и от чужих рук она будет сохраннее. Когда Пеппо станет взрослым, мы втроем решим, что делать дальше.
Жермано я ничего не расскажу. Пусть он по-прежнему считает, что взял в жены вдову. Сейчас, когда я знаю, как все было на деле, я еще больше благодарна ему. Это самый добрый человек из всех, кого дарила мне жизнь. Я сделаю все, чтоб он никогда не пожалел о своем благородстве.
Пеппо я расскажу об отце. Он непременно спросит. Ведь все в деревне знают, что он приемный сын Жермано. Он вправе знать о Клаудио Орсо, как и тот вправе, чтоб сын знал о нем. Но мне страшно. И я рада, что у меня есть время на принятие этого решения.
Какое длинное выходит письмо. Я все еще по привычке могу часами разговаривать с тобой. Приезжай, Версо. Дай попрощаться с тобой. И прошу, береги себя, мой сумасшедший брат.
Всегда твоя
Фрида».
Бениньо дочитал, любовно складывая письмо.
— Вот так-то… — задумчиво промолвил он. — Какая странная штука судьба… Я по сей день не знаю, как письмо попало к Орсо, но мне несказанно повезло, что это не случилось раньше. Я позаботился, чтобы во Флоренции было не найти моих следов. Припугнул служку в церковном приходе, дал пару взяток в ратуше, чтобы и документы об усыновлении, и завещание ненароком затерялись, убрал из семейной галереи свой портрет. А улика была тут, в двух шагах.
Пеппо сидел все так же неподвижно, только у самого рта вздрагивал какой-то мускул.
— Я вам не верю, — ровно проговорил он после долгой паузы.
Но врач только усмехнулся:
— Веришь, веришь… Потому что знаешь: мне уже незачем лгать. Время лжи прошло. Что ж, Орсо трудно пришлось в жизни, и твою смерть принять ему тоже будет нелегко. Слишком поздно он тебя обрел. Но… у него есть Годелот. И он заменит полковнику сына, я уверен. Ведь тебя он совсем не знает, ты просто набросок, зарисовка с покойной Фриды. А Годелот — реальный и важный для него человек. У Орсо ведь уже был выбор. Убить Лотте одним ударом и броситься к тебе на выручку. Но нет. Он предпочел оглушить парня, не убивая его, зато ставя под угрозу свою главную цель. Уже тогда он