ржинского как представителя польской социал-демократии. Так и сделали.
Когда Дзержинский приехал в Париж, Ленин радушно встретил его и сразу повел «показывать город». Они бродили по набережной Сены, любовались мостами, каменными химерами собора Парижской богоматери, но часто, забывая, где они, останавливались на улице и увлеченно говорили о своем, о том, что привело их в Париж. Ленин расспрашивал Дзержинского о делах в Королевстве Польском, огорчался арестом Зоси, негодовал по поводу провокаторов. Потом спросил:
— Послушайте, Юзеф, а что вы думаете о ликвидаторах, не мешают они вам работать?
— Знаете, — усмехнулся Дзержинский, — не так давно мы с женой бродили по горам в Татрах. Встретили пастуха-горца, разговорились о волках, об овцах, о дурных людях, и он сказал так: «Если у тебя в руке козий сыр, а ты должен вступить в драку, бросай сыр на землю. С сыром в руке кулак не сожмешь...» Я с ним согласен.
— Ну, ну! С сыром в руке кулак не сожмешь... Так это вы насчет ликвидаторов? Хорошо! Считаете, что их надо отбросить и освободить руки!.. — Владимир Ильич снова засмеялся. Потом стал серьезным и спросил: — А как вы смотрите на голосовцев — на воинствующих ликвидаторов? Не следует ли их исключить из партии?
Голосовцами называли сторонников ликвидации нелегальной социал-демократической партии, объединившихся вокруг редакции «Голос социал-демократа».
— Это необходимо сделать! — убежденно ответил Феликс. — Здесь не может быть двух мнений, Владимир Ильич.
На совещании Ленин снова вернулся к этому разговору. Они сидели рядом, и Владимир Ильич что-то написал на клочке бумаги, протянул листок Дзержинскому. Дзержинский прочитал и улыбнулся. Там было написано:
«Договор Ленина с Юзефом.
«Это необходимо сделать» — восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключать голосовцев из партии. Ленин».
Дзержинский приписал: «Но как?» и поставил подпись: «Юзеф». Ленин кивнул головой и отложил записку.
Через полгода в Праге собралась Всероссийская партийная конференция. Партия избавилась от ликвидаторов, меньшевиков, пребывавших в ее рядах. Ленин решительно потребовал объединения партии на твердой идейной основе. Решался вопрос, который Дзержинский задавал в шутливом договоре с Лениным. После совещания, в день, когда Дзержинский собирался уезжать в Краков, он узнал, что Михаил Бакай живет где-то в окрестностях Парижа. Установив через Бурцева точный адрес и заручившись предварительным согласием на встречу, Дзержинский отправился к Бакаю.
У Бакая он провел несколько часов, слушая удивительный рассказ этого человека, убежденного эсера, склонявшегося к терроризму, ставшего потом сотрудником российского Департамента полиции, а затем снова вернувшегося в партию эсеров.
— Я знаю о вас не только от Бурцева, но и по заведенному на вас делу в Варшавском охранном отделении, — сказал Бакай, здороваясь с Дзержинским на пороге маленького домика в предместье Парижа.
Перед Дзержинским стоял человек лет тридцати, с волнистой шевелюрой, в которой пробивалась ранняя седина. Они прошли в маленький кабинет, заваленный книгами, журналами, преимущественно на русском языке.
— С чего же мы начнем? — спросил Бакай, протянув гостю настольный портсигар орехового дерева.
— С предателей, которые действуют в Варшаве против нашей организации, — сказал Дзержинский. — Прояснить это — основная цель моей встречи с вами.
И все же разговор начался с другого. Бакай словно оправдывался перед своим гостем... Он начал издалека, заговорил о своей жизни, идеалах, о романтике борьбы, о первых разочарованиях, о первых встречах с провокаторами.
— Нет, не встречах, — поправился Бакай, — точнее будет сказать — первых известиях о работе провокаторов. Я готов был собственными руками убить предателя, но не знал, в кого мне стрелять... А жертва провокатора — мой товарищ — отправился в ссылку. Тогда я был еще молод и решил любыми путями раскрыть провокатора. Для меня существовал один закон — цель оправдывает средства. И я пошел служить в охранное отделение, сначала филером, затем, войдя в доверие, стал чиновником для особых поручений в варшавской охранке. Там я в самом деле многое узнал, но мне хотелось знать еще больше, и я продолжал работать. Несколько лет назад, если вы помните — об этом писали в газетах, кто-то сообщил Центральному комитету эсеров, что в руководство партии проникли два провокатора — Азеф и Татаров.
— Нет, не помню, в то время я был в тюрьме, — сказал Дзержинский.
— Ну, не важно, можете поверить мне на слово... Так вот, когда я узнал об этом анонимном сигнале, я понял, что в Департамент полиции проник кто-то еще из революционеров. Причем этот человек, видно, знал больше, чем я. Об Азефе я просто не слышал... Предательство Татарова подтвердилось, и вскоре эсеры-боевики убили его в Варшаве. Убил его Борис Савинков. А провокатор Азеф сумел представить дело так, будто анонимное сообщение — клевета на пего. Азеф подтвердил это настолько убедительными показаниями свидетелей, что предъявленные обвинения отпали...
Но у меня были другие сведения: в продолжение шестнадцати лет Азеф служил в Департаменте полиции и получал за это большие деньги. Он предотвратил покушение на Николая II, на царского советника Победоносцева, на нескольких генерал-губернаторов...
Дзержинский внимательно слушал рассказ Бакая, хотя его куда больше интересовали другие провокаторы, действовавшие в Королевстве Польском.
— Скажите, но как удалось подтвердить, что Азеф действительно был провокатором?
— Для меня лично это стало ясным давно... Потом, когда я ушел из охранки, получив наградные за долгую службу, — Бакай горько усмехнулся, — меня арестовали, сослали. По дороге удалось бежать. На волю вышел только через год после ареста. Все это время Азефом занимался Бурцев. В ЦК эсеров не верили в предательство Азефа. Тогда Бурцев пришел к бывшему начальнику Департамента полиции Лопухину и предупредил, что террористы расправятся с ним, если он не расскажет, как обстояло дело с Азефом. Лопухин перепугался, выехал за границу, будто на лечение, и там в присутствии Савинкова, Чернова и кого-то еще из ЦК эсеров подтвердил, что Азеф действительно провокатор. Азефу удалось скрыться. Он и сейчас где-то прячется, опасаясь мести. А Лопухина судили в Петербурге и приговорили к каторге.
— Но провокации охранки распространялись и на другие партии, — сказал Дзержинский. — Меня прежде всего интересует социал-демократия. Здесь тоже немало провокаторов.
— Даже больше, чем вы предполагаете. С вами, в частности, я познакомился прежде всего по агентурным донесениям. Вот, к примеру, один из документов, который мне удалось скопировать и вынести из варшавской охранки. Вы не были на Лондонском съезде партии, но вас заочно избрали тогда в Центральный Комитет. — Бакай вытянул из письменного стола папку, достал листок, исписанный тесными строчками. — Вот информация Департамента полиции, которую получили в Варшаве после Лондонского съезда: «Департамент полиции сообщает Вашему высокоблагородию, что, по агентурным сведениям, на проходившем в минувшем месяце в Лондоне съезде представителей РСДРП избран новый состав Центрального Комитета». Здесь Ульянов-Ленин, Красин, Дубровинский... А вот представители польской социал-демократии — Адольф Барский, Юзеф Доманский... Доманский — это вы?! Здесь есть примечание Департамента полиции: «Содержится в варшавской тюрьме».
Бакай расхаживал по кабинету, много курил и продолжал свой рассказ.
— Последнее, что вы от меня ждете, — говорил он, — имена провокаторов в Королевстве Польском. Скажите, вам известен человек по фамилии Гольсберг? Он работал в Варшаве и в Кракове. Видный литератор левого толка, прославился статьями против Генрика Сенкевича, проводник новых веяний в польской литературе и одновременно платный сотрудник варшавской охранки.
— Такой фамилии я не слыхал, — внутренне настораживаясь, сказал Дзержинский. — Одного писателя левого направления я действительно знаю. Он часто выступает перед студенческой молодежью. Политические позиции его безупречны...
— Его фамилия?
— Станислав Кшесинский.
— Вот именно о нем я и говорю... Под фамилией Гольсберг он значится в охранном отделении.
— Этого быть не может! — горячо воскликнул Дзержинский, хотя... в памяти возникли старые неясные сомнения, касавшиеся Кшесинского.
— Но, к сожалению, это так, — Бакай пожал плечами. — Кшесинский — агент охранки, я сам принимал от него донесения. Он прихрамывает, опирается на палку с костяным набалдашником. А вот другие... — Бакай назвал еще несколько фамилий.
Фамилии не все были знакомы Дзержинскому. Он переписал их в записную книжку вместе с краткими сведениями, подтверждавшими их провокаторскую роль как агентов охранки. Задумавшись, спросил:
— Скажите, вы пошли работать в охранку по решению партии эсеров?
— Нет. То была моя личная инициатива.
— И как вы оцениваете свою работу теперь, после того как снова вернулись в партию?
Бакай посмотрел па Дзержинского с каким-то болезненным выражением лица.
— Я ждал этого вопроса... Дело в том, что в охранку из революционных партий проник не я один. Если обратиться к истории, был такой народоволец Клеточников, он два года проработал в Департаменте полиции, и только через двадцать пять лет опубликовали его материалы. Был Меньшиков, который первым сообщил об Азефе. Был, наконец, Петров, который совсем недавно, уже после моего увольнения из охранки, поступил туда в ответ на провокации охранных отделений. Он пробыл там недолго, не выдержал. Вернулся к революционной работе, участвовал в террористическом акте. Его схватили и приговорили к смертной казни. Недавно Бурцев опубликовал дневники Петрова в журнале «Былое». Вот посмотрите, что он пишет. И я, если прислушаться к голосу совести, должен сказать, что полностью согласен с ним. Но что было, то было...
В дневнике Петрова было написано:
«Вот моя собственная оценка: вступая в интересах партии в двойную игру с охранным отделением, ни под каким видом, ни с какими целями нельзя входить с ним в соглашение. Малейший шаг в этом направлении наносит партии страшный вред. Не делайте, даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу партии от соприкосновения с охранным отделением».