Он наотмашь ударил друга по щеке, а потом снова, уже не пытаясь дозваться, лишь охваченный слепым отчаянием. Потеряв самообладание, замахнулся в третий раз, как вдруг послышался хриплый кашель. Годелот застыл в нелепой позе с занесенной для пощечины рукой, а Пеппо повернул голову и царапнул пальцами по груди, будто сбрасывая что-то душащее.
— Лотте… — пробормотал он.
Шотландец выдохнул, опуская руку и обхватывая ладонями голову. От накатившего облегчения заныли виски.
— Господи… — пробормотал он. — Пеппо… Ты жив, мерзавец, слава богу.
Пеппо с трудом приподнялся на локтях, неуверенно поднял руку с израненными пальцами, словно ища что-то в пустоте, и снова уронил. Затем провел ладонью по камзолу.
— Пуговицы. Их было шесть. — В невнятном голосе прозвучала озабоченность. — А теперь четыре. Где еще две?
— Что? — Годелот встряхнул головой и нахмурился. — Какие пуговицы?
Но падуанец не слышал. Он продолжал ощупывать камзол, застревая пальцами в прорехах, выдергивая нитки, раз за разом пересчитывая пуговицы и что-то бормоча. Годелот смотрел на него в молчаливом оцепенении. А Пеппо вдруг коснулся щеки и поморщился.
— Какого черта ты мне врезал? — вдруг спросил он совершенно обычным тоном, будто в голове его щелкнула какая-то незримая шестеренка.
Солдат, все еще не отряхнувший смятения, огрызнулся:
— Я тебе еще не так врежу! — Он грубо схватил друга за плечи и до хруста сжал. — Пеппо, что с тобой? Ты ранен? Встать сможешь? Да что здесь вообще, ко всем чертям…
Юноша сумбурно спрашивал о чем-то еще, не дожидаясь ответов, встряхивая друга за плечи, глотая слова, а Пеппо вдруг тоже медленно сжал его плечо.
— Лотте, успокойся, — мягко и отстраненно произнес он, — я цел. Только холодно.
А Годелот вдруг ощутил, что ему становится уже совсем не по себе… Это спокойное прохладное немногословие было еще более неестественным, чем недавний бред о пуговицах. И на миг ему почти показалось, что он обознался. Что этот бесстрастный человек в мокром камзоле — вовсе не Пеппо, а какой-то чужой страшноватый тип, до которого он бессмысленно пытается дозваться дорогим именем. Это чувство было таким выворачивающе-жутким, что в Годелоте, как всегда в моменты страха, проснулось бешенство.
— А мне наплевать, что тебе холодно! — рявкнул он. — Зачем ты сюда притащился, безмозглый идиот? Ты в кои-то веки был в безопасности!
Пеппо равнодушно пожал плечами.
— Ты меня позвал. Значит, я был тебе нужен.
Но Годелоту было не до аргументов. Злость клокотала в нем, перекипая через край усталого разума.
— Да, я позвал! Позвал, как жалкий эгоист! Так что же, нельзя было послать меня ко всем чертям? А если бы я позвал тебя в ад, ты бы и туда поперся?!
— Да, — сухо отозвался Пеппо, — и перестань на меня орать. И так голова в осколки.
Неистовствующий шотландец осекся, будто от тычка по губам.
— Пеппо, — нахмурился он, разом теряя запал, — почему у тебя завязаны глаза?
— Это прощальный подарок доктора, — скупо ответил тот.
— Какой, к черту, подарок?! — Годелот ощутил, как внутри что-то сжалось, а оружейник невыразительно пояснил:
— Я пытался его убить. Он мне отомстил.
Шотландец молчал еще секунду, словно ожидая пояснений. Но Пеппо молчал, неловко и рассеянно стягивая на груди мокрый камзол заметно дрожащими руками. Годелот решительно поднялся на ноги:
— Так, все! Эти чертовы сутки пора закончить. Прилив начинается. Нужно уйти отсюда, обсохнуть и хоть что-то съесть, а разговоры подождут. Вставай.
Пеппо принял протянутую руку, нетвердо встал, однако не двинулся с места.
— Лотте, — так же бесцветно заговорил он, и шотландец вдруг заметил, что холодная рука задрожала сильнее. — Ты прав, у нас обоих была паршивая ночь. Только… Лотте, я не могу… Я спрошу, а ты просто ответь, ладно?
Это прозвучало не более странно, чем прежде, но на душе у Годелота стало совсем нехорошо.
— Валяй, спрашивай, — хмуро обронил он, следя, как бьющая Пеппо дрожь все усиливается.
— Лотте. Ты ведь остался на берегу с полковником Орсо…
И хотя прямо в голове у шотландца кто-то грубо и четко произнес: «Не надо», он глухо ответил:
— Да.
— А ты знаешь… где он сейчас?
Наглец в голове съежился и умоляюще шепнул: «Не надо».
— Да, — хрипло выговорил Годелот.
Оружейник на секунду запнулся, а потом твердо и спокойно сказал:
— Я должен с ним встретиться. Сегодня. Сейчас.
Тот, в черепе, забился и что-то торопливо забормотал, но шотландец лишь снова встряхнул головой, пытаясь заставить болтуна замолчать.
— Я отведу тебя к нему, — ровно промолвил он, — но не сейчас. Ты сам не свой.
А Пеппо, все еще опиравшийся на руку друга, вдруг судорожно сжал его пальцы и заговорил, сначала запинаясь и ища слова, а потом все быстрее, будто внутри оттаивал и изливался наружу ледяной валун его недавнего спокойствия.
— Именно поэтому и должен. Потому что разумнее сейчас отправиться с тобой в тратторию. Согреться, надеть сухую рубашку, поесть, выговориться и несколько часов поспать. Но тогда все в голове как-то обомнется. Все встанет на хоть какие-то, но места. Я опять начну думать о последствиях. И тогда я не решусь. Я должен сейчас, пока сам себе кажусь сумасшедшим и могу действовать неразумно. Даже если потом пожалею.
Он сыпал словами, все сильнее дрожа, и вдруг осекся.
— Лотте, — тихо и почти умоляюще протянул он, — ты… Мне отчего-то кажется, что ты меня боишься. Я все понимаю, я сам себя пугаю сейчас. Я даже не спросил, как ты пережил эту ночь, хотя только о тебе и думал. Но… у меня не получается по-другому. Ты прости. Но меня… меня изнутри разбирает. И на все наплевать, и думать ни о чем не могу. И почему-то жить хочется, как никогда. Лотте… пожалуйста, не упрямься. Я знаю, тебе не до моих причуд. Просто скажи, где найти полковника. Я сам…
— Пеппо, хватит! — оборвал Годелот. Он не хотел этой резкости, но в горле стоял ком и от бестолковой горячности друга на плечах будто тяжелел какой-то многофунтовый камень, все ниже пригибающий шотландца к земле. — Я никуда тебя сейчас не отпущу, понял? — почти грубо отрезал он.
Он ждал ответного взрыва, но Пеппо не вспылил. Лишь отер капли воды, все еще сочащиеся на лицо с мокрых волос.
— Лотте, какого черта?.. — растерянно пробормотал он, вдруг утратив лихорадочное возбуждение. — Ты сердишься? Погоди, ты просто не понимаешь…
— Я все понимаю! — Годелот сорвался на крик. Отвернулся от друга и ударил кулаком по нагромождению валунов. Хотелось выть, орать в несправедливые небеса, требуя, чтобы они немедленно, сейчас же что-то изменили. Только равнодушная блеклая синева, едва набиравшая дневной цвет, была слишком высока для беснующейся внизу человеческой песчинки. И не было ни нужных слов, ни времени на их поиски.
Снова обернувшись к Пеппо, он заговорил, холодно чеканя слова:
— Да, я знаю, что полковник Орсо — твой отец. Он сам мне об этом сказал. И еще сказал, что очень ждал вашей встречи. И еще… что весь смысл был в тебе. Полковник был этой ночью здесь, в гавани. Хотел остановить доктора Бениньо. А я помешал. Я влез между ними со своей дурацкой убежденностью, что так надо. И пока мы дрались, доктор смертельно ранил полковника кинжалом. Я провел у его постели всю ночь. На рассвете полковник Орсо умер. Это я виноват.
Годелот выговорил все это и замолчал, глядя Пеппо прямо в лицо. Стиснул челюсти и кулаки, ощущая, как во рту разливается солоновато-металлический привкус.
А тот молча дослушал. Поправил зачем-то повязку на глазах. Потом снова поправил, бессмысленно ощупывая нитки на неровно оборванном крае. А затем без выражения ответил:
— Вот как… Ну, что ж. Спасибо, что сказал напрямик. С души уже от тайн воротит.
Шотландец тяжело втянул воздух: от этого вновь вернувшегося спокойствия стало еще гаже.
— Пеппо, брат, ты…
— Не надо. — Оружейник медленно вытянул из повязки длинную нитку и теперь накручивал ее на палец ровным механическим движением. — Я же знаю, как мир устроен. В нем ничего дармового нет. И чудес тем более. Это я так… занесло…
Годелот еще подбирал слова, а Пеппо снова протянул руку.
— Помоги отсюда выбраться. Как бы шею не сломать.
Крохотная лодка скользила по зеленой канальной воде. Шотландец механически взмахивал веслами, стараясь не смотреть на Пеппо, сгорбившегося на корме. Тот не шевелился, лишь то и дело начиная мелко судорожно дрожать. Снова, будто назло, вспомнились июнь, бурьян и соленый запах крови. И Годелот вдруг понял, что Пеппо снова такой же, как тогда: исхлестанный до полусмерти, замороженный в молчаливой и злобной тоске. И снова непонятно, как говорить с ним и где дотронуться, чтобы не сделать еще больнее.
…Пеппо неподвижно сидел на скамье, чувствуя, как хмурый взгляд Годелота порой осторожно касается его лица. Он растерян… В этом вообще весь Лотте — не выносит, когда не понимает чужих чувств, особенно если себя считает виноватым. Только как объяснить ему…
Оружейник вздохнул и потер глаза, обведенные тянущими кольцами боли. Наверное, он должен что-то чувствовать. Ведь мир вывернулся наизнанку, разошелся по швам и скроился заново. И черт его знает, как теперь в нем жить.
Только думать сейчас нужно не об этом. Он едет к телу отца. Отца, о котором он узнал несколько часов назад и которого сразу потерял. Поэтому Лотте и смотрит этим странным взглядом, изнывая от тяжелого молчания. Но что говорить? Как объяснить другу, что он совершенно ничего не чувствует? Что душа и разум равно омертвели, уже не способные ничего вместить?
Он не знал этого человека. И не мог думать о нем как об отце. Его отцом был Жермано. А кем был полковник? Суровым голосом в ночной тишине развалин крепости. Жаром фонаря, приблизившегося к лицу. Грозным силуэтом опасности, подстерегающей повсюду. Тенью, за которой он попытался было погнаться, но так ее и не догнал.
Пеппо сильнее ссутулился, стягивая камзол так, что затрещали нитки. Разве ему мало того, что он остался жив? Разве мало сидящего впереди друга? Что за дурь живет в человеке, что ему всегда нужно больше, чем ему дано? А ведь есть еще то самое, прячущееся за черной повязкой, от одного воспоминания о котором холодеют пальцы и начинает подташнивать от ужаса. Но на это сейчас совсем не осталось сил.