— В моей жизни нет не твоего времени, — перебил Пеппо, и в его голосе тоже прозвучал горький надлом, — и я ненавижу эту чертову карету за каждую милю, за каждый поворот колеса! Но по-другому нельзя, и мои желания тут ни при чем!
— Почему?! — Паолина чувствовала, что слезы вот-вот брызнут из глаз, а Пеппо резко и почти грубо отсек:
— Потому что я люблю тебя. Я задыхаюсь от этой любви, захлебываюсь ею. Но если сейчас я навяжу ее тебе — я раздавлю тебя ею, как моя мать сделала с моим отцом.
А предательские унизительные слезы уже лились по ее щекам.
— Зачем ты так говоришь? — Паолина уже не знала, чего хочет добиться и отчего упрямо делает себе все больнее. — Почему ты меня отталкиваешь? Любовь — не бремя. Любовь — подарок!
Пеппо с размаху ударил кулаком по столбу.
— И мешок золота — подарок, если рядом есть хоть одна лавка! А взвалить этот мешок на человека и заставить тащить через лес — это обыкновенный эгоизм.
Девушка сжала руками перила, и грубо отесанное дерево впилось в ладони.
— Я не хочу в Гуэрче. Я хочу быть с тобой. Или мои желания тут тоже ни при чем?
А на челюстях Пеппо вдруг дрогнули желваки. Он обернулся к Паолине и обхватил ее плечи ладонями.
— Ты хочешь быть со мной? — прошептал юноша. — Давай. К черту все, утром я разверну карету, и мы вернемся в Венецию. Я больше не нищий подмастерье, Паолина. Теперь я ношу два дворянских имени разом, и у меня достаточно денег, чтобы ни о чем не думать ближайшие несколько лет. Завидный жених, а? Почти принц. Только вот корона-то у меня — железка в позолоте.
Он чуть крепче сжал пальцы, приникая губами к самому лицу спутницы.
— Ты не знаешь, какой я теперь. Я олух, застрявший между кусками своей жизни. Я снова едва умею читать, не узнаю ни один инструмент, не отличаю пеньковую тетиву от жильной. Я порой натыкаюсь на людей. Мне снится всякая дрянь, и я просыпаюсь с собственным сердцем прямо во рту. Я кричу во сне, боюсь солнечного света, как упырь. Меня злят самые простые вещи, я срываюсь по пустякам. Выходи за меня замуж. И я получу чудесную девушку, а ты — очередного калеку, о котором тебе придется заботиться и терпеть его выходки. Я не для этого забрал тебя из госпиталя.
Паолина спокойно покачала головой:
— Я еще мало знаю о болезнях, Пеппо. Но одно выучила крепко: счастливый человек быстро идет на поправку.
— Не сомневаюсь. Я непременно буду счастлив. Загвоздка в том, что счастлив буду только я. А тебя попросту захлопну в своем счастье, как в сундуке.
— А это позволь решать мне, — повела плечами девушка, но Пеппо лишь сжал их еще сильнее.
— Паолина, это все не для тебя. Я отвезу тебя домой. В твою жизнь, нормальную, правильную. В которой еще не было меня и всего, что я притащил за собой. Потом я уеду. Я должен сам вправить свои вывихи, прежде чем что-то тебе предлагать. Если выйдет так, что ты выберешь кого-то другого, — значит, так было нужно с самого начала. Если же нет… Тогда я снова войду в твою жизнь. И ты сама решишь, выбрать ли меня. А до тех пор… этот мешок мой. Мне его и нести.
Это было безукоризненно. Даже строгая донна Кьяри, матушка Паолины, впечатлилась бы таким подходом. Но девушка вдруг ощутила, как защипало глаза, а внутри вдруг разверзлась какая-то тошная и холодная дыра, словно ее прямо сейчас собирались лишить чего-то невероятно важного, без чего все прочее было бессмысленным и бесполезным.
Она рывком освободилась из его рук.
— Тогда не надо ничего обещать! И верность мне блюсти не надо, слышишь? Если вернешься — так вернись сам, а не потому, что совесть заедает!
Даже в темноте было видно, как его лицо передернулось, и Паолина на миг почувствовала, что незаслуженно причинила ему боль. Но Пеппо лишь сухо кивнул:
— Как скажешь.
…Больше они об этом не говорили. Утром сестра Оделия с безжалостным педантизмом укладывала Паолине волосы, вещая, что в отчий дом та должна прибыть «как подлинная венецианская барышня». Девушка послушно улыбалась, чувствуя внутри холодный скользкий камень и уже предвидя гробовое тягостное молчание всю дорогу.
Но карета неслась по тракту, и Паолина вскоре стала узнавать родные места. Невольно забылись все тревоги, и она радостно припала к окну кареты, без умолку рассказывая сестре Оделии о каждом мостике и каждой часовне, попадавшихся на пути.
После полудня экипаж подъехал к воротам Гуэрче. Бессменный сторож, седой и насквозь пропитой, гаркнул:
— Паолина, детка! Вернулась!
И это безыскусное приветствие сразу убедило девушку в том, во что ей до сих пор так и не удавалось поверить. Ее действительно были готовы принять.
Потом начался какой-то неистовый сумбур. Односельчане сбежались поглазеть, как Паолина в сопровождении монахини выходит из кареты. И сотни глаз, и рокот голосов окружили ее душным кольцом, в которое вдруг прорвался отчаянный крик:
— Паолина, дочка!
Девушка увидела, как сквозь толпу пробивается мать, постаревшая и почти седая. Донна Кьяри рыдала, обнимая вернувшуюся дочь, отец гулко всхлипывал, ероша бороду, чьи-то руки ласково проводили по плечам, чей-то голос недоуменно фыркнул:
— И чего так разливаются? Вернулась, ни дать ни взять столичная штучка…
Сестра Оделия, шмыгая носом, украдкой промокая глаза краем велона и терзая четки, протолкнулась обратно к карете, где стоял Пеппо, пряча глаза от яркого солнца.
— А ты подручным кучера прикинуться решил? — прогнусавила она.
— Ни к чему лишние сплетни разводить, — отрезал оружейник, и его голос предательски дрогнул.
— И то верно… — вздохнула монахиня.
А к ним уже спешила Паолина, едва вырвавшаяся из рук родителей.
— Сестра Оделия… А как же… Пеппо… — залепетала она, совершенно смятенная.
Монахиня, уже вернувшая себе подобающий вид, обняла подопечную и перекрестила:
— Мне обратно пора, милая. Сама ж знаешь, какие у нас порядки. Благослови тебя Господь, детка.
И хлопотливо полезла обратно в карету. Паолина осталась лицом к лицу с Пеппо и вдруг словно впервые поняла, что он действительно сейчас уедет. Она уже набрала воздуха, чтобы что-то сказать. Что-то такое важное, особенное. Ведь она так и не поблагодарила его. Так и не ответила на все, сказанное им вчера. И вообще наговорила немало такого, чего совсем не стоило говорить.
А Пеппо лишь поклонился, как тогда, в тот бесконечно далекий ярмарочный день. Посмотрел ей в глаза, все так же прищуриваясь.
— Я вернусь, — просто сказал он, берясь за ручку дверцы экипажа.
Глава 33. Будьте прощены
Есть не хотелось. Спать тоже. Никого не хотелось видеть или слышать. Не хотелось совершенно ничего.
Герцогиня Фонци безучастно смотрела в окно. На черепичной крыше копошились голуби. Они то неуклюже бродили по ржаво-бордовым чешуям черепицы, мокрым от ночного дождя, то взмахивали крыльями, на миг ослепляя герцогиню их белоснежной изнанкой. За спиной Лазарии бесшумно сновала горничная, только что закончившая сложную процедуру переоблачения хозяйки и отпустившая лакеев.
— Моя синьора, что вам угодно откушать в обед? — почтительно склонилась она к плечу герцогини.
— Ничего. Уйдите, — односложно отрезала Фонци.
Горничная знала свое дело. Она снова отвесила поклон и исчезла, давно привычная к хозяйским перепадам настроения. Лазария же вернулась к голубиной суете.
…Это были нескончаемые часы, дни, недели холодного и тошного бесчувствия, будто мертвецкое опьянение, застигшее на заснеженной обочине. Уже минул месяц со дня гибели полковника Орсо, а герцогиня все еще порой ожидала услышать на лестнице четкую поступь его сапог и несколько раз порывалась послать за ним лакея.
О смерти кондотьера ей доложил Ромоло, такой прямой и бледный, словно капитан удерживал под камзолом горсть осколков хрусталя. Лазария долго молчала, а потом сухо промолвила:
— Сади… тесь, Ромоло. Мне трудно… смотреть на вас… снизу. Рассказывайте… как это слу… чилось. И боже упаси вас… врать.
Капитан, вымуштрованный доктором Бениньо, привык подбирать для герцогини слова намного тщательнее, чем для молитвы. Но сейчас он покорно сел перед нанимательницей и завел подробный рассказ, не упуская и того, что слышал от рядового Мак-Рорка, сыгравшего в этой истории такую нелепую и драматическую роль.
Герцогиня ни разу не перебила. Она молча смотрела в окно, и Ромоло иногда казалось, что она его вовсе не слушает. Но капитан умолк, и Лазария коротко вздохнула, будто просыпаясь.
— Странно услышать… сюжет неле… пого романа, в котором сам… был персонажем. Как мы с Бениньо… оказывается… похожи. Он тоже просто хотел стать любимым сыном, — словно невпопад, пробормотала она. — Ромоло… а где ваши мятеж… ники?
— Под арестом, сударыня, ждут трибунала.
Лоб герцогини прорезала морщина:
— Господи. Ромоло… вы уже передали дело в суд?
— Нет, ваше сиятельство, мне нужно ваше распоряжение.
Лазария вздохнула, будто от ноющей боли:
— Если боги отказываются… делать правильно, то смертные вынуждены делать, как умеют. Отец Руджеро любил… так говорить. Замните это дело, Ромоло. Прошу вас. И так… довольно жертв. Ступайте.
Капитан не удивился. Выходя из библиотеки, он подумал, что Морита нужно сразу же приставить обратно к службе и велеть Фарро получше приглядывать за парнем. Но что делать с почерневшим от горя стариком, в которого превратился Клименте после известия о смерти полковника, Ромоло пока не представлял.
…Часы шли, а Лазария сидела совершенно одна, едва замечая, как комната наливается сумерками. Она вообще мало что замечала весь этот последний месяц, потеряв к миру остатки интереса. У нее осталось одно-единственное занятие, погружаясь в которое ей удавалось волочить за собой все тяжелеющую цепочку дней и ночей.
Молча глядя в пространство, она мысленно рисовала огромное полотно, то приближаясь к нему, то отходя назад и созерцая плоды своего труда. То была горная гряда, сотрясаемая гулкой утробной дрожью земли. Необъятные скалы рушились вокруг, взметая клубы пыли и обломков, и только ее кресло неподвижно стояло среди грохочущего хаоса.