Вот как изменчива жизнь! Этим вечером у меня отняли мое сегодняшнее и завтрашнее счастье – у меня отняли мать.
Я подошел к окну. Если меня ждет именно такая жизнь, то зачем вообще жить?! Не лучше ли разом с этим покончить? Броситься вниз – и все. Я выглянул во двор. Как всегда, меня завораживала пустота, только на сей раз, в отличие от прежних счастливых времен, она не пугала, а, наоборот, притягивала, звала.
Я влез на подоконник. Меня захлестнула волна радости: я нашел решение! Еще несколько мгновений назад я терзался душевной болью, но теперь одолел ее. Теперь я нашел средство ее победить.
И я засмеялся: господи, как все просто…
Позади меня вдруг послышалось какое-то царапанье. Потом стук в дверь – один, второй, третий. Потом звонок.
В раздражении я уже открыл было рот, чтобы крикнуть: «Оставьте меня в покое, я кончаю жизнь самоубийством!»
Но нет, слишком поздно: любопытство, привычка к послушанию, чувство долга – словом, все прежние рефлексы заставляли меня ответить. Я слез с подоконника, и пока тащился к входной двери, меня охватило такое отчаяние, что я согнулся в три погибели и чуть не упал в обморок. Уцепившись за дверную ручку, я кое-как повернул ее и отворил.
В полумраке площадки вырисовывался рослый мужской силуэт.
– Добрый вечер. Меня зовут Сент-Эспри.
На пороге стоял мой отец.
2
Я разглядывал обе дороги. Тут острая щебенка. Там расплавленный асфальт. И если мы рискнем рвануть вперед на нашем джипе, то либо проткнем покрышки, либо намертво приклеимся к шоссе. Как говорится, куда ни кинь, всюду клин… По моему мнению, нашему африканскому вояжу пришел конец.
– Сейчас посмотрим…
Сент-Эспри – невозмутимый и безукоризненный, как всегда, – сверялся с огромными картами, разложенными на баранке и приборной доске. А мне чудилось, что под воздействием жары и эта бумага тоже вот-вот раскрошится в пыль, как сухой лист.
Я вздохнул, разозленный донельзя.
Горячий воздух безжалостно раскалил поля, дороги и жгучий песок; даже небо, совершенно безоблачное, казалось туманным.
Я глотал обильную слюну. Глотал непрерывно. Глотал сознательно. Таким образом, мне, измученному зноем, удавалось внушить себе, что солнце еще не вконец испепелило меня, что внутри моего организма еще осталась малая толика влаги.
– Ну что ж, кажется, ситуация проясняется все больше и больше.
Зажав в зубах карандаш, Сент-Эспри сравнивал различные маршруты и улыбался, явно восхищенный собственной смекалкой. Вот уж наказание так наказание – иметь отца! Честно говоря, я бы предпочел обойтись без оного. Его самонадеянность, его убеждения, вера в собственные возможности, непринужденная мужественность и прочие блестящие качества приводили меня в полное уныние. Рядом с ним я казался себе жалким, беспомощным младенцем: росточком ему до бедра, хилый, тонкий как соломинка, с вялыми, неразвитыми мускулами; мой голос все время срывался на дискант, тогда как его баритон соперничал с виолончелью. Вдобавок, как и описывала мне Мама – еще в те времена, когда она говорила, – Сент-Эспри был очень красив. Нестерпимо красив. Стоило ему где-нибудь появиться, как люди смотрели на него, затаив дыхание. И мужчины, и женщины, не важно кто, все оборачивались на него, прерывали разговоры и, позабыв о своих делах и заботах, любовались этим красавцем. Одним своим присутствием он давал им урок безупречных пропорций. Высокий, стройный, гибкий, с широкими плечами и тонкой талией, он гармонично сочетал в себе силу и грацию: едва увидев его мускулатуру, люди с удивлением отмечали изящество его рук и ног; пораженные этой гигантской фигурой, они тут же угадывали в ней аристократическую утонченность. Его кожа цветом напоминала крем-карамель – такая же гладкая, мягкая и маслянистая, без единой морщинки, без единого изъяна. Губы – пухлые, красиво очерченные – открывали в улыбке два ряда белоснежных сверкающих зубов. Ему не требовалось никаких усилий, чтобы выглядеть красавцем. Хуже того, он держался так, словно эта красота была для него неудобным даром богов, и эта скромность, эта стеснительность делали его еще более привлекательным. Так же как особе королевской крови не требуется доказывать свое высокое происхождение, так и он не изображал соблазнителя, в отличие от Бамбы; напротив, двигался с невозмутимым спокойствием хищника, в любую минуту готового к прыжку. Любой мальчишка был бы счастлив иметь такого отца. Любой – но только не я. Его совершенство меня раздражало. Я злился, видя, что он-то не потеет, что его бежевая рубашка поло остается девственно-чистой, несмотря на сжигавшую нас сорокаградусную жару. В моих глазах его главный недостаток состоял именно в отсутствии недостатков.
Он провел мизинцем линию на своей карте и с довольным видом объявил:
– Сиеста!
Вот на сей раз я его одобрил. Наконец-то здравое решение, самое лучшее за долгое время путешествия! Я откинул свое кресло. Мама, сидевшая сзади, уже спала. Африка действовала на нас с ней совсем по-разному. Насколько я ощущал себя здесь чужим, настолько же она была тут в родной стихии. И держалась в своем оцепенении так же спокойно и доверчиво, как ребенок, которого уложили спать в холодке. Она, конечно, по-прежнему не разговаривала, не слушала, не смотрела по сторонам – никаких перемен к лучшему, – однако ее тело наливалось какой-то новой, чисто животной силой. Вот как губка, пропитанная водой, дает ей свободно стекать, так местная засуха оживляла Маму.
Сент-Эспри подмигнул мне и надвинул на глаза шляпу.
– Приятных тебе снов, милый Феликс!
Да, совсем забыл сказать: мой родитель вдобавок еще и любил меня и демонстрировал это каждую минуту!
В общем, все последние недели я терпел адские мучения… Мама вела себя как зомби, а неизвестный отец буквально обожал меня.
Я устроился поудобнее и закрыл глаза. В такой кошмарной жаре заснуть нельзя, можно только погрузиться в бесчувственное состояние. Что я и сделал – словно оступился и с облегчением полетел в бездонную пропасть забытья.
Тогда, в Париже, в самый страшный вечер моей жизни, Сент-Эспри появился в дверях нашей квартиры, как само Провидение. Должен признать, что он моментально вник в ситуацию и оказался на высоте положения. Поставленный в известность Бамбой – дядей, который не был моим дядей и который разыскал его координаты через интернет, – он воспользовался стоянкой своего корабля во Франции, чтобы добраться до Бельвиля, найти бывшую возлюбленную и встретиться с родным сыном.
В своем письме Бамба не скрыл от него плачевное состояние Мамы, зато умолчал о том, чем кончилась эта история. Это я объяснил своему родителю причину внезапного пробуждения Мамы в то роковое утро: она пришла в себя лишь для того, чтобы совершить преступление. Пятеро отравленных подрядчиков находились в больнице, и мы боялись, что они подадут на нее жалобу. Если бы мы смогли купить их молчание путем жирной взятки, они не стали бы поднимать шум, но у нас пропали все сбережения. Я не хотел упоминать о роли Бамбы в этом бедствии, потому что инстинктивно чувствовал, что такая развязка позволит Сент-Эспри выступить в совсем уж благородной роли спасителя. Моя первая встреча с этим незнакомцем привела меня в восторг: мы беседовали – пусть даже и на грустную тему – как мужчина с мужчиной, как люди, несущие ответственность и за себя и за других. По его лицу я заметил, что он одобряет мое здравомыслие.
– Отведи меня к твоей матери, – решительно сказал он.
Мы вошли в кафе, где мадам Симона уже опустила железную штору и приглушила свет, чтобы нам не мешали случайные посетители. Признаюсь: еще несколько секунд я надеялся на чудо: а вдруг Мама исцелится при виде Сент-Эспри? В кино можно часто видеть такие сцены, когда возвращение близкого человека пробуждает память того, кто, казалось бы, безнадежно замкнулся в себе.
Увы, реальная жизнь похожа на фильмы не больше, чем фильмы на реальность… Мама посмотрела на Сент-Эспри как на пустое место, не обратила на него никакого внимания.
Реакция последовала со стороны мадам Симоны: она вперилась в пришедшего со словами:
– Черт подери!
– Простите?
– Я сказала: черт подери!
Сент-Эспри поклонился ей:
– Добрый вечер, я отец Феликса.
Это заявление привело меня в полное замешательство. Какой еще отец?! Что он мелет?! Он не был моим отцом, он был любовником моей матери, случайным любовником, транзитным любовником, источником спермы, которую она выбрала, чтобы произвести меня на свет. Я не испытывал к нему никаких родственных чувств. Тоже мне – отец Феликса!
– А я сразу это усекла, – отрезала мадам Симона. – Фату мне все рассказала…
– Вот как? И что именно?
– Что вы… ну… что вы…
– Так что же?
– Я-то думала, она прихвастнула… но нет, вовсе нет.
Она густо покраснела и, нагнувшись ко мне, прошептала:
– Знаешь, Феликс, будь я таким, как он, мне, может, и захотелось бы остаться парнем.
Я пожал плечами. Меня меньше всего интересовала красота моего папаши; даже его появление казалось мне ненужным: я с малых лет привык жить и думать самостоятельно, без него. И его присутствие уже начинало меня раздражать. Тем временем к нам подошли завсегдатаи бара.
– Ррро! – воскликнула мадемуазель Тран, застыв в изумлении перед Сент-Эспри.
Робер Ларусс и господин Софронидес только чопорно кивнули ему в знак приветствия, не смея заговорить, и вернулись на свои табуреты. Судя по их лицам, красота моего родителя внушала им робость, но при этом ничуть не задевала их достоинства. Находясь на высшей степени совершенства, она создавала некое равенство вокруг себя: все некрасивые, заурядные – словом, обычные люди образовывали единое, однородное сообщество, в котором никто не мог с ним соперничать. В результате он не унижал безобразных, а, напротив, поднимал их до общего скромного уровня, за что они чувствовали к нему смутную признательность.
Вместе мы обсудили сложившуюся ситуацию. Мадам Симона повторила: для подрядчиков главное – башли. И если им ничего не достанется, они будут преследовать Фату по закону: подадут на нее в суд и получат денежную компенсацию, а она потеряет свободу. Короче, будущее грозило ей тюрьмой и долгами. Или психушкой и долгами.