Владимиро-суздальский летописец отвлекается все чаще. Его снова начинают занимать постройки и освящения церквей, рождения, свадьбы и кончины в княжеской семье, конфликты с «поганой» Литвой и пр. Под 1251 г. мы уже снова видим фразу: «тое же зимы бысь мирно». Конечно, сообщения о татарских ратях периодически нарушают спокойное течение летописного рассказа. Но ничего похожего на первоначальную растерянность тексты не фиксируют. Рати приходят, подобно Дюденевой, «творят много зла», но жизнь идет своим чередом.
Безусловно, и нашествие, и установившееся иго принесло огромное горе населению Руси, но представление о том, что все 240 лет татаро-монгольского владычества мироощущение человека Древней Руси было исключительно депрессивно-подавленным, вряд ли соответствует истине. Индивидуальные и социальные защитные психологические механизмы позволили достаточно быстро нейтрализовать последствия удара и приготовиться к дальнейшей жизни. Понимание этого обстоятельства чрезвычайно важно для верного определения не только социально-психологического, но и политического климата на Руси в послемонгольскую эпоху.
Спокойное и, если так можно выразиться, деловое отношение русских к монголам было принято Л.Н. Гумилевым за свидетельство союзных отношений, сложившихся между двумя мирами. Вряд ли это так: осознание поражения и зависимости вовсе не обязательно должно приводить к постоянному воспроизводству чувства страха, гнева, боли и агрессии. В отличие от представлений, навеянных художественной литературой, обыденная жизнь «под господством иноплеменников» уже спустя десятилетие после нашествия в общих чертах вошла в привычную колею, и процессы взаимовлияния русских земель и Золотой Орды вышли на новый уровень, почти незаметный для наблюдателя, находящегося «внутри» эпохи.
Новгородская летопись тоже содержит весьма эмоциональное описание монголо-татарского нашествия. Оно интересно тем, что показывает, что, несмотря на очевидный новгородский патриотизм, летописец мыслил Русь как единое государственно-территориальное образование даже в том случае, когда не оперирует словом «Русь». Для него приход татар случился тогда, когда татары напали на Рязанское княжество. Понятно, что войско Батыя не с Луны упало. До нашествия на Русь была разгромлена Волжская Булгария, покорены группы половцев. Но все это осталось за пределами внимания автора летописи. Для него начало вторжения – именно приход кочевников в пределы Рязанского княжества. Печальная судьба населения захваченных городов вызывает в нем глубокое сочувствие: «И кто, братье, о семъ не поплачется, кто ся нас осталъ живыхъ, како они нужную и горкую смерть подъяша»[104].
Рассказ о разгроме русских земель заканчивается описанием событий, произошедших в Торжке. Татары осадили город весной, перед Пасхой, «на сборъ чистой недели». Летописец отмечает, что технология взятия была использована та же, что при осаде других городов. Город был обнесен тыном и подвергнут обстрелу из «пороков», то есть из камнеметных орудий типа требушета. Осада и обстрел продолжался две недели. Жители города стали изнемогать. Летописец скупо отмечает, что из Новгорода им никакой помощи не было. И пожалуй, для новгородцев это было благом. Попытка помочь наверняка завершилась бы для них такой же катастрофой. В конце концов город был взят: «И тако погании взяша градъ, и исекоша вся от мужьска полу и до женьска, иереискыи чин всь и черноризьскыи, а все изъобнажено и поругано, горкою и бедною смертью предаша душа своя господеви, месяца марта въ 5, на память святого мученика Никона, въ среду средохрестьную»[105].
Летописец перечисляет имена павших именитых новоторжцев: посадник Иванко, Яким Влоунькович, Глеб Борисович, Михаило Моисиевич.
После взятия Торжка монголо-татары двинулись в сторону Новгорода. Продвижение сопровождалось жестокими расправами. Летописец отмечает, что они секли людей «как траву». Однако, дойдя до «Игначьего креста», повернули вспять. Где точно находился этот крест – неизвестно. Летописец пишет, что татары не дошли до Новгорода каких-то сто верст (то есть чуть больше ста километров). Новгород подвергался большой опасности, однако по неизвестным причинам Батый решил оставить волховскую столицу в покое. Сам летописец считал, что за город заступился сам Бог, святая София, а также «святыи Кюрилъ и святыхъ правоверныхъ архиепископъ молитва и благоверныхъ князии и преподобьныхъ черноризець иереискаго сбора». В общем, действительно, никаких причин, кроме Божьего заступничества, разглядеть тут нельзя. Впрочем, может быть, помешала весенняя распутица.
Так или иначе, Новгород оказался избавлен от разгрома, но впоследствии не смог избежать ига. Спасение от осады и штурма было, конечно, благом. Однако это обстоятельство на некоторое время создало у новгородцев иллюзию безопасности. В недалеком будущем князю Александру придется немало постараться, чтобы эту иллюзию развеять. Летописная статья 1238 г. завершается традиционным в древнерусской литературе рассуждением о том, что иноплеменное нашествие есть Божье наказание за грехи. Однако встревоженная интонация у новгородского летописца сменяется спокойной еще раньше, чем его владимиро-суздальского коллеги. Уже следующая статья под 1239 г. ни слова не сообщает о нашествии, а рассказывает лишь о том, что князь «Олександръ» женился.
Новгородского летописца можно понять. Непосредственная опасность нашествия кочевников вроде бы миновала. А задумываться о разного рода потенциальных напастях в обществе, где на каждом шагу поджидали опасности реальные, было не с руки.
Для текущего момента более насущной была проблема со шведами и немцами, активно осваивавшими Прибалтийский регион. Эта экспансия вступила в активную фазу в конце XII в. Русское население в этом регионе можно считать коренным. Славянские племена в Восточной Прибалтике соседствовали с коренными финно-угорскими и балтскими племенами с древности. Соседство началось еще до того момента, когда у восточных славян начался процесс политогенеза. С появлением государства или государств позиции славянского населения в регионе несколько усилились. Под руководством князей Рюрикова дома русские совершали грабительские походы на своих финно-угорских и балтских соседей. Были предприняты некоторые шаги к колонизации региона. В 1030 г. князем Ярославом Мудрым на месте эстонского поселения был основан город Юрьев (нынешний Тарту). Впрочем, методичности в этой колонизации не было, ибо отсутствовала единая организующая сила. Собственно, обширные и слабо заселенные русские земли делали бессмысленным дальнейшее продвижение на запад. Князья наиболее крупных центров региона, Полоцка и Новгорода ограничивались взиманием дани с местных племен и периодическими грабительскими вылазками.
Немцы начинают осваивать эту территорию несколько позже.
Немецкая колонизация осуществлялась более методично и организованно. В 1193 г. папа Цилестин III призвал северные христианские державы к крестовым походам против язычников-прибалтов. Папе на тот момент было уже 87 лет. Вряд ли для него, старенького итальянца знатного рода, прибалтийские дела были так уж важны. Но раз где-то не слишком далеко имелись язычники, то их, конечно, следовало привести в лоно святой матери-церкви. Впрочем, процесс колонизации края немцами и шведами начался еще до призыва папы. И протекал вполне успешно. Помимо имеющихся христианских монархий, для освоения территории прибалтийских язычников были учреждены две серьезные организации: Рижское епископство и рыцарский орден меченосцев.
Основу для организации отдельной епархии в Восточной Прибалтике заложил монах Мейнард фон Зегеберг. Он прибыл в Прибалтику в 1184 г. вместе с немецкими купцами, торговавшими в землях ливов. По прибытии он испросил разрешение у полоцкого князя Владимира на миссионерскую деятельность среди местных язычников. Разрешение было получено, и Мейнард приступил к делу.
Почему русский князь не стал противиться тому, что на его территории разворачивает свою деятельность конкурирующая «фирма»? А.В. Назаренко и А.Я. Пятнов высказали предположение, что князь был связан родственными связями с западной католической аристократией. Его сестра София была женой датского короля Вальдемара I[106]. В принципе логика понятна, но не безупречна. Во-первых, личность князя Владимира, упомянутого в «Латвийской хронике» без отчества, до конца не установлена. Разрешение, выданное Мейнарду, рассматривает как косвенное доказательство того, что это был именно Владимир Володаревич, шурин датского короля. То есть получается порочный круг: разрешение доказывает, что неизвестный князь Владимир – это Владимир Володаревич, а то, что это Владимир Володаревич, объясняет причину выдачи разрешения. В принципе такая связь остается в пределах вероятия. Но, увы, она рассыпается, если предположить, что причина выдачи разрешения была иная. Тогда это разрешение уже не доказывает отождествления Владимира с Владимиром Володаревичем. А родственные связи Владимира Володаревича не объясняют выдачу разрешения. Такой вот забавный казус. Во-вторых, само по себе наличие родственной связи с датским королем совсем не обязательно означает благосклонного отношения к немецкому монаху, ибо их объединят лишь весьма общий признак: принадлежность к Римской католической церкви.
На мой взгляд, менее эффектно, но более основательно выглядит объяснение, предложенное академиком М.Н. Тихомировым, который писал: «Представляется странным, каким образом полоцкие князья позволили немцам утвердиться в подвластных им областях. Объяснение этому мы прежде всего находим в слабости полоцких князей и немногочисленности русского элемента в устье Двины. Кукенойс был не чем иным, как передовым русским оплотом среди разноплеменного нерусского населения. Полоцкие князья считали себя заинтересованными больше всего в сборе дани с ливов и леттов, а рижские епископы в тот период времени не оспаривали у них этого права. Вероятно, некоторую роль сыграли и выгоды, открывшиеся для полоцкой торговли с немецкими городами, в частности с Бременом и Любеком. Поэтому полоцкий князь проявил на первых порах дружбу и расположение к немецким пришельцам»