— Сию минуту, сестра!
Прислужница подхватила таз и торопливо вышла за дверь. Но у самой кладовой ее окликнула одна из монахинь:
— Паолина! Поспешай в осмотровую, тебя сестра Юлиана зовет! Говорит, раненого привезли, каких ты еще не видела, хочет тебя наставить. А за тебя я тут похлопочу.
Девушка мысленно закатила глаза: она надеялась, что сестра Стелла разрешит ей самой наложить пару швов. А наставница, несомненно, зовет ее неспроста, и сейчас ей покажут что-то особенно тошнотворное или ужасающее.
— Сию минуту… — проворчала она и сорвала окровавленный фартук.
Осмотровый зал был низким светлым помещением на первом этаже. Посреди него стоял массивный стол, от которого уходили в пол желобки для стока крови и воды, отчего зал порядком напоминал пыточный застенок.
Когда Паолина прошмыгнула в тяжелую дверь, у стола уже высилась сестра Юлиана в переднике и с засученными рукавами. На столе виднелся неподвижно распростертый человек. Он дышал короткими рывками, словно воздух был пригоден для дыхания лишь одну секунду из четырех и он боялся упустить эту особую секунду.
Паолина подошла ближе, повинуясь непреклонному кивку наставницы. Пациент был немолод, грязен и оборван. Пот тек по лицу неестественного желто-серого цвета, обрисовывая набухшие на висках вены, заливаясь за воротник и путаясь прозрачными каплями в слипшихся седых волосах.
С края стола свисала кисть руки, и прислужница вдруг заметила, что эта холеная белая рука в пене грязных обтрепанных оборок рукава совсем не подходит к жалкому облику раненого. А сестра Юлиана, уже расстегнувшая на пациенте камзол и исподнюю рубаху, бесстрастно начала пояснения:
— Пока без сознания, Господь милостив. Только что привез гондольер. Жив, но дело плохо. Крепко избит, сломано несколько ребер, много глубоких ссадин, кровоподтеки по всему телу. Однако худо не это. Горемыку сбросили через парапет в канал, да не заметили привязанных гондол. Рухнул аккурат на носовую фигуру. Хребет перебит, ходить больше не сможет. — Монахиня осенила себя широким крестом: — Малые повреждения залечим. А там — Господь велик. Теперь поди ближе. Таких недужных поворачивать надо очень бережно. Когда хребетный стан раздроблен, любое движение опасно. Одежду срежем, надобно раны промыть. Койку нужно особую приготовить, под тонкий тюфяк доски положить, чтобы ровно лежал. Потом покажу, как перекладывать. А сейчас я ему ноги придержу, а ты сапоги снимай, да гляди, осторожно.
Паолина кивнула и шагнула вплотную к столу, внутренне холодея, как всегда, когда сталкивалась с очередным ужасным увечьем. Сестра Юлиана сноровисто пережала обеими руками колени раненого, прислужница взялась за сапог… и вдруг отшатнулась, бледнея.
— Паолина. Не время для нервных обмороков. Этот человек страдает, — холодно отрубила наставница, сверля бестолковую ученицу выжидательно-суровым взглядом.
— Простите, сестра. — Девушка сжала губы и снова взялась за дорогой черный сапог с бордовым кантом вдоль шва.
Уже стемнело, и время близилось к ужину. Сестра Юлиана шагала по коридору с корзиной, позванивавшей какими-то склянками. В полутьме она не сразу заметила Паолину, стоящую у колонны. Но прислужница сама устремилась навстречу.
— Сестра Юлиана, — проговорила она, и монахиня отметила горящие на бледном лице пятна румянца, — сегодняшний пациент пришел в сознание, я слышала, сестры в кастелянской толковали. Вы же сейчас к нему, верно? Дозвольте мне пойти с вами.
Монахиня приподняла брови:
— Паолина, от тебя не будет проку. Там нужны сильные руки и сноровка. При необходимости я позову сестер.
— Дозвольте! Прошу вас! — В голосе прислужницы прорезалась требовательная нота. Сестра Юлиана лишь досадливо поморщилась:
— Не шуми. Ступай за мной, не до препирательств мне.
Она сунула Паолине корзину и поспешила дальше.
Пациент действительно был в сознании. Он лежал на жесткой койке, все так же натужно дыша и глядя в потолок погасшим взглядом. Сестра Юлиана непререкаемым жестом велела Паолине остаться у двери, а сама склонилась над койкой.
— Где… я?.. — прошелестел раненый.
— Вы в госпитале Святого Франциска, — мягко, как говорила только с пациентами, ответила монахиня. — Скажите, сударь, болят ли ребра?
Пациент долго молчал. А потом губы его искривились:
— К черту… ребра. Я сам… врач… Спина… — Он умолк, со свистом вбирая воздух, и добавил, усилием переводя взгляд на сестру Юлиану: — Не надо. Оставьте. Незачем… жить. Все… потерял.
— Грех вам, — тихо и твердо отрезала монахиня. — Потери — это испытание. А за стойкость в испытании воздается награда. Я не нравоучаю. Я сама однажды все потеряла и имею право на эти слова.
Раненый страшно оскалился, а голос его вдруг окреп:
— Никто… не имеет. Никто… не знает. Оставьте меня.
Сестра Юлиана нахмурилась и уже собиралась что-то возразить, как Паолина вдруг шагнула из темноты к самой койке. Раненый машинально взглянул на нее, потом неловко повернул голову и вгляделся в черты ее лица. Он долго смотрел на девушку, странно шевеля губами. А прислужница подняла руку и медленно стянула с головы велон, не слыша возмущенного восклицания наставницы.
— Девочка… — хрипло, но спокойно и даже задумчиво протянул увечный. — Так похожа… Только та была селянка. Все из-за нее. Из-за нее он… будто бес в него…
— Это была я, — глухо отсекла Паолина, стискивая велон во взмокшей руке.
Почти минуту они молча смотрели друг другу в глаза. А потом девушка попятилась и бросилась вон из кельи. Сестра Юлиана не посмотрела ей вслед. Она лишь открыла корзину, снова склоняясь над пациентом…
…Паолина ожесточенно мела в кладовой пол, шваркая метлой о плиты так, что трещали хворостины. О неминуемом наказании она не задумывалась. Да и что за дело ей было до чистки ненавистного котла? Это был он. Голос. Хозяин Кнута, с неторопливыми рассуждениями втаптывавший ее косу в палую хвою, а ее жизнь — в грязь. Он, хрипящий теперь на койке в богадельне с перебитой спиной.
Громко хрустнули хворостины, переламываясь, и тут же, словно на звук, распахнулась дверь. На пороге стояла сестра Юлиана. Тонкие губы были сжаты в ровную линию, глаза сужены: монахиня полыхала безмолвным бешенством. Шагнула в кладовую, резким рывком отобрала у прислужницы метлу.
— Паолина, — негромко начала она, сжимая рукоять метлы, как оружие, — мне недосуг обсуждать твою нелепую выходку. Я лишь хочу услышать твои объяснения. Короткие. Убедительные. Исчерпывающие.
Девушка молчала, только крылья носа вздрогнули, как от сдерживаемой злости. Сестра Юлиана швырнула метлу в угол, шагнула еще ближе и вздернула лицо Паолины вверх за подбородок:
— Ты просила меня взять тебя к человеку, чья участь ужасней проказы. И зачем? Чтобы устроить в келье этот… фарс и просто сбежать? Ты забываешься, девочка.
Лишь она умела произносить это «девочка» так, что нехитрое словечко звучало, будто плевок в лицо. Но Паолина не отвела глаз:
— Я сожалею о своей… безответственности, сестра.
— Сожалеешь… — Монахиня неторопливо сжала пальцы, причиняя Паолине боль. — Это славно. Осталось подкрепить сожаления делом. Ты сейчас же отправишься к доктору Гамальяно, нашему пациенту. Испросишь прощения. И проведешь ночь в часовне, молясь о его здравии.
Паолина отступила назад, рывком освобождая подбородок.
— Я не буду просить прощения, — ровно отчеканила она, — и молиться я о нем не буду. И лучше вам, сестра, вообще меня к нему не допускать. Мало ли что я натворю… по неумелости.
Подобного нахальства в царстве сестры Юлианы не позволял себе никто, никогда и ни при каких обстоятельствах. Монахиня на миг остолбенела. А в следующее мгновение занесла руку для пощечины. Девушка не отступила, лишь выше вскинула голову, упрямо стискивая зубы. Наставница же пристально и оценивающе поглядела Паолине в глаза и вдруг опустила ладонь.
— Рассказывай, — жестко и холодно велела она.
…Ночью монахиня снова вошла в келью пациента. Тот не спал, все так же глядя в потолок пустыми глазами. Сестра Юлиана поставила на стол поднос и взяла в руки слегка дымящуюся тарелку с бульоном:
— Вам нужно поесть, — мягко сказала она, садясь на скамью у койки.
— Что вам… непонятно… — проскрежетал калека. — Оставьте меня… Я не хочу. Просто дайте… уйти.
А монахиня поставила бульон на стол и оперлась локтями о край койки, глядя врачу в лицо задумчиво и будто даже с любопытством.
— Чего… вам?.. — каркнул несчастный, и на лбу вздулись вены.
— Не волнуйтесь, — вкрадчиво и ласково промолвила сестра Юлиана, — мы ведь с вами коллеги. Вероятно, вы мне не слишком доверяете. Но вы неправы. Монаший хабит не делает меня шарлатанкой. Я врач, как и вы, и дело свое знаю на совесть.
Калека хрипло втянул воздух.
— Зачем… вы это… говорите? — прошелестел он.
Монахиня склонилась к лицу пациента так низко, что крылья велона почти коснулись его щеки, и он вдруг заметил, как серые глаза поблескивают колким льдом.
— Я боюсь, что вы не верите мне, — с сожалением прошептала она, — и оттого буду усердна. Усердна, как никогда. Я сделаю все, чтобы вы прожили долгую… очень долгую жизнь.
Силвано Ромоло отошел от окна, секунду постоял у кресла полковника и со вздохом опустился на край стола. Отчего-то он не мог заставить себя сесть в это кресло, да и в кабинете было откровенно неуютно. Капитан никогда не отличался сентиментальностью и относился к чувствительным людям снисходительно и иронично.
А сейчас все в этой каморке, знакомой до мельчайших деталей, казалось ему чужим и непривычным. На столе все так же топорщились перья, серая перчатка свешивалась с угла, несколько листов бумаги, исчерканных на все лады, были придавлены поблескивающей медной чернильницей. Из ведерка с золой у камина торчала рукоять кочерги. На запертом секретере лежала шляпа. Все как обычно…
Только все эти вещи выглядели неживыми и ненужными, словно и на них лежал отпечаток смерти их владельца. В кресле напротив ссутулился рядовой Мак-Рорк, слегка нетрезвый и изжелта-бледный от усталости.