Взрывная энергия подсознания оказалась настолько мощной, что даже вино, которое пьет герой, чтобы как–то ее подавить, обращается в “пожар, сжигающий мозг и кровь то светлыми, то отвратительными видениями тоски”. Переживаемое состояние мучительно, контрастно по своему содержанию: то отчаянный провал в сознании: “…лежал часами с ощущением стремительного падения”, — то напряженный поиск: “…сочинял мелодии, равных которым по красоте не было и не будет, и плакал от мучительного восторга, слушая их беззвучную, окрыляющую гармонию”. Тоска по гармонии невыносима, но ее образ еще не выявлен, и герой не способен обрести себя. Все то, чем Бирк пытается заполнить образовавшуюся пустоту: “Я был всем, что может представить человеческое сознание, — птицей и королем, нищим на паперти и таинственным лилипутом, строящим корабли в тарелку величиной”, — все эти перевоплощения показывают, что у героя неистощимая фантазия, что он может уподобиться кому угодно, но он не может быть самим собой: “Я не существовал как целое; казалось, развитое и собранное вновь тысячами частиц тело мое страдало физическим страхом перед новой смутной опасностью”.
Разум Бирка в каждой клетке его тела проявляет свою деятельность бессознательно. Опасность может быть устранена только в случае обретения своего духовного “я”, но “я” духовное не может соединиться с “я” телесным, потому что его, попросту говоря, нет. Бывшее “я” взорвано, новое не обретено. Только деятельная энергия разума может помочь герою обрести себя. Не логика, не рассуждение, не бессознательное движение мысли, а особая сила, особенное желание иного, того, что соотносится с самой сущностью душевно–телесной природы героя, с его особенной природой. Сверхчеловеческое напряжение этой особенной природы: “Я бросился на штурм своего собственного рассудка и поставил знамение желания там, где была очевидность”, — рождает образ гармонии: “Тогда, против моей воли, скрытое стало приобретать зрительные образы, цвета воспаленной мысли”, в которых и воплощается тоска по идеалу: “Симфония красок кружилась перед моими глазами, и переливы их были музыкальны, как оркестровая мелодия. Я видел пространство, границами которого были звуки, музыка воздуха, движение молекул. Я видел роскошь бесформенного; материю в ее наивысшей красоте сочетаний; движущиеся узоры линий; изящество, волнующее до слез; свет, проникающий в кровь”.
Неизвестное, стоящее за порогом сознания, то, что преобразует само сознание героя, составляет одно из главных проявлений душевно–телесной природы героя. Так произошло воссоединение душевно–телесного существа Бирка с его духовным “я”; душевно–телесная сущность Бирка обрела свой духовный идеал, идеал гармонии — в этом и состоит смысл “психологической операции”, осуществленной в сознании Бирка. Истинный выход из себя, из своей замкнутости и оторванности от мира скрыт во внутреннем, а не во внешнем.
Взрыв в сознании, таким образом, — это разрушение в самом себе того, что превращает душу человека в застывшую в своем однообразии форму, нечто безжизненное, мертвое. “Цветная” истина, заложенная в чистом и общем виде в сознании Бирка, и становится познаваемым идеалом человеческой души. “Это то, что живет в душе многих людей”, — говорит своим слушателям Бирк. Но это с точки зрения идеала гармонии — бытие должного. Познание же истины — это познание гармонии.
В рассказе положено начало пути к новому миру, иному духовному бытию гриновского героя. “Пейзаж души”, созданный “роскошью бесформенного”, “материей в ее наивысшей красоте сочетания”, — это новые формы духовного бытия.
Что же противостоит в художественном мире Грина раздвоению, дисгармонии человека? Что воплощает в себе идеал гармонии?
Гриновским образцом гармонии становится образ сердца. Гриновское “человековедение” с неизменным постоянством бьет в одну точку — точкой этой является “жизнь сердца”. Сердце как средоточие совершенной мысли человеческой, сердце, освещенное любовью к миру, природе, является у Грина сокровенным центром, куда сходятся все нити, ведущие героя к жизни.
В “Бегущей по волнам” дана картина карнавала, центром которого явилось плюшевое сердце, символизирующее взорванность духовного мира человека: “Оно (сердце) было как живое… Из левой стороны сердца, прячась и кидаясь внезапно, извивалась отвратительная змея, жаля протянутые вверх руки, полные цветов; с правой стороны высовывалась прекрасная голая рука женщины, сыплющая золотые монеты в шляпу старика–нищего”.
“Плюшевое сердце” — символ ярко выраженной эмоциональной природы человека, которая наряду с духовной щедростью воплощает в себе и грубые, низкие инстинкты и эмоции (ненависть, зависть, эгоизм), то, что не может и не должно относиться к его истинному “я”. Все это может быть только областью относительного в душе человеческой, ибо пороки эти, как показывает Грин, гнездятся в человеческом сердце. Поэтому эмоциональная природа сердца и духовная суть вещи разные. Природный, эмоциональный мир, отягощенный мыслями и чувствами низшего порядка, — это качественно иная реальность по сравнению с реальностью духовного мира. Мир душевных движений преобразится в мир духовный лишь тогда, когда он будет очищен сердцем, иными словами — преобразование природного мира человека в духовный происходит тогда, когда эмоциональная природа сердца будет преображена в духовную, когда все неразвитые эмоции подчинятся и преобразятся в соответствии с высшими идеалами разума, воплощенными в красоту (“Белый огонь”, “Бегущая по волнам”). Гриновское познание ведет к активному творческому преображению самой духовной природы его героя. Поэтому Грин не ограничивается изображением переворота в сознании. Новое духовное сознание он утверждает образом преображенного сердца.
“Жизнь сердца” — сквозной, ведущий мотив творчества Грина. Как отметил В. Ковский, проникновением в “страну человеческого сердца”, “в страну, где темно”, Грин “привнес в русскую литературу новое, до сих пор не свойственное ей в такой высокой степени”.
Сокровеннейшее, “неуловимое” у Грина не переводится на язык отчетливого, точного знания и не поддается психологическому анализу, пока оно не проявится внешне, не будет переведено на язык музыки или живописи, выражено звуками (так, как это описано в рассказе “Сила непостижимого”: “музыка эта была откровением гармонии, какой не возникало еще нигде”, “никто не мог бы рассказать их, т. е. звуков этой музыки”), “тенями”, “светом”, “цветом”, а значит, будет уловлено в слове. Сама форма художественного мышления Грина — это форма нового философско–эстетического сознания бытия.
В свое время Леонардо да Винчи упорно искал науку, которая связывала бы человека и природу. Универсальной наукой, которая наиболее глубоко постигает человека, его душу и тело, он считал живопись: “Хороший живописец должен писать две главные вещи: человека и представления его души”. Грин как писатель–живописец не столько изображает человека, сколько выражает состояния, “представления его души”. Поэтому живописность гриновского стиля неотделима от его музыкальности, причем музыка Грина — это всегда цветомузыка.
“Не раз задумывались мы над вопросом, — можно ли назвать мыслями, сверкающую душевную вибрацию, какая переполняет юное существо в серьезный момент жизни. Перелет настроений, волнение и глухая песня судьбы, причем среди мелодии этой — совершенно отчетливые мысли подобны блеску лучей на зыби речной, — вот может быть, более или менее истинный характер внутренней сферы, заглядывая в которую, щурится ослепленный глаз”, — пишет Грин. Чтобы раскрыть неисчерпаемый смысл этой пейзажной зарисовки из “Блистающею мира”, читателю необходимо мысленно, мгновенно охватить в своем сознании все, что связано с истинным характером “внутренней сферы”. Ясно, что это метафора: сфера такова, что “щурится ослепленный глаз”, “истинная сфера” — это жизнь сердца, выраженная ослепительным светом. “Перелетом настроений, волнением и глухой песней судьбы” предопределен характер этой сферы: “Там тихо и ослепительно. Но тяжело сердцу одному отражать блеск этот”, — Тави поднимается с Друдом в Блистающий мир. Ослепительным светом, музыкой высшей тишины и гармонии выражена мысль о жизни сердца Тави.
Как же соизмеряется сердце Тави с сердцем Друда? (“страной Цветущих Лучей”). Соединение, слияние двух сердец символизируется звучанием одной мелодии. Нежный, как лучистый звон, взгляд Тави, выражающий сущность ее сердца, соединяется с нежным перезвоном тысячи колокольчиков, которые поднимают в воздух летательный аппарат Друда. Душой этой мелодии, “глухой песнью судьбы” стала “страна Цветущих Лучей” — некое откровение сокровенного, выраженное в метафоре “сверкающая душевная вибрация”.
“Странность души” Грина и заключается в “не покидающем чувстве музыкального обаяния”, которым пронизано все его творчество.
Пейзажные метафоры Грина, созданные “переливами невещественных форм”, “текучестью”, “зыбкостью”, игрой “света” и “тени”, в которых сочетаются элементы пластического, музыкального и живописного мышления, символизируют неуловимость постоянно совершающихся в душе изменений, внешнюю невидимость внутреннего перехода из одного состояния в другое. В душе Грина звучит целый мир — “симфония красок”. Мысль об этом мире ан выражает в слове.
Невидимое, звучащее в душе, — цветная мысль. Пейзажная метафора и символизирует ее. В гриновской метафоре музыкальное звучание и воспроизведение этого звучания нерасчленимы, нерасторжимы, будь то изображение “психической вибрации” пли “сверкающей душевной вибрации”.
“Начать с самого себя”, познать самого себя — это ведущая тема гриновского творчества. Человек, по Грину, всегда располагает нетронутыми резервными силами воспроизводить энергию в самом себе. И здесь речь идет не только о психических процессах, но и духовных, о глубинном перерождении душевной энергии в духовную, ибо человек — это больше, чем психика. Разумность и целенаправленность этой особой энергиип сердца — в Бегущей по волнам. Символ планетарного разума в космическом масштабе — Друд, человек Двойной Звезды. Грин выходит за рамки конкретного психологизма и поднимается до космологического уровня.