Барлоу Брук отхлебнул из прокоптелого вида бутылки, запивая свой обед; ни рта, ни бутылки он не вытер.
— Она ему и говорит, нету никаких таких Арахисов. Арахисы это земляные орехи, говорит она ему. Джордж Вульф, он ей растолковал. Так поэтому их и зовут Арахисами, говорит он, они на них похожи. Только не такие маленькие. Совсем не маленькие. На них — старые сморщенные кожурки. Грязно-желтого цвета. Иногда даже с парой волосков. Поостерегись, соплячка. Доберутся они до тебя. Джордж Вульф.
Барлоу Брук поставил свои разлагающиеся ботинки на керосиновую плиту.
— Слушай-слушай, парень, — сказал мне дед, самодовольно ухмыляясь.
Я проглотил слюну. Я спросил, что же случилось с сопливой девчонкой из дома Джорджа Вульфа. Эти злобные старики быстренько исподтишка переглянулись. Что-то с ней случилось. Это я понял. И сейчас понимаю. И у меня есть свои соображения насчет того, что именно. Но тогда… Когда Барлоу Брук сказал: «Они пришли и взяли ее», я ничего не понял, кроме того, что они, конечно же, и были Арахисы.
Будьте уверены, я изо всех сил старался не бить больше тарелок. Я подносил и подавал. Стоило деду сказать: «Поди сюда, парень», как я бежал бегом. Но он был брюзга, а брюзге никогда не угодишь. Он знал, что я до смерти боюсь, как бы меня не продали Арахисам, и он не унимался ни на минуту. Среди зарослей за домом попадались кусты орешника, и однажды он послал меня за орехами. Я ничего против этого не имел и вскоре ушел.
И вернулся тоже вскоре. За пределами города жила дурная семья по фамилии Уорбэнк, настолько дурная, что даже мой дед отказывался иметь с ее членами какие-либо дела. Они были злее деда, и у них имелась свора больших желтых псов, еще злее, чем они сами. Когда я подошел с ведерком к кустам орешника, там стояли Динг Уорбэнк и Кат Уорбэнк со своими ведерками и с собаками.
— Проваливай, к чертям, отсюда, — сказал Динг.
— Это не твои заросли, — сказал я.
— Взять его, — сказал Кат. Собаки кинулись на меня, и я побежал. Одна из них вцепилась мне в штаны, и выдранный клок остался у нее в зубах. Кат, стоявший у меня за спиной, отозвал собак.
— Смотри, чтоб мы тебя здесь больше не видели, — завопил Динг.
Мой дед пришел в ярость. Он заорал, что не каким-то помоечным Уорбэнкам приказывать ему не рвать орехов в «своих собственных» зарослях.
— Ну-ка отправляйся назад, — велел он. — Давай, живо.
Я не шелохнулся.
— Давай же, говорю тебе! Давай, давай, давай! Хочешь, чтоб я продал тебя Арахисам?
Ох, я этого боялся, даже очень. Я боялся Арахисов. Но я ведь ни разу их не видел. А вот желтых псов Уорбэнков я видел и ощутил на себе их белые блестящие зубы, которые вырвали клок из моей штанины. И я не пошел.
Он вопил и бушевал. Потом вдруг перестал. «Ладно, парень, — сказал он. — Тогда ладно. Больше я предупреждать не буду. Пройдет час, клянусь, не жить мне на свете и не зваться Дейдом Харкнессом, если я через час не продам тебя Арахисам. А теперь сгинь с глаз моих, только со двора уходить не смей!»
По-моему, он прикинул, что к тому времени Уорбэнки уйдут, а я побегу в заросли и принесу ему эти несчастные орехи, и он меня помилует… до поры до времени.
Я пошел прочь, спотыкаясь. «Сейчас четыре часа, — заорал он мне вслед. — Они придут сюда в пять. Не трудись собирать вещи: тебе ничего не понадобится!»
Мне не хотелось бы еще раз провести час как тогда. Я прятался то в одном месте, то в другом, пока не вспотел и не выпачкался сильней, чем когда бы то ни было. Но все места казались мне ненадежными. В конце концов, мне так захотелось пить, что пришлось вылезти и отправиться к колонке. Я услышал, как старик что-то бормочет себе под нос.
Мне было глубоко плевать на то, что он велел мне не уходить со двора: ну что он мне сделает, если я не послушаюсь? Продаст меня Арахисам? Он и так уже собрался… он сам сказал. Конечно, случалось ему и раньше так сказать, а потом передумать. Только одно я знал наверняка: выносить все это я больше не в состоянии. Что угодно, казалось мне, лучше этого.
Мне никогда не доводилось бывать у Джорджа Вульфа, но я знал, где находится его дом, не очень-то и далеко. Примерно в миле отсюда, на старой грунтовой дороге, тянувшейся вдоль ручья. Старая уродливая лачуга, к которой никогда не притрагивались кистью, по-видимому, но я вряд ли обратил на это внимание, как и на провалившуюся с одного бока крышу, и на сорняки, которые вместе с подлеском душили двор.
Раз Джордж Вульф с самого начала оказался местным знакомцем Арахисов, значит, Арахисы должны жить где-то неподалеку от его дома. В таком направлении устремились мои мысли, и сам я тоже устремился, прямо в лес, вниз с холма и чуть ли не в самое болото, из-за которого я дальше не пошел.
— Арахисы! — заорал я. — Арахисы! Эй вы, старые Арахисы! Слышите меня? — верещал я.
Ничего, только эхо моих криков. Там было сумрачно и топко, противно пахло, а меня бросало из озноба в жар и в пот, и я набрал побольше воздуху и снова принялся орать.
— Пусть продаст меня, мне плевать! Покупайте меня, мне плевать! Но он больше не сможет пугать меня этим! Хотите меня купить? Ну так валяйте, покупайте!
Когда я снова умолк, что-то жужжало. Может, просто стрекоза. Что-то шевельнулось в сером подлеске. Может, просто ветер. Я заметил неподалеку нору в земле. Может, это была обыкновенная простая нора. Но мне не хотелось ничего там выяснять. Я повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь.
Куда? Ну куда же, как не обратно, к дому деда, к единственному известному мне своего рода дому. Я не знал, что произойдет дальше, но я знал, что это произойдет там. Должно было.
Я сбавил ход и пошел не торопясь, пока не добрался до двора. Вероятно, он и вовсе не знал, что я уходил: решил, что не посмею. И я опять какое-то время слушал, как он бормочет себе под нос. Затем он вдруг перестал.
И я тоже. Я имею в виду, перестал дышать. По-моему. На старой церкви звенел колокол, я пропустил начало, но считать удары не было необходимости. Он отбивал только целые часы. Значит, наступило пять часов.
Я скользнул взглядом по вьющимся растениям, из-за которых не было видно его кресла с того места, где я стоял. Нет, кресла мне не было видно. Зато я видел его, по крайней мере голову, потому что он вроде бы приподнялся и выставил вперед нос. Лицо его приобрело самый жуткий мерзкий серо-желтый цвет. Его глаза покрылись пленкой, как холодная яичница. Мне пришлось повернуться, чтобы разглядеть, на что это он смотрит, хотя я и так знал.
По дорожке через задний двор шли Арахисы.
Ростом пониже меня. Их оказалось трое, в грязно-желтых сморщенных старых кожурках и даже с волосками. С налипшей грязью.
— Парень где? — спросил первый.
— Здесь парень, — сказал второй.
— Ты продавать парень? — спросил третий.
Они подошли ко мне и пощупали мне руки и потрогали ноги. Они потянули меня за нос и ухватились за язык. Они раскрутили меня и постучали по спине. А потом отказались.
— Нет, — сказал первый.
— Не годится, — сказал второй.
— Не покупать парень, — сказал третий.
Они повернулись ко мне спиной и пошли прочь. Я смотрел, как они уходят, ни разу не обернувшись, и тут услышал, как мой дед вдруг опрокинулся и шмякнулся об крыльцо.
После этого я, конечно же, превратил его жизнь в сущий ад, а спустя два года, когда мне исполнилось двенадцать лет, сбежал, и старый ублюдок уже ни черта не смог с этим поделать.
Доктор Моррис Голдпеппер возвращается
Джеймс Э.(Элфонзус) Дэнди мерил шагами, которые можно охарактеризовать только словом «беспокойные», пол конторы у себя на ранчо в Тишоминго, являвшемся гордостью штата Техас (которое, следовательно, не нужно путать с каким-нибудь ранчо, находящимся близ Тишоминго, штат Оклахома). Время от времени он пытался, подобно Бетиусу, искать утешения в философии — это слово применяется здесь в прежнем своем истолковании и означает «наука» и обращался к книжной полке. Но на этот раз труды Кроу, Хольвагера, Бэрретта, Шильдса и Уильямса (не говоря уже об Оливере), на этот раз труды сих великих первооткрывателей науки, не смогли ни утешить, ни заинтересовать его. Бремя его было тяжко. Нужда его была велика. Шаги его были беспокойны.
На некотором расстоянии от него, нам нет необходимости устанавливать с непогрешимой точностью на каком именно, ибо все (как открыл нам великий Эйнштейн) относительно: то, что в штате Род-Айленда и Плантаций Провидено считается далеким путешествием, в Техасе — лишь увеселительная прогулка… Итак, продолжим: на некотором расстоянии от него горько плакала хорошенькая привлекательная молодая особа женского пола. Огромные слезы вытекали из ее больших глаз и скатывались по мягким щекам.
— Ну папа, папа, папа, — заклинала и молила она. — «Маленький Джимми» во всем этом не виноват. Почему нам нельзя пожениться, папа, пана, скажи?
Ее звали Мэри Джейн Кроуфорд, Человек, к которому она обращалась на языке дочерней преданности, был ее отец, д-р Клемент (или «Клем») Кроуфорд, землевладелец и земледелец, иными словами — хозяин ранчо, помимо того, овеянный eclat[63] как обладатель ученой степени в области Стоматологии.
Незамедлительно и совершенно по праву возникает вопрос: почему этот последний факт не упомянули первым, и вот ответ: д-р «Клем» Кроуфорд, или «Док», — фамильярное уменьшительное, которое вызвало бы обоснованную обиду в таких центрах густонаселенного обитания, как крупные города, а в сельских областях может употребляться и часто употребляется без намерения оскорбить, — «Док Клем» Кроуфорд вот уже несколько лет, как отошел и устранился от активной практики этой чрезвычайно важной профессии, и с тех пор посвящал свое время сельскому хозяйству и смежным с ним ремеслам.
— Мэри Джейн, — сказал он с некоторым раздражением. — Хорошо бы тебе прекратить эти вопли. Я не говорил, что тебе нельзя выходить замуж за «Маленького Джимми», я сказал только, что тебе нельзя выйти за него