— Завтра приходить? — робко спросила Ада.
Я поглядела на них, подумала, вздохнула и сказала, что да.
Вечером я додумалась только позвонить в справочную: “Номер директора УСИПКТ, пожалуйста”. — “Учреждение в списках абонентов не числится”. Конечно! Потом звонил Лешка, мой сын. В таких вещах он гений: выдумал какую–то неправдоподобно убедительную историю, и девочки честно искали названный им номер, даже перезванивали два раза.
Не числится.
Ловушка захлопнулась.
На третий день я не пошла на работу. Взяла и не пошла. Посмотрим, что выйдет. Маленькая такая надежда: а вдруг это — чем бы оно ни было существует лишь в том здании, и еще можно вырваться? Только я не очень в это верила, и не удивилась, когда часов в десять мне позвонили.
— Что случилось, Зинаида Васильевна? — спросил невещественный директор. — Вы нездоровы?
— Здорова, — ответила я нахально. — Просто не играю в глупые игры.
— Напрасно, — ответил любезный голос. — Мы прогулов не поощряем. Вы же не хотите испортить себе трудовую?
Я чуть не засмеялась, так это было глупо. Этим напугать? Хорошо, что я не засмеялась. Угроза была легонькая, но за ней… “У тебя двадцать лет стажа, ты хороший специалист и неплохой работник, но все это можно зачеркнуть двумя–тремя записями. И ты уже никому не докажешь. Ну–ка, подумай, сумеешь ли ты начать все с нуля?”
Я подумала и поняла, что не сумею. Уже за сорок, а Лешка кончает школу. Это будет еще тот кошмар — поступать в вуз. Сразу две жизни сначала? Еще лет пять назад вытянула бы, теперь уже нет.
Почему я сдалась так сразу? Шкурный опыт. Изучила на собственной шкуре, как легко поломать и как трудно починить. Чем кончается для нормального человека бюрократическая дуэль, особенно, если учесть, что жалобы пересылают тем, на кого жалуешься.
Да, безработицы у нас нет, что–то я, конечно, найду. Только вот “что–то” мне не подходит. Мне мой уровень нужен, то, чего я уже добилась. Совсем нелегко добилась, черт возьми! И деньги тоже. На сто двадцать не пойду, у меня Лешка, а Лешке надо учиться. Не на мужа ведь надеяться, который десять лет как исчез в неведомых просторах?
Да, доводы не могучие, и цеплялась я за них не от хорошей жизни. Просто за их банальностью удобно прятать свой страх перед дикой необъяснимостью того, что с нами случилось.
Дико и необъяснимо, что кто–то истратил столько денег и сил, чтобы завлечь нас в ловушку. (Нас? Зачем? Что мы такое?)
Дика сама добротность этой ловушки, ее необъяснимая громоздкость. И поэтому дико думать, что это необъяснимое позволит нам выскочить, отпустит просто так.
Ладно, я пока не рискую. Ребята — как хотят.
Ребята рискнули. Не Эд и не Инна (Эд выжидал, Инна — ревела), а Саша с Адой.
Сашка — просто душа — пошел в милицию. Некто в штатском выслушал его, пожал плечами и позвонил по номеру, который Сашка сдуру ему сообщил. Тут–то ему выдали такую характеристику Александра С., что бедному Александру пришлось срочно уносить ноги — во избежание.
А Ада просто тихо нашла местечко в другой конторе и соврала, что потеряла трудовую. Почти уладилось, но туда позвонили. Сообщили, что она работает там–то и сейчас находится под следствием по случаю крупной недостачи. Славно?
И опять мы сидели молча — пятеро на четвертом этаже — задавленные тишиной и меланхолией…
— Ладно, ребята, — сказала я. — Не киснуть! Подождем до получки. Вот если нам не заплатят…
Только для них — не сомневалась, что заплатят. Никто ни к чему не придерется, никто ничему не поверит, и любая комиссия найдет здесь то, что когда–то обмануло нас: вполне респектабельное живое учреждение.
И снова вопрос: как я с этим смирилась? Почему не сошла с ума от страха и бессилия? Почему не кинулась напролом искать справедливости… любой ценой? Наверное, эта цена была бы мне по карману. А я не могла позволить себя раздавить: со мной были эти четверо. Я за них отвечала.
— За работу, ребята! — сказала я им. — Пеший по–конному. Нет машины — и черт с ней? Задача ясна. Беремся за постановку.
Они не хотели. Это было слишком нелепо — заниматься работой, которая так явно никому не нужна. И все–таки по более нелепо, чем наше положение, и я смогла настоять на своем. Мы ведь заперты с восьми до пяти, если это время ничем не занять…
Мы начали и увлеклись. Даже Инна вынырнула из лужи слез, и оказалось, что она все–таки толковая. Я не скупилась на похвалы. Их было за что хвалить. Попробуй работать, когда все так страшно и нелепо, что никому не расскажешь и не попросишь о помощи.
Мне было легче. Я могла рассказать. Мой друг, моя опора, мой мужчина в доме. Не муж, который так хорошо знает, что сделал бы на моем месте, не мать, которая немедленно слегла бы от волнений, а бодрый, практичный шестнадцатилетний Лешка, который поверил… и не изводил меня советами.
Дни шли, мы работали, и души наши постепенно расправлялись даже под этим гнетом. Притерлись, узнали все друг о друге, и уже начинали осторожно шутить за почти семейным обедом. И Ада с Сашей уходили домой, взявшись за руки. Все становилось хорошо, так хорошо, что я ждала беды.
И мы услыхали шаги. Тяжелые, медленные шаги в коридоре — как грохот, как удар грома среди проклятой тишины. Мы замерли, глядя на дверь. Надо было пойти поглядеть, но я не смогла. Смог Эд. Встал и вышел в коридор.
Он сразу вернулся. По–моему, он не мог говорить. Он просто поманил меня, и я покорно пошла к нему.
Шаги уже удалялись. Я еде заставила себя поглядеть. Взглянула — и у меня мягко подогнулись колени, пришлось схватиться за косяк. То, что шло по коридору… я даже не поняла, какое оно. Темная, почти бесформенная тень. В конце коридора оно обернулось. Глянуло белыми, без зрачков глазами и свернуло на лестницу.
Я все не могла шевельнуться. Эд отцепил от косяка мои пальцы и втащил меня в комнату. Я знала, что он будет молчать.
— Что там? — тихо спросил Саша.
— Ничего, — резко сказала я (и голос мой совсем не дрожал), — нас это не касается. Инна, что вы мне хотели показать?
А вечером Лешка отпаивал меня валерьянкой и почти всерьез клялся разнести к чертям эту шарагу.
Так Оно и ходило теперь по коридору. Мы больше не выглядывали. Только Саша раз не выдержал: вылетел из комнаты и вернулся с перекошенным лицом. И тоже ничего не сказал.
— Работать! — говорила я злобно, когда раздавались шаги. — Эд, что у вас с модулем входного контроля? Ада, сколько можно возиться с одной схемой? Отвлекитесь, пожалуйста, от Саши!
Они не обижались. Глядели на меня с глупой благодарностью, начинали что–то говорить, но голоса срывались, путались, замолкали на полуслове, потому что перед нашей дверью шаги замедлялись, а потом начинали стихать совсем, и проходила черная, полная страха, вечность, пока они наконец раздавались снова.
Инна опять исходила слезами, Ада липла к Саше, Саша путался и огрызался, а Эд молчал. Хмурился, глядел куда–то в стенку, и в глазах у него была темная, тугая злоба. Я знала, что он скоро сорвется. Может быть, даже раньше, чем Оно войдет. Потому, что все мы знали: Оно войдет.
Я попросила Эда заглянуть ко мне. Через силу: ведь это значило принести в мой живой оазис дневной страх, но было уже пора.
Лешка соорудил нам кофе, поставил пленочку поуютней и занял стратегический пункт на диване. Без единого слова.
Все молчали. Две–три обязательных фразы — и молчание, смягченное музыкой.
— Оно войдет, — сказал Эд.
— Думаю, что да.
— А мы так и будем играть в страусов? А, Зинаида Васильевна?
— А что мы, по–вашему, должны делать?
— Что угодно! Да мы что… на необитаемом острове? Законов, что ли нет?
— Есть, — ответила я спокойно. — Только они против нас. Пока имеется только одно место, где нас выслушают.
— В третьей психушке, — объяснил Лешка.
Эд тяжело поглядел на него и отодвинул чашку.
— Ну да. Так проще. Сидеть и ждать, пока Оно… пока нас…
— Что? Слопают, как Красную Шапочку? Да нет, Эд, не слопают. Незачем.
— Тогда зачем все это? Для чего?
Мой любимый вопрос. Сколько это раз я его себе задавала?
— Чепуха какая–то! В наше время, в нашей стране… и никакого выхода? Не верю!
— Почему? Выход есть. Уехать куда–нибудь и начать все сначала. Ну? Сможете? У вас маленький ребенок и невыплаченный кооператив, у Инны муж–дурак и свекровь–злодейка, а я уже старовата… с нуля. Буду искать другой выход… поудобней.
— Не выйдет, мам, — сказал Лешка с сожалением. — Ты у нас, конечно, железный мужик, только… ну, сама знаешь.
— Все по полочкам?
— Во–во. — Помолчал, взъерошил волосы так, что они косо упали на лоб. Знаешь, мам… Короче, есть мысля.
— Мысль, — поправила я машинально. — Выражайся по–человечески.
— Да ладно, мам! Я что? Эта штука… ну. Игра (так он это и сказал — с большой буквы), она ж так и задумана, чтобы без смысла. Гляди: чего вы так залетели? Все по закону!
В первый раз Эд посмотрел на Лешку с интересом, и теплая волна материнской гордости обняла меня. До чего же я все–таки счастливая, до чего везучая, что у меня такой Лешка!
— На работу взяли, да? Хата есть, столы есть, денежки заплатят?
— Должны. А еще картошку не перебираем, улицы не метем, в колхоз, наверное, тоже не пошлют. А в самом деле, Эд, чего вам не хватает? Рай, а не работа. Отдачи не требуют, за дисциплиной не надзирают. Ну по коридору что–то бегает…
— Вот только не знаем, зачем это и что с нами завтра будет!
— Ну и что? Сколько угодно таких контор. Существуют неизвестно как, ничего не производя и всегда под угрозой закрытия. Там тоже никто не знает, зачем это и что с ним завтра будет.
— К чему вы ведете?
— Жаловаться хотите? А на что? В здании никого нет и по коридору кто–то ходит. Они же никаких законов не нарушают. Кому вы докажете, что над нами совершают насилие, что нас обрекли на пытку страхом? Для многих это просто идеальные условия. Только мечтать!
— Значит, помалкивать? Ждать, что будет?