[722]. Однако у каждого – своя молитва, непонятная другому (потому и стихов теперь не понимают и не читают), и «сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу». Этой беде XX в. Гиппиус находит религиозное объяснение: «у каждого из нас <…> свой Бог». Религиозный порыв, принявший форму реформаторски-сектантского проекта, у Гиппиус неотрывен от ее поэтического творчества и глубин экзистенции: «Пока мы не найдем общего Бога или хоть не поймем, что стремимся все к Нему, Единственному, – до тех пор наши молитвы – наши стихи – живые для каждого из нас, – будут непонятны и не нужны ни для кого»[723]. Вопрос для Гиппиус в конечном счете стоит об общей вере, о единой духовной жизни, – об общине единомышленников – церкви. Подобно Иванову, она шла от практики поэта; но если Иванов видел в поэте создателя новых священных мифов, то Гиппиус возносила поэзию до молитвы.
Главное, что не устраивало Мережковских (и всех выразителей нового религиозного сознания) в «историческом» христианстве – это отвержение плоти мира, квинтэссенция которой – пол. Оригинальная черта христианства в версии Мережковских – это культивирование взамен агапэ, христианской общечеловеческой любви, платонической по сути «влюбленности»: только влюбленность дает «метафизическое» решение вопроса о поле, ибо «со всей силой утверждает личное в человеке», – полагала Гиппиус, подобно Соловьеву, гнушавшаяся заурядным браком[724]. «Духовно-телесная» влюбленность получила в ее глазах оправдание во Христе, освятившем мировую плоть. «Христос – решенная загадка пола, – писала Гиппиус в дневнике начала 1900-х гг. – Через влюбленность в Него – свята и ясна влюбленность в человека, в мир, в людей»[725]. В принципе, такая установка недалека от традиционных представлений восторженных католичек. Однако именно она была источником богемного духа, царившего в «Нашей церкви», Дело в том. что «взаимная влюбленность и целомудрие», по-другому – «девственный брак», призванные соединять членов новой общины, на практике оборачивались, наряду с супружескими изменами, вполне плотскими связями на стороне, «разжиганием» (которое, по апостолу Павлу, хуже брака), а также предполагали гомоэротику. Сверх того, устроители «Нашей церкви» задумали в 1906 г. соединить «девственным браком» Л. Д. Блок и Андрея Белого… Что это? богема? Содом? «Во влюбленности <…> противоречие между духом и телом исчезает, борьбе нет места, а страдания восходят на ту высоту, где они должны претворяться в счастье», – учила Гиппиус[726], опрометчиво возводя опыт одиночек в общий закон…[727] «Голубоватая» сомнительная община Мережковских видится все же пристойней башенной «соборности»: в «Нашей церкви», в конце концов, упорно держались за Христово имя, тогда как на Башне искали в оргийном чаду «неведомого бога»…
Ориентируясь на «Три разговора» Соловьева, Мережковские называли свою общину Иоанновой Церковью – истинной мистической экклезией последних времен. Они считали ее закономерной метаморфозой православия и, планируя осуществить свое первое богослужение на Пасху 1901 г., намеревались, вместе со своим третьим сочленом Дмитрием Философовым, прежде причаститься в Великий Четверг – «для того чтобы не начинать, как секту, отметением Церкви, а принять и Ее, ту, старую, в Новую, в Нашу. Чтобы не было в сердце: “У нас не так, иначе, а вы – не правы”»[728]. Впоследствии «нашецерковники» откажутся от причастия в православной Церкви и будут именовать ее «Церковью Мертвого Христа»; приступать к ее таинствам сделается в их глазах предательством «Главного» – собственного дела. – Ядром богослужения «Нашей церкви» было совместное вкушение хлеба и вина из чаши; при этом, за отсутствием священства (точнее, «священниками» были все), каждый участник собрания «причащал» всех прочих. Именно разрыв с церковной иерархией и сакраментальная «демократия» делают «Нашу церковь» более или менее заурядной сектой протестантского толка. Богослужебный чин был разработан Мережковским. Наряду с традиционными православными молитвами туда были включены и его (и Гиппиус) собственные, – скажем, прошения об освящении пола («угля»); также предполагалось чтение Св. Писания. Особая роль отводилась крестообразно совершаемым поцелуям, – Гиппиус даже создала философию поцелуя[729]: манифестируя «влюбленность», «поцелуй – это первое звено в цепи явлений телесной близости» и одновременно «печать <…> равенства двух “я”»[730]. Церковное единство участников, «соборность», закреплялось также обменом нательными крестами. В дневнике 1901 г. Гиппиус рассказывает, как она закупала для первого собрания церковную утварь, свечи, красный атлас и пр.; чтобы не вызвать подозрения приобретением Чаши, она придумала объяснение, будто хочет сделать вклад в сельский храм… Не без колебаний, с великими сомнениями шли «нашецерковники» к своей первой «литургии»; отсутствие наглой самоуверенности выгодно отличает их «реформаторскую» деятельность от стиля Иванова, елейно-смиренного только в видимости… У Гиппиус есть стихотворение «Швея» – живое изображение подготовки первого собрания «Нашей церкви»:
Уж третий день ни с кем не говорю…
А мысли – жадные и злые.
Болит спина; куда ни посмотрю —
Повсюду пятна голубые.
Церковный колокол гудел; умолк;
Я все наедине с собою.
Скрипит и гнется жарко-алый шелк
Под неумелою иглою. <…>
И этот шелк мне кажется – Огнем.
И вот уж не огнем – а Кровью.
А кровь – лишь знак того, что мы зовем
На бедном языке – Любовью.
Любовь – лишь звук… Но в этот поздний час
Того, что дальше – не открою.
Нет, не огонь, не кровь… а лишь атлас
Скрипит под робкою иглою.
Пасхальную «литургию» 1901 г. «Нашей церкви» провели трое – Мережковский, Гиппиус, Философов. Впоследствии в «церковь» вошли младшие сестры Зинаиды – Татьяна и Наталья, а также доцент Петербургской Духовной академии Антон Карташев, впоследствии – министр вероисповеданий в правительстве Керенского. «Церковь» имела своей структурой два «троебратства» – старшее и младшее; «старших» возглавляла Зинаида, «младших» – Татьяна. В качестве нерегулярных членов в собраниях принимали участие Андрей Белый, Бердяев, Е. Иванов, сестра Флоренского Ольга и др. «Троебратства» (или «гнезда») рассматривались как духовные семьи; им предписывалась совместная жизнь, ежедневные беседы и молитвы перед сном, – главе «троебратства» прочим его членам надлежало регулярно исповедовать свои помыслы. Очевидно, строй «Нашей церкви» предполагал постепенное упразднение существующего института семьи – узы «троебратства» ставились выше традиционно-семейных. Подобно башенному проекту, концепция Мережковских – это курс на революцию сексуальную и, прежде политической, – глубинно-социальную: ведь уничтожение семьи идет рука об руку с отменой частной собственности, а это – столпы общества и государства. Евгения Герцык не почувствовала этой близости пафоса секты Мережковских – Башне, наивно полагая, что Иванов озабочен «очищением» души, а Мережковский мечтает о пугачевщине, которая сметет царизм. Ясно, что установки «Нашей церкви» принципиально апокалипсичны – в большей мере, чем ивановский дионисизм с его чаяниями «возврата языческой весны», расцвета новой органической культуры.
Разработка богослужебного ритуала велась Мережковскими на протяжении ряда лет; в своих дневниках Гиппиус отсчитывает время от «Бывшего» – так она называет их первое собрание на Пасху 1901 г. Службы «Нашей церкви» были двух видов: дважды в неделю, по четвергам и субботам, устраивались «моления», по большим праздникам служили «литургии» или «вечери». К литургиям допускались не все: участие в них означало «высшее посвящение», приобщение к вечности. Окончательный текст литургии был составлен супругами на основе древних и современных чинопоследований; «наша литургия – вся церковна, кроме священства»[731], – утверждала Гиппиус. И в Париже, где Мережковские с Философовым провели почти три года (1905–1908), они не прекращали трудов по устройству своей «церкви». Последнее важное собрание состоялось в Великую Субботу 1908 г. «В субботу вечером, – записала Гиппиус, – была у нас литургия. По составленной из многих старых. Все трое – равнослужащие, равнодействующие. Один – все относящееся к хлебу, другой – к вину, третий – к соединению их. Так было составлено и переписано в наших книжечках. Причащение так: каждый причащается сначала сам, под двумя видами, хлеб – вино, затем причащает рядом стоящего, из чаши, с ложечки, в соединении. Частицы разрезаны так. Идет в круг (?). Я была третьим, соединяющим. Причащала Диму (Философова), а Дмитрий (Мережковский) меня. А Дима – Дмитрия. После этого мы служили пасхальную службу. <…> Помню одно: что было очень страшно. И еще: ничего, что страшно. <…> Почему-то мы после об этом друг с другом совсем не говорили. Было тяжело, непонятно, – но невозможно говорить»[732]. Не была ли эта взаимная неловкость вызвана сознанием фальшивости происходящего?.. Однако собрания продолжались и в России – с участием «верной Таты», «верующей по-нашему» Ольги Флоренской – в 1909–1912 гг. Более или менее связный текст «О Бывшем» обрывается на записи 1914 г…
Как видно, судьба Евгении Герцык соприкоснулась с самыми, быть может, дерзкими реформаторскими попытками, предпринятыми Серебряным веком, – с проектами Башни и «Нашей церкви». – Теперь для нас пришло время обратиться к ее дневникам 1908 г. вместе с основанными на них воспоминаниями 1930-х гг. Это не только интересный психологический документ и целый кладезь сведений о башенном феномене: кажется, там содержится ключ к одной интересной исторической загадке.