— А мы на юг подадимся, — сказал один, но тем не менее все трое согласились «попробовать, что выйдет».
Оставив гостей ночевать в ЧК. Феликс Эдмундович поехал домой. Заботы о беспризорниках он поручил секретарю Беленькому.
А вскоре из командировки вернулась сотрудница Наркомпроса Калинина, член комиссии по охране детей. Выезжала она в районы, захваченные голодом. Феликс Эдмундович знал Калинину, знал о ее поездке и пригласил к себе.
Перед ним была женщина средних лет, коротко подстриженная «под мальчишку», взволнованная и словно прибитая тем, что довелось ей увидеть, узнать. Вскоре волнение Калининой передалось и Дзержинскому. Видела она страшное. То, что она рассказывала, напоминало очерки Гарина о голоде в неурожайный год. И мертвые, лежащие в избах — их некому похоронить, и дети-призраки, бредущие по дорогам, жующие осиновую кору...
В голодных губерниях насчитывалось несколько миллионов детей.
Калинина рассказывала о виденном с такой болью, словно речь шла о ее собственных детях. После ее ухода потрясенный Дзержинский позвонил Владимиру Ильичу.
— Что же будем делать? — спросил Ленин. — Проблема, скажу я вам, архиважная!
— Разрешите мне поговорить с Луначарским. Мы вместе подготовим предложения. Нужна полномочная детская комиссия по борьбе с голодом.
Не мешкая, Дзержинский поехал в Наркомпрос. Едва вошел в кабинет Луначарского, заговорил — торопливо, взволнованно:
— Представьте себе, что на ваших глазах тонут дети... Их надо спасать немедленно, иначе будет поздно! То же самое — с голодающими детьми. Я готов сам возглавить комиссию и привлечь свой аппарат ЧК, направив его на борьбу с голодом и беспризорностью.
— Здесь не может быть двух мнений, — согласился Луначарский. — Но как осуществить это?
— Я уже думал. Прежде всего, каждый должен понять, что это ужасное бедствие. Мы привыкли говорить: «Все — для детей». А если они умирают?! Я не случайно предлагаю поручить работу Чрезвычайной Комиссии. Наш аппарат наиболее работоспособный, наиболее организованный в республике. К тому же комиссии существуют повсюду, с ними считаются. Будем говорить откровенно, кое-кто нас и побаивается. Это тоже имеет значение. Ведь мы все больше переходим к мирному строительству, и я думаю: почему бы не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность? Будем работать сообща с Наркомпросом...
Вскоре Совет Народных Комиссаров издал декрет об организации Комиссии по улучшению жизни детей. Председателем ее стал первый чекист Дзержинский, человек, боровшийся с контрреволюцией.
В день своего назначения он обратился с письмом-циркуляром к местным организациям чрезвычайных комиссий.
«Сейчас пришло время, — писал он, — когда, вздохнув легче на внешних фронтах, Советская власть может со всей энергией взяться и за это дело, обратить свое внимание в первую очередь на заботу о детях, этой будущей нашей опоре коммунистического строя».
Феликс Эдмундович распорядился перепечатать написанные строки. Задумался, глядя куда-то вдаль. Потом перевел взгляд на фотографию сына. Взглянул и улыбнулся — далекому, поднявшемуся в памяти. Когда-то ни одно его письмо к Альдоне — из тюрьмы, ссылки, из эмиграции — не обходилось без упоминания о детях. Он любил разговаривать о них с сестрой. Он был почти юношей, на свете еще не было Ясика, когда Феликс Эдмундович написал Альдоне:
«Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого... Я никогда не сумел бы так полюбить женщину, как их люблю. И я думаю, что собственных детей я не мог бы любить больше, чем несобственных».
Это было написано двадцать лет назад. Феликс Эдмундович хорошо помнил: писал из Женевы, после побега из сибирской ссылки... Конечно, он любит Ясика, единственного своего сына, но то, что писал сестре, мог бы повторить и сейчас.
Все, что происходило в стране после Октябрьской революции, было только словно подступами к осуществлению большой мечты, которую следовало претворить в жизнь, свершить во что бы то ни стало. После гражданской войны нужно было заниматься восстановлением народного хозяйства. Это стало главным в стране, которая лежала в разрухе и нищете. Иным казалось это фантастичным, несбыточным. Ленина называли «кремлевским мечтателем». Вместе с Владимиром Ильичем мечтателями были все граждане будущей социалистической республики. Требовалось создать основу, материальную базу грядущей социалистической России!
Однажды Дзержинскому позвонил Бонч-Бруевич, управляющий делами Совнаркома: просил Феликса Эдмундовича срочно зайти к Владимиру Ильичу.
Через несколько минут Дзержинский был у Ленина. Владимир Ильич был чем-то расстроен. Он сразу сказал:
— Вам, Феликс Эдмундович, придется стать наркомом железных дорог. Иначе ничего не получается...
— Что-нибудь произошло? — спросил Дзержинский.
— А вот полюбуйтесь! — Владимир Ильич протянул сводку работы транспорта: железные дороги изо дня в день сокращали перевозки грузов. — Транспорт развален. Вы понимаете, чем это грозит?..
Владимир Ильич вышел из-за стола и зашагал по кабинету.
Действительно, положение с транспортом складывалось катастрофическое. По сравнению с довоенными годами только треть паровозов находилась под парами, остальные стояли на паровозных кладбищах, загромождали повсюду станционные пути, тупики, ржавели под открытым небом. Не лучше обстояло дело с вагонным парком: из полумиллиона исправных вагонов, находившихся в царской России, теперь бездействовало более ста пятидесяти тысяч. А обслуживающий персонал на железных дорогах возрос в полтора раза...
Положение с транспортом с каждым днем ухудшалось. Страну в любой момент мог сковать тяжелый экономический паралич.
— Это грозит нам голодом, разрухой, — говорил Ленин, — бороться с ними будет не легче, чем с Колчаком, Юденичем и прочими нашими врагами. Здесь нужно наводить революционный порядок! Придется вам взяться за эту работу...
Как всегда, Дзержинский не возражал. Только сказал:
— Имейте в виду, Владимир Ильич, у меня нет инженерного образования. Придется подобрать специалистов и привлечь к работе, невзирая на их политические взгляды.
— Согласен! Согласен! — оживился Владимир Ильич. — Без хороших специалистов на транспорте не обойтись. А что касается инженерного образования, то учтите, что за спиной у нас с вами не менее важный университет — большевистское подполье!
Владимир Ильич повеселел и сказал Бонч-Бруевичу:
— Заготовьте, Владимир Дмитриевич, декрет о назначении Дзержинского наркомом путей сообщения. Мы подпишем его срочно — проведем опросом. И все бумаги о транспорте уже сегодня посылайте Феликсу Эдмундовичу...
Через три дня Дзержинский снова был у Владимира Ильича с пояснительной запиской и своими предложениями по работе наркомата.
— Прежде всего, — сказал он, — хочу привлечь старых специалистов, вернее, возвратить их на транспорт.
— Ну и кого же вы думаете привлекать?
— Своим заместителем хочу сделать инженера-путейца Борисова.
— Знаю. Раньше он был товарищем министра путей сообщения. Крупнейший специалист, но человек старых порядков. Фрондирует. И всех бранит за ничегонеделание. Говорят, отлично знает железнодорожное дело. А пойдет он к нам на работу?
— Не знаю. Вот если бы с ним поговорили вы...
— Когда же мы это сделаем?
— Да хоть сейчас. Если разрешите, я пошлю за ним машину.
— Давайте!
Дзержинский позвонил в ВЧК и попросил Петерса съездить за Борисовым. Вероятно, о нем уже был предварительный разговор.
— Очень прошу, — говорил Дзержинский, — поезжайте сами к Борисову и попросите его приехать в Кремль. Скажите, что Владимир Ильич хочет поговорить. Смотрите только, не испугайте — у него жена больная...
Дзержинский повесил трубку. Ленин спросил:
— Вы сказали, что у него больна жена. Удобно ли будет его беспокоить?
— Думаю, что ничего. Надеюсь, придет. А по поводу жены... Нельзя ли через Управление делами сделать что-нибудь для Борисова? Надо бы послать туда доктора, привезти дрова, помочь с продуктами...
— Значит, у него тяжелое положение! — сказал Владимир Ильич и нахмурился. — А мы ничем ему до сих пор не помогли. Владимир Дмитриевич, выясните, что можно сделать для Борисова, пока мы будем с ним разговаривать.
Бонч-Бруевич вышел в соседнюю комнату и позвонил Малькову, поручил ему сделать все, о чем говорил Дзержинский.
Вскоре из проходной у Троицких ворот предупредили: приехал инженер Борисов. Бонч-Бруевич встретил его в приемной и провел в кабинет Председателя Совнаркома.
— Куда вы меня ведете? — спросил Борисов по дороге.
— К Владимиру Ильичу Ленину.
— Зачем я ему понадобился?
Владимир Ильич поднялся навстречу инженеру, а Борисов, оглядев комнату и не найдя иконы, все же перекрестился.
— Здравствуйте! Инженер Борисов? — спросил Ленин.
— Так точно. Чем могу служить?
— А вот познакомьтесь: нарком путей сообщения Дзержинский.
Инженер косо взглянул на Дзержинского.
Ленин усадил инженера в кожаное кресло и сам уселся напротив.
— Говорят, у вас больна жена? Я только сейчас узнал, — сказал Ленин.
— Да. Сыпной тиф... Подхватила где-то...
— Мы послали к вам врача и сестру милосердия.
— Благодарю! Но ведь все мы сейчас замерзаем и голодаем. Вся интеллигенция в таком положении... Или в каталажке у него сидят, — Борисов сердито кивнул в сторону Дзержинского.
Инженер был колючий и взвинченный.
— А какой же вы партии? — поинтересовался Владимир Ильич.
— Я октябрист.
— Простите, это какой же такой октябрист?
— Какой? Настоящий. Знаете Хомякова, Родзянко — вот наши сочлены.
— Да, но, насколько я знаю, они сейчас не у дел...
— Ну, и что же? Их здесь нет, но идеи их живы!
— Идеи-то живы... — повторил Владимир Ильич. — Ну а скажите, вот вы, старый октябрист, хотели бы вы работать по старой своей специальности? — Ленин в упор поглядел на инженера.