[89]. Это, конечно, не был «детский дворцовый переворот». За спинами детей стояли их княжеские кланы.
Вместе с тем малолетние князья в некотором смысле действительно заменяли своих отцов. Понятно, что предводительствовать в битве или вести переговоры 10-летний ребенок не мог. Но в качестве сакральной фигуры и символа вершины социальной иерархии исполнял функцию не хуже взрослого. Кроме того, нужно принимать во внимание мощнейший воспитательный аспект. Юный князь с самого детства привыкал к делам управления.
Интересно, что летописец использует разные слова для описания двух аналогичных событий 1228 и 1230 гг. Под 1228 г. сказано, что князь «остави 2 сына своя», причем не одних, а «съ Федоромь Даниловицемь, съ тиуномь Якимомь»[90]. А в 1230 г. после всех политических и природных катаклизмов уже не просто «остави», а «посади». Этим словом обычно отмечается вхождение в официальную должность. Причем никаких опекунов при этом посажении не упомянуто.
Это, конечно, не означало, что мальчики могли приступить к делам реального управления, тем более что обстановка в городе была, сказать прямо, жуткая. Голод довел людей до самого края. Летописец заставляет себя возвратиться на «горкую и бедную память тоя весны». Разразившийся голод он трактует как Божью казнь за грехи, что, впрочем, является общим местом для русского летописания. А вот подробности приводят в трепет. «Простая чадь» резали и ели людей. Некоторые резали живых, а иные срезали мясо с трупов.
Ели «конину, псину, кошкы». Ели мох, липовую кору и пр. Родители продавали детей. В городе были вкопаны общие могилы – скудельницы – большие ямы, которые очень быстро заполнились. Цены на продовольствие взлетели до небес. Надо полагать, юные княжичи не испытывали недостатка, но не могли не видеть творящегося в городе кошмара. На бунты и вечевые столкновения у людей, судя по всему, сил уже не осталось. И если голод 1228 г. стал причиной народных волнений, то теперь, в 1230 г., все было тихо. Город умирал. Княжеская власть никаких шагов к нормализации ситуации не предпринимала. Ярослав был далеко, в городе оставались лишь два княжича. Да и будь князь-отец на месте, вряд ли бы он что-то смог сделать. Решение хозяйственных вопросов было не по княжеской части. У князей был способ поднять материальный уровень вверенного ему населения. И сам Ярослав им неоднократно пользовался. Можно было пойти в поход на ближайших соседей и пустить людей «въ зажитие воеватъ»[91], то есть, попросту говоря, грабить население. Однако в текущей ситуации это было невозможно: народ был сильно ослаблен. А других способов князь не ведал.
Ситуация наладилась лишь в следующем, 1231 г. Причем от полного вымирания город спасли, как ни покажется странным, иностранцы: «Прибегоша Немьци и-замория съ житомь и мукою, и створиша много добра; а уже бяше при конци городъ сии»[92]. Понятно, что это была не гуманитарная акция, а своего рода «торговая интервенция», вызванная высокими ценами на хлеб. Однако новгородцы готовы были платить и были благодарны за подвоз продовольствия. Несколько оживших новгородцев тут же взял в оборот князь Ярослав, устроивший военный поход на Чернигов.
Ярослав бывал в городе наездами. Однако князем Новгородским по-прежнему считался именно он.
10 июня 1234 г. скончался юный князь Федор Ярославич. Ему было всего тринадцать лет. По древнерусским нормам он подходил к возрасту вступления в брак, поэтому летописец использует образ несостоявшегося свадебного пира: «Сватба пристроена, меды изварены, невеста приведена, князи позвани; и бысть въ веселия мсто длачь и стование за грхы наша»[93]. Некоторые исследователи считают, что княжич в самом деле умер, когда стол был уже накрыт, а некая невеста в брачном уборе уже была приведена и с нетерпением дожидалась брачной церемонии. Это, конечно, вполне вероятно. Однако, на мой взгляд, это все-таки литературный троп. Противопоставление пира и смерти как образ скоротечности жизни весьма популярно в мировой литературе с библейских времен (ср. пир Валтасара). Как у Г.Р. Державина:
Где стол был яств, там гроб стоит;
Где пиршеств раздавались клики,
Надгробные там воют лики
И бледна Смерть на всех глядит…
Князь все-таки был еще маловат для заключения брака. Хотя, скорее всего, родители уже начинали подбирать для него выгодную партию. Обычно юные княжичи женились по достижении ими возраста пятнадцати лет. До этого срока оставалось немного времени, этим объясняется образ, использованный летописцем. Но все-таки вряд ли его стоит понимать буквально.
Княжич был похоронен в Георгиевском монастыре, где и пребывал несколько столетий.
В 1616 г. шведские солдаты вскрыли могилу – они искали драгоценности. В дальнейшем с могилой произошла почти детективная история, расследованная академиком В.Л. Яниным. Дело было так. Понятно, что найденные останки шведов не интересовали. Они отставили труп в сторону. Останки выпросил у шведского командира Якоба Понтуса Делагарди митрополит Исидор[94]. Мощи он с надлежащей честью перенес в Софийский собор, где они и хранятся до сих пор.
О перенесении этом свидетельствуют три источника. Опись Новгорода 1617 г., «Росписи новгородской святыни» 1634 г., «О святей соборной церкви Софии Премудрости Божии, иже в Велицем Новеграде, и о новгородцких чудотворцех, идеже койждо лежит» второй четверти XVII в. Эти последние описывают ситуацию подробней всего: «Да в том же пределе у Рожества Пречистей на левой стране князь другой Мстислав да князь Федор Ярославич нетленен, великому князю Александру Невскому брат родной, а положен ту во владенье немецкое, в лето 7122 году, а принесен из Юрьева монастыря сам друг. Про другого же имени не обретохом, той преставись млад, лет в 13, а лежали в Юрьеве во едином гробе в соборном храме святого Георгия. И во обдержание безбожных немец того князя Федора Ярославича ягановы солдат немецкие люди, гроб скрыв, приставили к стене. И сведав про се Исидор новгородцкий митрополит, и испросил у немецкого воеводы у Якова Пултусова волю, да повелит ему взяти мощи их из Юрьева монастыря, и взял сам митрополит со всем освященным собором честные их мощи и привез к Софии и положил с надгробным пением честно в церкви предреченней Рожества Пресвятей Богородицы на леве в Софийском пределе»[95].
И все было бы хорошо и понятно. Но в 1919 г. гробница в Софийском соборе была вскрыта. В ней обнаружились останки, которые после антропологического исследования, проведенного В.В. Гинзбургом, были определены как мумифицированный труп мужчины лет сорока. Вместе с тем археолог М.К. Каргер в 1931–1935 гг. провел детальное обследование Георгиевского собора Юрьева монастыря. В гробнице, находящейся у южной стены собора, были обнаружены разбросанные в беспорядке кости подростка лет тринадцати – пятнадцати.
Выходит, Федор остался лежать в Георгиевском соборе, а в Софийский увезли кого-то не того. В.Л. Янин доказал, что мумифицированные останки принадлежат Дмитрию Шемяке, который тоже был похоронен в Георгиевском соборе. Мумификацию ученый объяснил действием яда, мышьяка, который был обнаружен в тканях князя в ходе криминалистического исследования. Церковь, впрочем, оставила научные выводы без внимания. Останки преданного анафеме Шемяки продолжают почитаться в Софийском соборе как мощи Федора. Настоящие же кости юного княжича, увы, были утрачены во время оккупации Новгорода фашистами.
После смерти Федора старшим сыном Ярослава остался Александр.
Меж тем на Руси разразилась очередная крупная княжеская усобица. Великий князь Киевский Владимир Рюрикович совместно с Даниилом Романовичем Галицким выступил против князя Изяслава Владимировича, вчерашнего союзника Даниила. Тот с помощью половцев разгромил врагов, поверг Даниила в бегство, а Владимира сдал в плен половцам. Междоусобные княжеские походы следовали один за другим. Зазевавшегося союзника грабили так же легко, как зазевавшегося противника. Южная Русь утопала в крови и беспорядке. Князья по несколько раз теряли и заново возвращали себе свои столы. Северные князья, положение которых было несколько более стабильно, с интересом наблюдали за происходящим на юге. Однако если долго наблюдать, рано или поздно захочется принять участие. Улучив момент, когда в Киеве вокняжился Изяслав, не имевший никаких формальных прав на занятие престола матери городов русских, Ярослав решил вмешаться в княжескую потасовку.
Для южного летописца появление Ярослава на авансцене межкняжеских столкновений выглядит как миг, как незначительный эпизод: «Ярославъ Соуждальскыи и взя Киевъ подъ Володимеромъ, не мога его держати, иде пакы Соуждалю»[96]. А для летописца новгородского это, конечно, событие более значительное. Главным образом потому, что в нем приняли участие вятшие новгородцы: «Поиде князь Ярославъ изъ Новагорода Кыеву на столъ, поимя съ собою новгородци вятшихъ: Судимира въ Славьне, Якима Влунковича, Косту Вячеславича, а новоторжець 100 муж; а в Новегороде посади сына своего Олександра. И, пришедъ, седе в Кыеве на столе; и державъ новгородцевъ и новоторжцевъ одину неделю и одаривъ я, отпусти проче; и придоша здрави вси»[97]. Причем летописец даже не счел нужным уточнить дальнейшую судьбу князя: свои-то все вернулись живы-здоровы, чего еще?
Впрочем, в скором времени нить летописного повествования разрывается описанием неожиданно нагрянувшей беды: Русь вступает в эпоху монголо-татарского нашествия.