ца, восьмиугольной или девятиэтажной, может привести тебя на путь мудрости? Да у тебя в голове меньше ума, чем у любого придорожного камня!
Тут Марпа пришел в ярость и снова начал бить Миларепу. Пришлось вмешаться монахам, они вырвали его из рук разъяренного Ламы.
Ночью жена Марпы пришла лечить Миларепу.
– Странно все это, – сказала она. – Почему он отказывается учить тебя и только тебя? Не знаю. Мне-то он говорит, что ты для него как любимый сын… Может, он ждет, что ты поднесешь ему подарок, как другие? Я тебе дам кое-что из моих вещей. Большую порцию масла, маленькую медную кастрюльку и, главное, вот этот изумруд – я слышала, что он очень ценный.
Когда назавтра Миларепа со своими завернутыми в шелковую ткань дарами предстал перед Ламой, тот прогнал его:
– Все это я получил в подарок от других! Ты мне даришь мое собственное добро! Приноси мне только то, что сам раздобыл.
– Великий Марпа, я ухожу. Вместо обучения я заслужил одни оскорбления, побои и полное истощение сил.
– Куда ты денешься? По приходе ты вручил мне свое тело, свое слово и свое сердце. Ты принадлежишь мне. Я мог бы разрезать твое тело, слово и сердце на сотню кусков. Ты мой, потому что принес мне клятву верности.
И Миларепа остался. Остался и сказал себе, что в этой жизни никогда не достигнет совершенства.
Мне очень нравится эта часть истории, то есть Свастике нравится. Но и мне тоже. Ничто не наводит на меня такой тоски, как негодяи, которые вдруг преображаются и начинают творить добро с той же легкостью, с какой творили зло. Богатырь, преуспевший в святости, действует мне на нервы.
Вообще-то – я говорю «вообще-то», но никакой связи тут нет, – странная женщина исчезла. Может, рассеялась в воздухе вместе со своим облаком дыма… Не сказать, что я очень огорчился, нет, но рассердился на официанта, который говорит, что в его кафе на банкетке в глубине зала никогда не сидела странная женщина, окутанная дымом сигареты! Мне это очень не понравилось, потому что я всегда считал: официант, если он настоящий профессионал, должен обладать хорошей памятью и наблюдательностью. Что до моего старинного друга со скептической трубкой, он, естественно, думает, что этой женщины вообще не существовало.
– Это была иллюзия. Несомненная иллюзия.
– Само собой, – ответил я. – Но разница между тобой и мной в том, что я вижу иллюзии.
Миларепа, закрывшийся в келье и убежденный в своей беспомощности, думал: «Когда я совершал зло, мне хватало и на жизнь, и на подарки. Сейчас, когда я живу согласно принципам веры, у меня нет ничего. Будь у меня хоть половина золота, что я имел раньше, меня допустили бы до инициации и тайного знания. Но бедным религиозная жизнь запрещена».
Не веря больше обещаниям Ламы, Миларепа решил покончить с собой и приготовил яд.
– Пока я существую в этом теле, в теле Миларепы, я никогда не достигну тайного знания. Я только и делаю, что совершаю ошибки, значит мне остается лишь одно – убить себя. Я надеюсь, что смогу возродиться в новом теле, достойном религиозной жизни!
Но жена Ламы остановила его:
– Знай, Миларепа: нет более страшной вины, чем оборвать собственную жизнь. С такой кармой ты обречен, ты станешь блохой или навозной мухой.
Лама, узнав, что лежащий в прострации Миларепа не собирается умирать, но и не желает жить, улыбнулся и велел привести его к себе. Впервые Лама посмотрел на Миларепу прямо и открыто, впервые не испытал в его присутствии зуда. И мирно сказал ему:
– Сейчас все вошло в свою колею. Иначе и быть не могло. Ни ты, ни я не сфальшивили. Я лишь испытывал колдуна, которым ты был в прошлом, чтобы очистить тебя от грехов. Иногда суровость давалась мне нелегко. Но если бы я, как моя жена, поддался жалости, ты почувствовал бы мою снисходительность, искреннюю, но бесполезную; жалость никому не позволяет исправиться. Каждая построенная тобой башня свидетельствовала об акте веры. Ты не отступал от нее ни разу. Теперь я принимаю тебя, и ты становишься моим учеником. Мы предадимся медитации и испытаем счастье.
Он остриг меня. Наконец-то я имел право на гладкий череп и круглую голову, символизирующую простоту и отказ от мирских благ.
– Миларепа, твое подлинное имя открыл мне мой учитель Наропа во сне, который предшествовал твоему появлению.
Марпа назвал меня Мила Блеск Алмаза. Я принес ему обет послушания, а он заповедал мне помогать другим, преодолевая собственные страдания, а позже, уже после смерти, возвращаться на землю столько раз, сколько нужно, чтобы продолжать свою миссию. Он хотел сделать из меня подлинного бодхисатву – наставника, ведущего людей по пути внутреннего совершенствования.
– Прошу прощения, я как будто сказал «я»… Я действительно произнес «я»? «Я – Миларепа»?
Да, так оно и есть.
Удивительным образом в какой-то момент я начинаю вести рассказ от лица Миларепы. Занятно! Когда рассказываешь чью-то историю, это не проходит даром. Вот и я, переходя от Симона к Свастике и от Свастики к Миларепе, забываю свои имена, свое происхождение, теряю этот багаж привычек и рефлексов, которые другие называют моим «я». И путешествовать становится легче.
Да разве это важно?
В общем, если такое опять случится, поправьте сами.
Великий Лама Марпа собрал необходимое продовольствие и отвел Миларепу к старой тигриной пещере в скале на юге. Наполнил маслом лампу с жертвенника и поставил ее на голову ученика.
– Медитируй днем и ночью и не вставай с места. Будешь двигаться – лампа погаснет, и ты окажешься в темноте.
– А дневной свет?
– Никакого дневного света, вход в пещеру я замурую.
И Марпа заложил вход кирпичами и еще залил их строительным раствором.
Я, не двигаясь, медитировал днем и ночью, я перестал считать часы и недели, мой дух был целиком поглощен медитацией, время перестало существовать. Но оказалось, что в своем полном одиночестве я был не один: меня преследовали бесы, неосознанные побуждения, воспоминания, желания; они наваливались со всех сторон. Мне хотелось двигаться, встать, уйти, убежать от самого себя; я был как царь, вечно борющийся с мятежами и восстаниями, вечно чувствующий угрозы со стороны. Впрочем, иногда на меня нисходило чувство покоя, черную ночь озарял безмолвный рассвет.
Вдруг до меня донесся голос любимого Ламы:
– Сын мой, разрушь стену. Выломай дверь и приди с миром ко мне. Ты не покидал своего места одиннадцать месяцев.
Я с трудом поднялся и начал выламывать кирпичи. Но тут же остановился – что, если Лама опять передумает?
– Я тебя жду, сын мой, я тебя жду, – повторил Марпа.
– Ну где же ты? – прошептала его жена.
Я разрушил стену и вышел на свет. Великий Лама, казалось, был счастлив.
– Ну так чему же я тебя научил за эти одиннадцать месяцев?
Действительно, чему он меня научил? Что я за одиннадцать месяцев извлек из учения отсутствовавшего Великого Ламы?
Я понял, что бесполезно повторять заклинания; добиться чего-то можно лишь трудом. Я понял, что добро требует больше волевых усилий, чем зло. Я понял также, что мое тело похоже на неустойчивый корабль: если нагружать его преступлениями, он пойдет ко дну, но, если сбрасывать балласт, отказываясь от мирских благ, проявляя щедрость и самоотверженность, он придет в нужный порт. Я понял наконец, что прежде был не человеком, а лишь двуногим существом с некоторым количеством волос, умеющим произносить слова, но человеком мне лишь предстояло стать. Эта цель маячила вдалеке. Смогу ли я когда-нибудь стать человеком?
Я продолжал учиться у Марпы.
Но однажды ночью мне приснились родные места, и я проснулся весь в слезах, с неудержимым желанием увидеть мать, сестру и наш дом. Я сказал Великому Ламе, что мне необходимо отправиться в Кья-Нгаца.
Я впервые увидел, как Марпа заплакал:
– Если ты уйдешь, Мила, я никогда больше тебя не увижу.
– Но, Достопочтенный, я только хочу встретиться с матерью. Потом я вернусь в монастырь.
– Нет, я прекрасно знаю, что ты не вернешься. Останься еще на несколько дней, я доверю тебе свои последние тайны. После этого ты пойдешь навстречу своей судьбе.
И Великий Лама дал мне последние наставления. Я решил, что все понял, но в дальнейшем стало ясно, что я усвоил лишь внешнюю сторону, лишь слова, они вошли в мою память, но не в тело, не в душу.
В последний день во дворе, где присутствовали все ученики, Марпа показал нам символы: алмазный колокольчик, колесо Дхармы, лотос, меч и семицветную радугу… Тогда я понял, что Лама достиг состояния Будды, Просветления. Это наполнило меня бесконечной радостью.
– Проведи эту ночь рядом со мной, – сказал мне Марпа.
И я провел ночь рядом с Учителем.
Утром его жена стала громко жаловаться и плакать. Марпа принял ее сурово, словно не понимал, в чем дело.
– Миларепа нас покидает, но это не причина для слез. Из-за чего стоит плакать, так только из-за того, что, в сущности, все разумные создания могут стать Буддами, но им это неведомо, и они умирают в страданиях, не познав идеала. Если ты плачешь из-за этого, тебе придется лить слезы непрерывно, днем и ночью.
– Я не могу перенести, что сын от нас уходит еще при жизни.
И она зарыдала еще громче. У меня тоже подступили к горлу рыдания. Даже у Ламы глаза увлажнились, но он улыбался, словно озаренный радостью.
– Не будь так суров со своими учениками, как я с тобой. Никто не вынесет того, что пришлось пережить тебе.
Это были его последние слова. Как предписывает традиция, я припал к его ногам, а затем удалился.
Я шел несколько недель, питаясь подаянием, и наконец добрался до родных мест. С перевала я увидел свой дом с четырьмя колоннами и восемью балками, весь изъеденный трещинами, как уши старого осла; крыша к тому же протекала. На моем поле росли одни сорняки.
Мне хотелось броситься туда бегом. Но сердце билось слишком сильно, я боялся, что от радости или горя оно разорвется. Следовало подождать.
На закате я решился спуститься.