Ася плакала и гладила мои волосы, лицо, руки. Нет, теперь мне не хотелось под машину, я нашла зрячего ребенка, и ради этого только стоило выжить.
Наступил вечер. Мы с Асей пришли домой, поужинали, посмотрели “Спокойной ночи, малыши”, собрали все необходимые вещи и в двадцать два ноль–ноль вышли из дома. У подъезда наткнулась на мужа с красными гвоздиками и большим черным портфелем.
— Здравствуй, — сказал он и растерялся, но тут же протянул мне букет. Худой, растерянный, с вымученной улыбкой. Мятая рубашка, рыжие усы — такое родное и далекое. Прошлое осталось позади. Начиналось настоящее. Роднее мужа и Аси в этот момент никого не было. Пока я рассматривала его, он знакомился с Асей.
— Валюш, чья эта девочка и чего мы здесь стоим, как бездомные?
— А мы и есть бездомные, бездомные, бездомные, — очумело повторяла я. Мне показалось, что этот звук летит в пространство. Эхо вытянулось в длинный, яркий хвост и паша планета опоясалась бездомным, безродным, бездонным хвостом.
— Что ты, Валюша, что с тобой стряслось?
Над ухом зажужжал комар, пропищал: “Уходите”, — в примостился на моей щеке. Муж осторожно снял комара и раздавил.
— Ишь ты, зеленый, — как–то безразлично сказал он.
Прошло пять дней. Наш город опустел. Скверы, скамейки, качели. Мы не пытались увидеть того, кто пожирал дома. Мы шли в новую жизнь. Лишь однажды встретили огромный каменный столб, он качался из стороны в сторону и медленно распадался на куски.
Странное, непонятное чувство овладело мной. Мы трое в экране телевизора, умирающий столб, отрыгивающий камни. Небо, солнце, пустыри. Захочет ли режиссер снимать вторую серию? И какой она будет? Время покажет. А пока мы идем, крепко взявшись за руки. Ася напевает песенку: “Куда идем мы с Пятачком, большой, большой секрет…”
В. ПАХОМОВАЗУЕВ
— Зуев, а вдруг соблазню, не боишься? — спросила я, передернув плечами.
Зуев осторожно выглядывал из–за газеты. Глаза его были широко раскрыты.
— Ты что, Зуев? — испугалась я.
Он вскочил, дернул меня за руку.
— Раздевайся, — приказал Зуев.
Я погладила его по плечу.
— Зуев, что с тобой? Зачем ты так?
— Раздевайся, — металлическим голосом повторил он.
Губы у меня пересохли, и почувствовала я такую слабость, что совершенно перестала соображать. Машинально сняла джинсы, бросила на пол и села на стул. Зуев отвернулся к стене, плечи его вздрагивали.
— Зуев, — тихо позвала я, — а давай пить чай.
Он повернулся ко мне с вымученной улыбкой.
— Чего ты ходишь за мной по пятам? Что надо? — прохрипел он.
Я закричала и рванулась к двери.
— Не уходи, я прошу тебя, не уходи, останься, — уже упрашивал Зуев, словно очнувшись после кошмара.
— Почему ты так ходишь? — начала я. — Когда в первый раз увидела твои ноги, не касающиеся пола, думала, что заболела. Даже с работы ушла. Пришла домой, занялась стиркой, и вдруг звонок в дверь. Пошла открывать и замерла, подумав: “А что если за дверью ноги в серых туфлях?”. Пыталась говорить о тебе на работе. — Ну и походка у новенького, не идет, а летит, — смеялась я. — Нашла тему для разговора, — отвечали мне, — неуклюжий, неповоротливый. Идет и оглядывается, как будто своровал чего. Так, какой–то без одного звена.
А дня через два после этого разговора увидела, как ты выходил из отдела, где только что покрасили полы. Вышел, посмотрел по сторонам и бросился бежать. А я, чтобы не выдать своего наблюдения, отвернулась к стенду. Буквы слились в одну полосу. “Если будут следы, — думала я, значит, все–таки больна”. Несколько секунд у стенда показались часом. Наконец я оглянулась. Следов не было. Потом я узнала, что тебя попросили принести отчеты за квартал, их нигде не могли найти, а ты нашел там, откуда сильно несло краской. Знаешь, с этого момента я стала твоей соучастницей. И мне захотелось войти в тайну, которая, как черная призма хочешь разбить, да руки не дотягиваются.
Зуев слушал меня, сидя на окне, и трудно было понять, о чем он думает. Лицо его казалось бесстрастным. Но это было обманчиво. По нему в любой момент могли пробежать и гнев, и улыбка, и что–то такое, от чего сжимается сердце. Зуев смотрел сквозь меня. Далеко, далеко. В свой мир, со своими горизонтами. А я видела его черные глаза — тьму, как в бездонном колодце, в котором черпаешь на ощупь.
— Зуев, так это правда? По воздуху?
— Да, — вздохнул он.
Я подсела к нему:
— Ты, извини меня, — виновато говорила я.
— За соблазн? — усмехнулся Зуев. — Я понял твою игру. Почему через постель? Пришла ты за другим. А это другое, как резать по живому, понимаешь?
Я смотрела на Зуева и чувствовала, что растет во мне такая благодарность, от которой вот–вот захлебнусь и исчезну. Взяла его руку. Поцеловала.
— Ну, что ты, — покраснел Зуев.
— Зуев, а можно я посмотрю поближе, — попросила я. Он тяжело встал. Я нагнулась к его ногам и увидела, что тапки не касались пола примерно на полтора сантиметра. Задумалась. Зачем природе понадобилось делать такие эксперименты? Подняла голову.
— У тебя это с рожденья?
— Не знаю.
— Я помогу тебе, Зуев, слышишь, обязательно помогу. Мы найдем бабку, и ты перестанешь жить с оглядкой. Ты хоть крещеный?
— Не знаю.
— Ну а родители, братья, сестры есть?
— Не помню, — Зуев нахмурил брови, лицо сделалось напряженным.
— Зуев, — вскочила я, — а может, ты оттуда? Я читала, что два миллиона людей на Земле переселенных. И многие из них могут этого не знать.
Зуев схватил меня за плечи и начал трясти.
— Ты что пытаешь меня? Мне же больно!
Я стояла в джемпере и колготках, не испытывая неловкости и стыда. “Да хоть голышом, — думала я, — не имеет никакого значения”. Соприкоснулись две реальности. Как рыба и птица.
— Смотри! У тебя в коридоре гантели стоят, — возбужденно говорила я… — Я привяжу их к твоим ногам, Зуев, миленький, ты почувствуешь линолеум! Почувствуешь, — рассеянно повторила я. — А ведь ты земли не чувствуешь!
Эта мысль обожгла меня, придавила. А Зуев стоял и улыбался. “Самое время улыбаться”, — с горечью подумала я. В шкафу нашла веревку, разрезала, привязала к гантелям и стала обматывать ноги Зуева. Руки тряслись. Может, чудо все–таки случится, и от двадцати килограммов он перестанет витать в облаках. Зуев покорно ждал.
— Все! — радовалась я, — а теперь пройдись, пройдись!
Он пошел.
— Ну, что чувствуешь? — с надеждой спросила я.
— Тяжесть, — сморщился Зуев.
Я опять присела на корточки и увидела пространство в полтора сантиметра от пола до тапок. И навалилась на меня вдруг такая усталость, словно вывернули нутро наизнанку и посыпалось все оттуда, как горох из мешка. Домой. Уснуть. Забыться.
— Зуев, мне пора. Уже ночь.
Накинула плащ и убежала. А Зуев стоял с гантелями, и захотелось ему картошки, жаренной с луком. “Прожил тридцать пять и остальное как–нибудь”, — думал он.
Ночь стояла теплая. Подойдя к дому, сняла туфли и встала в лужу. Постояла, поглядела на темные окна домов, звезды, прислушалась к ночным шорохам. Хорошо–то как! Вот чего мне не хватало после Зуева — лужи и соприкосновения. И это тоже было счастьем. А ведь люди — корни, которые дают всходы.
Квартиру открывала, стараясь не шуметь. Включила свет и увидела мужа.
— Почему ты разутая? Что с ногами? Грязь месила или лужи мерила? Время два часа ночи, болтается черт знает где, — свирепел муж.
Я сняла плащ, повесила.
— Ну, мать, ты просто прелесть! А штаны–то где? Да-а! Хороша! Нечего сказать! Как в детективе. Ночь. Жена без порток, грязные ноги.
Прошла на кухню, налила чаю. Мужа я не испугалась. Положение, конечно, дурацкое. Не нарочно же забыла. Неприятно было само подозрение. Муж не успокаивался:
— А может, тебя раздели?
— И разули, — равнодушно добавила я.
— Ну знаешь…
Вдруг он засмеялся так громко, что я вздрогнула.
— Весь дом перебудишь!
— А я представил, как появлюсь перед тобой ночью в пиджаке, при галстуке, в трусах и… Ой, не могу, держите меня, — хохотал муж, — и в кирзовых сапогах.
— Что ты паясничаешь?
И вдруг мне захотелось рассказать мужу о Зуеве, он поймет, ведь десять лет прожили.
— Знаешь, где я была?
— Мне это не интересно.
— Я сейчас все объясню. Я была у Зуева. Это наш новый сотрудник. Понимаешь, его ноги не касаются земли — он по воздуху… Ему надо помочь, он страдает от этого.
— Какие трудности, конечно, поможем. Сделаем обмен. Будем жить втроем. Тоска зажрет, так и спать втроем будем. Да-а. Как ни крути, от треугольника никуда не деться.
— Какой ты пошлый, серый, — расстроилась я.
— Ты давно не была у психиатра, а надо бы.
— А может, правда, съедемся, — размышляла я.
— Несомненно. Летом все вместе поедем на дачу… Зуев копает, я сажаю, ты поливаешь. Ложись–ка спать. На тебе лица нет…
А в воскресенье мы с Зуевым забрели на пруды. Бабье лето долго раскочегаривалось и наконец выплеснуло отстоявшееся тепло. Шли молча. Каждый боялся спугнуть осеннюю благость, разливавшуюся в нас. На прудах никого не было. Плавали утки.
— Как здорово, Зуев! Давай искупаемся!
— Прохладно. Да и воду я не люблю, — насупился Зуев.
— А я искупаюсь!
Разделась и вошла в воду. Вода обжигала. Выскочила из воды и забормотала: “Солнышко, солнышко, погрей меня”. Перестала дрожать. В голове ясно–ясно. И вот уже спасительная мысль рвется наружу. Лихорадочно рою яму. Песок мягкий, податливый. В стороне стоит безучастный Зуев.
— Скорее, скорее, иди сюда, Зуев! Вставай в яму!
Он послушно встал. Я засыпала его ноги песком, и боялась спрашивать что–либо. Прошла минута, две, три. Зуев улыбнулся. Лицо его просветлело.
— Тепло, — ласково сказал он.
— Тихо, Зуев, послушай землю, послушай…
КРИТИЧЕСКИЙ ЭТЮД
И. ДУНАЕВСКАЯ
ГРИНОВСКИЕ ПЕЙЗАЖИ ДУШИ
О том, что Грин — феноменальное явление в отечественной литературе, сказано очень давно и писателями, и поэтами, и художниками самых различных ориентации: по выражению Ю. Олеши, это “писатель–уник”. “Их очень мало было на земле”; “таких писателей, как А. С. Грин, во всем мире не больше десятка”, — отмечала Л. Сейфуллина; “замечательный, единственный в своем роде, — и для нашей литературы в особенности, — писатель”, — говорил Л. Леонов.