— Этого сколько хотите! — обрадовалась горничная. — Только все молочное у нас козье или овечье.
Фельдмана чуть не вырвало. Он еще в некошерном детстве не переносил в молоке вкус козла, а потому сказал русской, что охотно приобрел бы коровьего молочка… И тут же треснул себя по лбу, вспомнив, что неизвестно где сделанное молоко трефное. Его нельзя принимать. Никакое!.. Давно Абрам не путешествовал туда, где надо всегда помнить о кашруте…
От молока отказались. Были потрачены деньги на перемену белья плюс еще пяток долларов на сваренные вкрутую яйца. Дело окончилось к всеобщему удовольствию, номер убран, время близилось к десяти, и будущий раввин направился в центральный банк города, надеясь отыскать в нем еврея и завязать общение с киргизскими иудеями.
Почему-то в лобби банка все были напряжены, глядели на него как на врага и все как один были в телогрейках, а на коротко стриженных головах — национальные головные уборы — калпаки. Все пили кофе из одинаковых белых чашек с надписью «Café». Наконец появился банковский клерк, узкоглазый, без калпака и телогрейки, в современном костюме и приветливый. Он внимательно оглядел Фельдмана и произнес:
— Шолом!
— Шолом и вам!
— Я наполовину киргиз, наполовину еврей — по маме.
— Отрадно это слышать! — добродушно отозвался Абрам. — Как здоровье семейства?
— Не жалуемся, — заулыбался в ответ клерк. — Так что бы вы хотели от нашего банка?
— Только не обижайтесь, — попросил Фельдман. — Но вы можете решать вопросы свыше ста тысяч долларов?
Все, кто сидел в зале, синхронно обернулись и застыли, переваривая услышанное.
Клерк знал свою клиентуру, приходящую попить на халяву машинного кофе, а заодно и присмотреть себе жирную курицу, чтобы за углом открутить ей башку и изъять наличные. Клерк во всех таких делах был в доле, еврейская мама здесь не играла роли первой скрипки, и молодой человек продолжил задавать вопросы:
— А какое все же дело вас интересует?
— Покупка недвижимости, желательно в центре города…
— Конечно решаю, — обрадовался мамин сын, чувствуя немалую прибыль. — И сколько примерно вам нужно квадратных метров?
— Где-то… Ну никак не меньше тысячи…
Киргизы, не скрываясь, хором громко охнули. Они видели в руке еврея саквояж и прикидывали сколько в нем стодолларовых пачек. Все подумали, что больше миллиона, а один оценил поклажу аж в миллиард. Восьмилетку не окончил и не знал, что миллион долларов в стодолларовых купюрах весит восемь килограммов. А значит, миллиард — восемь тонн. Вряд ли в саквояж поместится…
Молодой клерк, нажал на кнопку «стоп» — и камеры перестали писать происходящее.
Абрам Моисеевич задним местом чувствовал опасность, боялся ее, но всегда преодолевал страх, а потому научился избегать неприятностей. Он тотчас открыл саквояж, как бы специально отвернувшись от операциониста и дав возможность киргизам разглядеть содержимое. Первая книга Торы, запасные гольфы, тфилин, красные трусы…
Коллектив криминальных авторитетов опять в слаженном порыве разочарованно охнул и крикнул, замахав руками, призывая какую-то Гулайшу, чтобы та принесла всем кофе. Она в ответ заорала на киргизском, чтобы хари их треснули, побирушки и бакланы!.. И что если они присядут на кичу, кофе на халяву не попьют — не вода…
Неожиданно киргизы затихли. Даже Гулайша прервала свою ругань. Кто-то через стекло банка увидел притормозивший «Мерседес».
— Титановая башка! — зашушукались в зале, тотчас забыв про кофе. — Башка…
В зал зашел Протасов и недобро оглядел гостей банка, владельцем которого являлся. Что-то сказал на киргизском — и шобла местных преступников быстро потянулась к выходу.
— Быстрее! — Народ зашевелился, как положено, когда хозяин готов дать под зад коленом. Протасов сразу прошел к стойке, засунул под нее руку и нашел тумблер, включающий камеры, в положении «выключено». — После смены тебе сломают руки! — объявил он.
— Может, не надо так строго! — попросил Фельдман.
— Не надо! — взмолился молодой клерк. — Мне ими еще детей обнимать!
— А вы кто? — обернулся Протасов, но сей же час узнал переводчика Вольперта. Да и Фельдман сразу признал русского, подарившего без всякого пиара и мзды миру пчел.
— Вы как здесь? — радостно удивился Фельдман.
— Я здесь живу, — улыбнулся знакомому русский.
— А я тоже прибыл на жительство. Вот синагогу в вашем городе хочу открыть!
— Похвально, — Протасов протянул гостю руку. — Очень похвально. Я сам строитель в какой-то мере. И как поживает старик Вольперт?
— Я думаю, что очень хорошо! Он в наилучшем мире, вот уже несколько лет!
Казалось, Протасов искренне расстроился и даже предложил помянуть старика как положено:
— Вы мой гость! Я вас с супругой познакомлю! Непременно и сейчас же ко мне!
Абрам слегка покраснел, смущенный таким проявлением гостеприимства. Но, честно говоря, ему было приятно видеть в этой чужой стране пусть и не близкого, но знакомого человека, радующегося его появлению.
— С удовольствием! — принял приглашение будущий раввин.
Она оказалась сильно беременной. На ней был передник с красными маками. Она стряпала на кухне, вышла навстречу, стряхивая с ладоней муку, медленно оседающую к полу в свете лучей обеденного солнца. В ее глазах просветлело, когда она поняла, что в гостях человек неместный, прибывший издалека, и может, никаких сложных разговоров не случится, а она с удовольствием послушает международные новости.
— Вам же по вере не все можно есть? — уточнил Протасов.
— Не беспокойтесь! Совершенно не стоит об этом волноваться! Я поел в гостинице…
— Моя жена — волшебница на кухне! Как и во всем остальном!
Абрам, пока рассаживались, рассматривал изнутри маленький домик Протасова — и не вязался у него в голове элитный «Мерседес» и ужас в глазах местного населения со скромным даже для простолюдина жильем. Было в домишке невероятно чисто, будто в больничной палате. Побеленные стены, стол с белой скатертью, самовар и кроватка-люлька на скорое будущее… Никаких фотографий, искусства на стенах — только стопка книг в гостиной.
— Вы рыбу любите? Вам же рыбу можно?
— Только с чешуей!
Она удивилась: прямо с чешуей жарить?!
Абрам захохотал и пояснил, что ему можно рыбу, у которой есть чешуя. Конечно, ее перед приготовлением счищают.
— А есть рыба без чешуи? — опять удивилась она.
— Сто видов! — взмахнул руками Абрам. — Осетрина, угорь и… Всех не перечислишь!
— А нам сазанов прислали! — похвастался Протасов. — Крупных, как… — он не нашелся, с кем или с чем сравнить, и сказал просто: — Огромных! У них каждая чешуйка с ноготь большого пальца!.. Прудов и озер у нас здесь в достатке. Правда, все больше искусственных!
За столом, под рюмочку настоящей русской водки «Белая березка», он поведал о своем желании, чтобы все жили в мире, особенно его собратья по происхождению и вере:
— Им очень достается!
Выпили. Затем выпили под простые соленые огурцы за то, что они дважды соотечественники.
— За Родину! — произнес тост Протасов.
— За Родину! — ответил Фельдман и добавил: — За Родину, которой больше нет!
Она принесла зажаренных в масле сазанов, к ним рассыпчатую картошку, да и всякой зелени было предостаточно. Поглядела на мужчин, села на край стула, чтобы, если что, тотчас отлучиться на кухню.
— Я сметанкой помажу, — объявил Протасов. — Сметана здесь… У соседки берем, сама делает!
— А вам и сметану нельзя? — еще более удивилась она.
Но вместе с удивлением и присутствием за столом казалось, что женщина ощущает себя одновременно и в другом измерении, так, во всяком случае, определил Абрам Моисеевич. Он отлично знал это другое измерение, насмотревшись на Рахиль, беременную их первенцем. Он понимал, что женщина живет в реальном мире только малой частью своей, что истинный мир — внутри ее живота, в котором плещется сейчас младенец, пока умеющий разговаривать с Богом… Женщина как бы продолжает любить своего мужа, но бы ей хотелось отстраниться от него совсем. Она и отстранилась незримо… Если бы Абрам не изучал сотни умных книг, во многих из которых имелся подход к этой теме и тысячелетние знания, он бы, вероятно, сошел с ума оттого, как отстраненна от него была его жена Рахиль. Конечно, он бы испугался, что теряет ее, что нет любви в ее сердце к мужу своему… Одновременно с этими воспоминаниями Фельдман видел в этом брутальном русском совсем крохотное беспокойство на ту же тему, но казалось, что он также упрежден о том, что будет, а потому готов к наступающему.
Они выпили еще — за мир во всем мире. Поели сазана, и Фельдман подумал о том, что лет сто не ел речной рыбы, с Михайловска. Да и то там плотва да карась. Остальное все мужики выловили или предприятия потравили отходами.
— Бесподобная рыба! — восхитился гость.
Она улыбнулась, слегка приоткрыв рот, из которого заструилось то невидимое, во все времена сводящее с ума и военных, и гражданских, генералов и министров, даже соблюдающих евреев, имеющих своих цариц с родными молекулами, а в придачу царевен и царевичей. Абрам почувствовал неладное сначала телом, а потом и головой. Он тотчас понял, что у этой женщины нет национальности, как нет и веры, она жива лишь неземным инстинктом и божественным происхождением. С ней, как и с ее еще нерожденным ребенком, говорит Всевышний. Но она не слышит Его — или не хочет слышать. Ей достаточно заливистого смеха крохотного сазанчика, плавающего сейчас в водах ее океана. Она как-нибудь потом наговорится со Всевышним. Он читал о такой женщине, жившей тысячелетия назад, в книге, которая была в иешиве под запретом. Речь шла о белокожей царице Клеопатре, правящей Египтом. Из истории они, конечно, знали и о царице, и о Риме, о сбежавшем в Египет Марке Антонии, но о том, как влекла царица Клеопатра всех мужчин, убивая их, или живя с ними, им было неведомо — такие книги считались уж очень отвлекающими от праведной жизни.
— Марк тоже недолго наслаждался ею! — вслух сказал Абрам.