Соседка Ганка начала шутить, значит, тоска отошла.
«Хотите, я вам спою?» — снова застучала она и, не дожидаясь ответа, запела песенку. Слов песни почти не было слышно, только мелодия. И сразу же голос жандарма:
— Не шуметь! В камерах петь запрещается!
Но пение продолжалось. Жандарм повысил голос.
«Зачем вы его дразните по пустякам?» — простучал Феликс соседке.
«Больше не буду. Видите, я послушная...» Ганка перестала петь и застучала снова, рассказывая о себе.
Ей восемнадцать лет, а в судебной палате за ней числится восемь дел, и главное из них — соучастие в недавнем нападении на почту вблизи Соколова. И еще — неудавшееся покушение на варшавского генерал-губернатора. Ей грозит виселица.
Через несколько дней по «беспроволочному телеграфу» передали — в тюрьме новости распространяются молниеносно, — что к Ганке приезжал сам губернатор в сопровождении начальника охранного отделения и кто-то еще из жандармерии.
Вечером Ганка застучала в стену так нетерпеливо, что невозможно было сначала ничего разобрать. Феликс слушал, не прерывая, только время от времени подавал сигнал, что слышит и понимает.
Она говорила о какой-то Овчарек, сидевшей раньше с ней в камере. К соседке приходил адвокат, с которым она встречалась в тюремной канцелярии. Ганка попросила Овчарек через адвоката передать матери, чтобы та немедленно уезжала. Ведь арестована почти вся семья — отца приговорили к двадцати годам каторги, взяли Ганку и ее брата. Мать тоже могут забрать...
Овчарек согласилась и сказала, что адвокат все сделает. Но оказалось, что никакого адвоката не существовало. Она встречалась со шпиком, приезжавшим к ней из охранки. Мать арестовали и посадили в тюрьму «Павиак».
И вот Ганку вызвали сегодня к самому высокому начальству — к варшавскому губернатору. Оказывается, соседка сообщила, что главной поставщицей оружия была Ганка, что она руководила боевым отрядом в Варшаве. Губернатор и другие требовали, чтобы Ганка рассказала, кто доставлял из-за границы оружие, где находятся оружейные склады.
Вот о чем рассказывала по тюремному телеграфу Ганка.
Потом пришла новая тяжелая весть. Ганка простучала: ее брат приговорен к смерти.
«Сегодня, может быть, завтра его повесят, — выстукивала она. — Как страшно! Он такой молодой, ему всего двадцать один год. Разрешат ли мне попрощаться с ним? Остаюсь одна-одинешенька на всем свете. А может быть, и меня повесят, как грозили?»
Что мог ответить Феликс? Он простучал: «Бедное, несчастное дитя. Мне жаль тебя, но ты должна все пережить, перенести...»
Ганкиного брата не повесили ни в тот день, ни в следующий. Палачи и жандармы чего-то выжидали.
Обычно по вечерам Феликс усаживался с книгой за стол, придвинутый к самому окну, либо что-то писал при свете керосиновой лампы. Иногда удавалось чуточку приоткрыть оконные створки, и тогда вечерняя прохлада тихо струилась в одиночную камеру.
Увлеченный чтением, Феликс не сразу услышал под окном шорох. Подняв глаза, увидал лицо прильнувшего к окну солдата. Тот с любопытством разглядывал заключенного.
— Ничего, брат, не видно, — дружески сказал ему Феликс.
— Да нет, кое-что видать, — ответил солдат. И вдруг спросил: — Скушно, небось? За что сидишь-то?
— За политику. Я против царского строя, хочу, чтобы народу жилось лучше...
— Так...
Солдат поспешно отступил от окна: кто-то шел через крепостной двор. Но вскоре он появился снова.
— Заперли, значит, и держат в четырех стенах. А за что? — Он негромко выругался и вздохнул. — На волю что передать? — совсем тихо спросил он.
— А не продашь? — усмехнувшись, спросил Феликс. — Ведь нас все продают, кому не лень...
— Ты за кого меня считаешь? — обиделся солдат. — За иуду?
— Да нет. Просто вырвалось. Редко здесь так вот честного человека встретишь. Переправь тогда письмишко на волю...
— Ладно, завтра подойду в это время.
С первых дней своего ареста Феликс начал писать нечто вроде тюремного дневника. Прятал его, носил с собой и совсем не надеялся, что дневник удастся сохранить. Предложение солдата взволновало его. Такой поступок требовал большой самоотверженности. Феликс решил рискнуть. Солдат оказался человеком надежным — все время, пока он служил в цитадели, переправлял записки Феликса. А потом, когда вышел срок военной службы, он передал тайные свои обязанности другому, тоже верному человеку.
В своем дневнике, переправленном на волю, Феликс не раз возвращался мыслями к Ганке — соседке по камере.
«Ганка, моя соседка, сегодня тиха и грустна, — писал он, — мне удалось передать ей белый цветок (нарцисс); она постучала, что любит меня и чтоб я не сердился за это слово. Я чувствую, как ей страшно тяжело без людей, без свободы, без цветов... А я привязался к этому ребенку, и мне жаль ее, как собственное дитя...
Ганке вчера был вручен обвинительный акт. Она обвиняется в восьми покушениях... Говорят, что ее ждет виселица. Скалон сказал, что не отменит смертного приговора: «Она и так слишком долго живет»».
Мысли о провокациях и предательстве не уходили из головы Феликса. Оказалось, что все сидящие рядом с ним узники попали в тюрьму из-за провокаций. Он мысленно анализировал, исследовал это тягостное явление, стараясь найти методы для борьбы с провокаторами. Первую запись сделал сразу же, как только узнал о провокаторе, сидевшем в соседней камере:
«В том же коридоре, в котором нахожусь я, сидит предатель — рабочий-слесарь Михаил Вольгемут, член боевой организации ППС, захваченный под Соколовом после кровавого нападения на почту, во время которого было убито шесть или семь солдат. Когда жандармы перехватили его записку к товарищам с просьбой отбить его, начальник охранки Заварзин уговаривал его в течение 10 часов, обещая в награду за предательство освободить его, — и он сделался предателем...
Предатель Вольгемут, как говорят, отправил на виселицу уже до 30 человек».
Еще несколько записей из дневника:
«28 июня 1908 года. Рядом со мной два дня сидел товарищ из Кельц. В четверг слушалось его дело — приговорен к смерти, замененной 15 годами каторги... До него несколько дней сидел товарищ из Люблина. Ему сообщили, что узнал его провокатор Эдмунд Тарантович и что он обвиняет его в убийстве почтальона и пяти солдат. Виселица верная. Говорят, что этот провокатор выдал целую организацию ППС и настолько занят разоблачениями и показаниями, что следователям приходится ждать очереди, чтобы его допросить...»
«29 августа 1908 года. 25 августа слушалось дело 11 радомчан, обвинявшихся в принадлежности к ППС... Две женщины оправданы, остальные девять человек, в том числе два предателя, Гаревич и Тарантович приговорены к смерти. Приговор был смягчен. Одному предателю смертная казнь заменена шестимесячным (!) тюремным заключением, другому — ссылкой на поселение, остальным заключенным — каторжными работами от 10 до 20 лет. Этот Тарантович сидел некоторое время рядом со мной, называя себя Талевичем. Это он жаловался, что приходится умирать в таком молодом возрасте, и уверял, что если бы ему было 40 лет, за ним было бы не 17 дел, как теперь, а гораздо больше».
Снова запись о Ганке.
«Ганка чувствует себя странно, сильно возбуждена и все ждет, чтобы все это как можно скорее кончилось. Она не сломлена, наоборот, она думает о том, как вести себя на суде... В отношениях с жандармами она ведет себя свободно, надменно, не обращает ни малейшего внимания на их «нельзя разговаривать», «сойди с окна»... «Кто борется, должен погибнуть», — сказала она мпс».
«В четверг слушалось ее дело о покушении на Скалона. В течение двух дней она была уверена, что ее повесят. Защитник обещал зайти, если казнь будет заменена, и не пришел. И все же ей заменили казнь бессрочной каторгой...»
И вдруг в дневнике, как гром среди ясного неба, еще одна запись:
«Сейчас я подозреваю одного человека. Будучи еще на свободе, я знал фамилию одной предательницы. И вот я узнаю, что фамилия одной из заключенных... такая же, как у той предательницы, дальше я случайно узнаю, что она близко знакома с людьми, с которыми была знакома и та, что некоторые черты ее характера сходны с чертами характера той, и во мне помимо моей воли зарождается сомнение, которое я сначала подавлял, но которое все более и более усиливается. Само собой разумеется, что я ни с кем не поделился своими подозрениями и делаю все, чтобы выяснить это дело».
Другая страница из дневника:
«Сегодня я убедился, что, к сожалению, мои подозрения были обоснованны. Оказывается, Ганка была в Творках (дом для умалишенных) и оттуда была увезена прушковскими социал-демократами, а когда ее после этого арестовали, она выдала тех, которые ее освобождали: сама ездила с жандармами и указывала квартиры освободивших ее товарищей. Здесь она сидит под вымышленной фамилией, тщательно скрывая подлинную фамилию (Островская). Почему она предавала?.. Сегодня я обо всем этом уведомил других. Я обязан был это сделать... Она, вероятно, будет бороться хотя бы за щепотку доверия. Но заслуженный удел ее — позор, самый тяжелый крест, какой может выпасть на долю человека».
«Оказывается, что Марчевская (Островская) не принимала никакого участия в покушении на Скалона. Когда она сидела с Овчарек, она узнала подробности этого покушения и ложно созналась в участии в нем, желая, чтобы ее считали крупной революционеркой... Мы узнали об этом из бесспорно достоверного источника. Она прекрасно играла свою роль, и это ей полностью удавалось. Бесспорной правдой оказалось и то, что она провалила освободивших ее членов организации в Прушкове. Здесь она выдала заключенную Гликсон, с которой некоторое время сидела вместе, выдала по какому-то делу на воле. Она выдала также жандарма, якобы оказывавшего услуги заключенным».
Феликс Дзержинский был потрясен этим предательством, потрясен до глубины души.
Был на исходе 1908 год. И уже в пятый раз Феликс Дзержинский встречал Новый год в тюрьме. Первый раз это было одиннадцать лет назад. Ему было тогда двадцать.