Джип теперь продвигался судорожными толчками, подпрыгивая на камнях, проваливаясь в расщелины, и трясся так, что нас то и дело подбрасывало, как блины на сковородке. Из-за этих толчков у меня всю задницу отбило. Мама, лежавшая на заднем сиденье, моталась взад-вперед, словно тюк белья, мертвенно-бледная, с закрытыми глазами.
– Кажется, уже близко, – заметил Сент-Эспри.
Дорога сужалась по мере продвижения вперед. Чем медленнее мы ехали, тем более жестокими становились толчки: в таком режиме – если джип вообще его выдержит – я рисковал лишиться ноги или руки.
Наконец я заметил деревянные строения с остроконечными соломенными крышами. Сент-Эспри затормозил вовремя: еще немного и наш вездеход, наверно, развалился бы на части. Вокруг нас собрались ребятишки, привлеченные видом машины. Следом за ними подошла женщина в красном с золотом бубу – эдакая черная Венера со скульптурными формами и плавной поступью, с корзиной белья на голове чуть ли не с нее ростом.
Сент-Эспри завел с женщиной разговор – если его можно так назвать, учитывая тот факт, что женщина изъяснялась на волоф[12]; я уж было собрался поучаствовать в беседе, как вдруг Мама, лежавшая сзади, встрепенулась и села. Сейчас она явно сознавала, где находится, чувствовала это всей кожей. Ее ноздри раздулись, она сделала глубокий вдох, вздрогнула и с неожиданным интересом посмотрела вокруг. Потом вышла из машины и зашагала по дороге, оступаясь на каждом шагу.
Я застыл, глядя на нее. Сент-Эспри, со своей стороны, также искоса наблюдал за ней, не прерывая беседы.
На несколько мгновений к Маме вернулось зрение: она увидела впереди огромное дерево – акацию, с зеленым шатром тени у подножия, – подошла к нему, коснулась ствола и вдруг, словно ее ударило током, вздрогнула всем телом и рухнула наземь.
Я кинулся к ней, Сент-Эспри тоже. Мы усадили Маму, прислонив спиной к акации. Ее лицо стало мертвенно-бледным, дыхание прерывалось.
– Фату! Фату! Открой глаза! Фату!
В ужасе я завопил во весь голос:
– Мама!
Она приподняла веки, увидела меня перед собой и попыталась улыбнуться, потом ее взгляд снова помутился. Она застонала, ее тело сотрясала дрожь.
– Ей холодно?
– Нет, у нее лихорадка, – ответил Сент-Эспри.
– Почему?
– Я исключаю лихорадку Денге и желтую лихорадку – от них делают прививку во Франции. Малярия? Нет, я ведь напичкал ее хинином…
Он повернулся к черной красавице, подошедшей к дереву следом за нами, и что-то сказал. Та кивнула в ответ и удалилась.
А Маму по-прежнему била дрожь. На ее лбу, висках и плечах выступили крупные капли пота; тело сотрясалось так, будто там, внутри, работал шейкер.
Появились жители деревни во главе с женщиной в красно-золотом бубу. Они обступили нас со всех сторон, разглядывая Маму и бурно обсуждая ситуацию на своем языке, который я не понимал.
– Меня беспокоит ее состояние, Феликс. Я взял с собой только аспирин.
– Сейчас я за ним сбегаю.
Не успел я встать, чтобы кинуться к джипу, как деревенские жители почтительно расступились: к нам шел глубокий старик, сплошь обвешанный амулетами.
– Здравствуйте, я Папа Лум, знахарь и жрец, – объявил он на певучем французском.
Старец опустился на колени перед Мамой; от него исходила такая уверенная сила, что мы сразу успокоились.
Он казался мне даже не столетним, а тысячелетним. Его иссохшие, скрюченные, негнущиеся пальцы мяли Мамины щеки, а глаза, словно два узких отверстия, проделанных в сморщенной коже, пристально изучали ее лицо. Он заговорил с ней ласковым, чуть гнусавым голосом со звучными гласными и жесткими согласными: я не понимал его слов, но ощутил их воздействие, да и Мама, без сомнения, тоже: теперь ее трясло уже не так сильно.
Затем старик жестом потребовал воды. Ему поднесли калебас, он взял его и бережно прижал к Маминым губам. Рефлекторно – а может, и сознательно – она их приоткрыла, сделала глоток. А я внимательно разглядывал тело Знахаря. Его мускулы давно высохли, уподобившись веревкам, которые натягивали его бугорчатую кожу; они были особенно заметны в местах сочленений, на локтях и коленях, где переплетались с синими венами, которые опутывали его руки и ноги. Что касается ступней, то своей чешуйчатой, растрескавшейся, мозолистой кожей они напоминали шкуру ящерицы.
Напоив Маму, Знахарь предложил перенести ее к нему в дом, чтобы он мог заняться ее исцелением.
Сент-Эспри согласился – он вел себя прямо как законный Мамин супруг! Несколько жителей перенесли ее в хижину под соломенной крышей и там уложили на тюфяк с подушками в самых что ни на есть разноцветных чехлах. Старик поблагодарил их и отпустил, оставив при себе только Сент-Эспри и меня.
– Познакомьтесь с моим другом Архимедом, – сказал он.
Мы стали оглядывать полутемное помещение, украшенное рогами антилоп и черепами бегемотов, ища глазами человека.
– Вот он, – уточнил колдун, ткнув пальцем вниз.
И мы увидели желтого пса с темными ласковыми глазами; он смотрел на нас, навострив уши и помахивая хвостом.
– Архимед – мой помощник.
Сент-Эспри был явно шокирован, но все же натянуто улыбнулся. А Знахарь указал на Маму:
– Кто эта женщина?
– Ее зовут Фату Н’Дьяйе.
Старик вздрогнул.
Сент-Эспри тут же отреагировал – его прямо распирало любопытство:
– Вы ее знаете?
Папа Лум сощурился и покачал головой, однако так уклончиво, будто давал понять, что лжет и что ему известно гораздо больше, чем кажется.
Сент-Эспри рассказал ему историю Маминой жизни в Париже; но едва он заговорил о цели нашего путешествия, как Папа Лум прервал его:
– Вы поступили правильно, твой сын и ты.
Он еще раз взглянул на Маму, на ее вялое тело, сотрясаемое конвульсиями, на посеревшее лицо, на губы, из которых временами вырывались жалобные стоны.
– Надеюсь, что еще не слишком поздно. – И он приложил ладонь к Маминому лбу: – Она вся горит. Боюсь, как бы…
– Как бы – что?
Старик призадумался, раскачиваясь взад-вперед, что-то посчитал на пальцах, растер свои иссохшие локти и вынес заключение:
– Через два дня наступит полнолуние. Если Фату проживет еще три дня, возможно, она исцелится.
Сент-Эспри вздрогнул:
– Постойте! Вы хотите сказать, что за эти три дня она может умереть?
– Да. Лихорадка…
– Тогда мы возвращаемся в Сен-Луи. В больнице ей дадут антибиотики, противовоспалительное, кортизон и…
– Делай как хочешь, но даже если в Сен-Луи справятся с ее лихорадкой, они вернут ее тебе такой же немой, отрешенной, с невидящим взглядом, как в последние недели. А вот если вы останетесь, она, может быть, полностью выздоровеет.
– Слишком рискованно.
– Я буду поить ее травяными отварами от лихорадки.
– А у вас есть диплом врача?
– Я исцеляю людей вот уже восемьдесят лет.
– И это вы считаете дипломом?
– Я сын целителя.
– Очень сожалею, но я не хочу рисковать.
– Это потому, что ты не понимаешь причины ее лихорадки. Ты считаешь ее болезнью, тогда как она есть лекарство от болезни. Таким способом твоя супруга избавляется от зла. Лихорадка сулит ей возвращение к здоровью. Она ее очищает. Твоя супруга надеется на выздоровление, и ее надежда – залог успеха.
– Да это просто бред!
И разъяренный Сент-Эспри ринулся к ложу Мамы. Но Знахарь стоял на своем:
– Скажи мне, когда у нее началась эта лихорадка?
– Здесь, под деревом! – завопил я.
И, взглянув на Сент-Эспри, который пытался поставить Маму на ноги, крикнул:
– Мы остаемся!
Но Сент-Эспри меня как будто не слышал – подсунув руки под Мамины плечи, он продолжал ее поднимать.
– Мы остаемся! – повторил я.
Он снисходительно взглянул на меня и покачал головой:
– Сколько тебе лет, Феликс?
– Двенадцать лет, три месяца и четырнадцать дней. Достаточно? Или тебе еще часы сосчитать?
– Ты слишком молод, чтобы принимать такие решения.
– А у тебя вообще нет права что-то решать.
– Я твой отец.
– Ну так можешь использовать свою родительскую власть надо мной. Но не над ней. Ты ей никто и звать никак!
И, обратившись к Знахарю, я злобно бросил:
– Когда я родился, она уехала от него вместе со мной. И скрыла от него наш адрес. Он был ей не нужен – ни как муж, ни как любовник. И у него нет никакого права решать за нее.
Старик задумчиво сморщил лоб:
– Я полагаю, Феликсу виднее, что нужно его матери, а что нет.
Сент-Эспри оставил в покое Маму, помедлил, не зная, что делать, потом, явно глубоко взволнованный, присел передо мной на корточки:
– Ты меня ненавидишь, Феликс?
– Слишком много чести!
У него даже навернулись слезы на глаза, так жестоко я его обидел. Ему было больно это услышать. Губы его дрожали, он был просто убит. До сих пор мне и в голову не приходило, как искренне он меня любит. Но сейчас я вдруг понял это – и почувствовал себя виноватым. Почти не сознавая, что делаю, я схватил его дрожащую руку и шепотом взмолился:
– Пожалуйста, Папа, прошу тебя, давай останемся!
Не знаю, что со мной стряслось, – до сих пор я ни разу не назвал его Папой…
Пораженный до глубины души, он посмотрел мне в глаза, вдруг крепко обнял и пробормотал:
– Ну конечно, Феликс. Это твоя Мама, тебе и решать. А я буду тебя слушаться.
И разрыдался у меня на груди, словно у него разом сдали нервы.
Еще несколько дней назад я бы торжествовал, видя, как побежденный Сент-Эспри проливает слезы; да-да, лишить его родительской власти было бы для меня величайшей радостью. И однако, в тот миг в убогой хижине знахаря я чувствовал себя таким же слабым, как он, неспособным принять решение, как он, готовым выплакать свое горе, как он, и это сознание, что я могу с кем-то разделить свои страхи, меня странным образом утешало. Поэтому, когда он захотел меня поцеловать (впервые!), я не воспротивился. Поцелуй вышел так себе – неловким, а главное, влажным, поскольку Сент-Эспри плакал, я тоже, и в соприкосновении наших мокрых щек не было ничего мужского, но я плевать хотел на то, что дал слабину: если уж мой отец – предмет восхищения толпы, идеальный мужчина, кумир женщин – разнюнился так же, как я, значит все правильно и никто мне не указ!