Таким образом, вопрос о надежности этих сведений упирается в вопрос о том, что могли помнить шведы о событиях вековой давности? Современный человек, конечно, не имея возможности получить информацию из книг или Интернета, не вспомнил бы ничего. Но в малописьменных обществах действуют другие, устные, формы сохранения исторической памяти. Многочисленные фольклорные примеры показывают, что народная память склонна впадать в ошибки скорее хронологические, чем фактические. Вряд ли человек эпохи Средневековья, мыслящий в рамках традиционного хронотопа, мог сказать, в каком именно веке жил граф Роланд или Илья Муромец, но направление линий военного противостояния были запечатлены эпосом в целом верно. Если Биргер сохранялся в народной памяти шведов XIV–XV вв., то основные вехи его жизни не могли из нее стереться.
Шаскольский указывал на «Хронику Эрика» как на иллюстрацию того, что могли помнить шведы о событиях столетней давности. Но сам панегирический характер фрагмента хроники, посвященный Биргеру, вряд ли допускал рассказ о неудачном походе. В свете сказанного интересны исследования останков Биргера, проведенные в 2002 г. Череп несет следы ранения: надбровная дуга над правой глазницей рассечена. Материалы исследования черепа размещены на сайте Стокгольмского музея Средневековья (Medeltidsmuseum). На базе этого музея антропологом Оскаром Нильссоном была проведена научная реконструкция внешности ярла. Музей посвятил реконструкции лица ярла отдельную статью[129]: «Till kraniet har vävnad och muskler lagts pâ tills ansiktet framträtt. I det här fallet med grop i hakan, ett skadat ögonbryn och märken efter ett svärd shugg» (Ткань и мускулы прилагались к черепу до тех пор, пока не проявилось лицо. В данном случае – с ямкой в подбородке, поврежденной бровью и следами пореза, нанесенного мечом). Одна из самых старых и популярных шведских газет Svenska Dagbladet опубликовала в 7 апреля 2010 г. большую статью о том самом антропологе и скульпторе Оскаре Нильссоне, создавшем широко известную реконструкцию внешности ярла. Нильссон, изучивший каждый миллиметр останков, так описывает процесс восстановления лица: «Kraniet skvallrar om en skada ovanför ögat, förmodligen ett svärdshugg i ett fältslag»[130] (Череп свидетельствует о повреждении над глазом, предположительно о ранении мечом в сражении).
Как видим, локализация раны прямо соответствует тексту «Жития»: «И самому королю възложи печать на лице острымь своимь копиемъ»[131].
Разумеется, вышесказанное не может считаться твердым доказательством того, что противником Александра Невского был именно Биргер. Однако именно эта версия «примиряет» между собой множество фактов.
Во-первых, то обстоятельство, что сведения о походе отсутствуют в шведских источниках, – Биргер в то время не был еще ярлом, и его поход был не государственным, а его частным делом. По этой же причине наиболее близкая по времени летописная заметка именует вождя шведского войска князем, а написанное существенно позже «Житие Александра Невского» – королем. На момент составления летописной статьи он был младшим родственником ярла, значит, по русским представлениям, именно князем, а когда составлялось «Житие» – фактическим королем.
Во-вторых, именно личностью Биргера можно объяснить, почему не очень масштабная по числу участников береговая стычка постепенно обретала все больший и больший вес в русской книжной традиции. Значение росло пропорционально карьерным успехам Биргера и его потомков. Таким образом, победа над молодым и далеко не самым влиятельным шведским аристократом, одним из многих, постепенно превращалась в победу над правителем Швеции и основателем королевского рода.
Недоумение у исследователей вызывает и состав высадившегося в устье Невы войска. И.П. Шаскольский выразил основательное сомнение в возможности участия в походе норвежского полка: «1239 и особенно 1240 годы – время острой междоусобной борьбы внутри Норвегии между королем и его сторонниками, с одной стороны, и варбельгерами – сильной группировкой норвежских феодалов – с другой. На 1240 год приходится самый разгар этой междоусобной борьбы. В марте этого года король Хакон понес сильное поражение от варбельгеров в битве при Лаака и, лишь собрав все силы своей партии, смог в конце апреля разбить противников в сражении близ Осло. Преследование остатков разгромленных войск продолжалось целый месяц – лишь в конце мая движение варбельгеров было окончательно раздавлено. Сразу же после окончания междоусобицы Норвежское государство, ослабленное междоусобной борьбой, не могло, по-видимому, и думать об участии в крупном военном предприятии шведов на Балтийском море. Поскольку шведский флот пришел в Неву в 1240 г. в начале июля и по дороге еще заходил в шведскую колонию в юго-западной Финляндии за вспомогательными отрядами финнов, выход флота из шведских портов мог происходить не позже первой половины июня. Чтобы успеть присоединиться к шведам до их посадки на суда, норвежское войско должно было быть собрано в мае, то есть тогда, когда в Норвегии еще продолжалась междоусобная борьба и когда сбор войска для заморского похода был просто невозможен»[132].
С этими доводами Шаскольского нельзя согласиться. Он рассматривает войну с позиции человека XX в., для которого война – это сугубо отрицательное событие, приводящее к непродуктивной трате полезных ресурсов и сил. Меж тем раннесредневековая история полна примеров, когда военный поход устраивался именно для того, чтобы преодолеть последствия экономического и/или политического кризиса. Особенно если это был грабительский поход на сопредельные территории. Агрессивная политика в доиндустриальных обществах редко была следствием избытка, чаще она была закономерным результатом стремления компенсировать недостаток. Поход скандинавских феодалов, безусловно, имел в том числе и грабительскую цель. Поэтому участие в нем норвежских феодалов, поиздержавшихся в ходе междоусобной войны, является вполне логичным.
Нельзя согласиться и с рассуждением исследователя о том, что участие норвежских феодалов в шведском войске было невозможно по причине враждебного отношения между Швецией и Норвегией. Поход, как было сказано, был предприятием, в случае удачи сулящим неплохую добычу. Поэтому, несмотря на трения «в верхах», отдельные феодалы вполне могли принять приглашение молодого вождя.
Важный вопрос об идеологическом наполнении и реальной цели высадки объединенного войска в устье Невы. По мнению Шаскольского, словам летописца о том, что воинство намеревалось завоевать Новгород, вполне можно доверять. При этом исследователь делал оговорку, что такой план был бы для шведов предельно смелым предприятием, ведь Новгород – крупный укрепленный город и рассчитывать на легкое его взятие они не могли. Имеющееся противоречие Шаскольский снимал допущением, что взятие северной русской столицы было стратегической целью шведов, а высадка в 1240 г. – своеобразная разведка боем, рекогносцировка перед будущим большим наступлением. Такая трактовка выглядит вполне убедительно, хотя возможны и другие.
Сомнение в том, что предводители шведов вынашивали наполеоновские планы по захвату всей Новгородской земли, высказывает Д.Г. Хрусталев. По его мнению, если бы шведы действительно хотели бы захватить Ладогу, они действовали бы иначе: они не стали бы делать остановку в устье Ижоры, а сразу бы напали на Ладогу. Кроме того, исследователь отмечает, что печальный опыт похода 1164 г. должен был предупредить желание небольшими силами взять город. Тогда к Ладоге прибыли значительные силы: «полушестдясятъ», то есть пятьдесят пять шнек, большая армия. Но и они вынуждены были спасаться бегством от совместного нападения новгородских и ладожских отрядов.
Хрусталев рассматривает дискуссию между В.А. Кучкиным и А.Н. Кирпичниковым по поводу возможных целей шведов в устье Ижоры. По мнению В.А. Кучкина, шведы собирались устроить на этом месте укрепление, которое бы в дальнейшем могло служить форпостом для военного и политического освоения ижорских земель. Указанием на это он считает фразу «Жития Александра Невского» о том, что Пелугий, предупредивший князя о нападении вражеского войска, указал ему не только «станы» их, но и «обрытья». Если под станом можно подразумевать временный военный лагерь, то в «обрытьях» исследователь увидел некие начальные фортификационные сооружения, надо думать, что-то вроде редута. Однако специалист по средневековой военной технике А.Н. Кирпичников высказал возражение. С его точки зрения, упомянутое «обрытье» – это лишь временное сооружение, обеспечивавшее защиту военного лагеря, не более того.
Сам Д.Г. Хрусталев солидаризируется с мнением Кучкина и приводит контраргументы доводам Кирпичникова. Во-первых, по мнению исследователя, новгородский книжник мог не вполне разобраться в целях шведской интервенции. Поскольку в прошлый раз, в 1164 г., шведы пытались взять Ладогу, то вполне логично было экстраполировать их прежние цели на текущую ситуацию. Они всего лишь хотели устроить маленькую крепостицу на ижорских землях, а новгородцы с перепугу решили, что имеют дело с грандиозным вторжением. Во-вторых, в пользу версии о строительстве крепостицы, а не временного лагеря говорит долгое пребывание объединенного шведско-норвежско-финского войска в устье Ижоры. Если их целью был захват Ладоги или Новгорода, а пункт стоянки – всего лишь временный лагерь, то зачем там задерживаться? Промедление ничем, кроме поражения, кончиться не могло. Оно им и закончилось. В подтверждение своей точки зрения Д.Г. Хрусталев приводит случаи строительства аналогичных городков на других североевропейских территориях. «Тактика строительства крепостей в завоеванных землях активно применялась в Северной Европе уже в XII – начале XIII в.: это и Рига (1200 г.), и Або (Турку; 1157 г.), и Торн (Торунь; 1231 г.), и Копорье (1240 г.), о возведении которого немцами мы будем писать ниже. Финские исследователи предполагали строительство шведами в захваченной земле тавастов крепости Хямеенлинна (Тавастхус) и в 1220-е гг., и в 1249 г. В 1256 г. такую крепость в устье Нарвы попробуют построить шведы, а в 1300 г. они заложат Ландскрону в устье Охты, также пытаясь пресечь сообщение новгородцев по Неве. Такая тактика была широко распространена в Европе, и вовсе не обязательно датировать ее именно достоверными шведскими укреплениями на русских землях. Можно также добавить, что разница между укрепленным поселением и укрепленным лагерем на начальном этапе была совсем невелика. И когда пришел Александр Ярославич, о крепости еще ничего, кроме „обрытий“, не напоминало»