Евгения и Аделаида Герцык принадлежали к числу тех русских людей, кто первыми в России познакомились с антропософией: жизнь свела их в 1906 г. с Минцловой – первым русским эмиссаром Штейнера. Но общение сестер с Минцловой происходило на петербургской Башне, и влияние Иванова перекрывало минцловское. Между тем игравший роль ученика Анны Рудольфовны Иванов поначалу выступал как резкий противник «духовной науки». Считая себя основоположником новой религии (или хотя бы реформатором христианства), он громил «теософию»[937] именно с обобщенно-религиозной позиции. Несколько позже – отчасти в связи с домогательствами М. Сабашниковой (1909 г.) – Иванов пережил состояние лютой ненависти к Штейнеру[938], что не мешало ему в тот самый момент использовать штейнеровские идеи (доклад о слове «земля» в Евангелии), а в 1912 г. проситься в общество единомышленников Штейнера[939]. То, что доктор не ставил его ни во что (надо думать, главную роль в этом сыграли характеристики Иванова, полученные Штейнером от Волошина, Сабашниковой, Белого), от самой духовной науки мистагога не отвратило, и уже в середине 1910-х гг. он применил одну из духовно-научных схем для интерпретации романа Достоевского «Братья Карамазовы» (трактат «Лик и личины России»)…[940] Протей, Иванов был таким и в отношении к антропософии.
На Евгению, думается, повлияла первоначальная оценка мистагогом духовной науки, сразу «запрограммировав» на отрицательное отношение. В разговорах с Минцловой, проходивших в присутствии Евгении, он разносил «теософские» воззрения, – в частности, и в версии Штейнера. Однажды такому разносу была подвергнута лекция доктора, вслух прочитанная Минцловой в узком башенном кругу. Евгения была в восторге от «гениальной и справедливой» ивановской критики – Штейнер был развенчан за недостаток у него «мистического чувства». «Так мистически прекрасно и так свободно от всех слабых сторон теософии то, чему будет учить Вячеслав!» – предвкушала она в ослеплении влюбленности[941]. Другая подобная – на повышенных тонах – беседа произошла осенью 1908 г., когда Иванов и Минцлова гостили в судакском «Адином доме». За ужином Вячеслав гремел, доведя до слез кроткую Минцлову: «Религия выше, благородней теософии, потому что теософия ничем не рискует, всякий же основатель религии говорит: alea jacta est (жребий брошен); он выбором пути отрекается от всего знания. Теософия служит тому, что неизбежно совершается, религия служит невозможному. Поэтому для религии каждый человек – тайна и божественные невозможности в нем. <…> Вся теософия – духовный американизм… Не в Индии и не в Европе возникла, а в Америке американизированная Блаватская основала ее. Ее книги – груда механически подобранных знаний, – в них духа, огня, религии, мистики – ни следа…» [942] – Как видно, критика Ивановым «теософских» (в расширенном смысле, включающем антропософию) взглядов имеет достаточно абстрактный характер, как бы не принимающий в расчет главное – истинность доктрины и влияние на судьбу ее адепта. Защищая «религию», Иванов сам практиковал темный оккультизм – род некромантии или спиритизма, преследуя цель сексуальной «встречи» с покойной женой. Из подобных разговоров Евгения вынесла понимание принципиального различия религии и «духовной науки» (которое не всякому и не сразу бросится в глаза), а также сознание некоей демократической «второсортности» теософии, предполагающей самый средний уровень развития.
Более значительным, чем ивановское, было антиантропософское влияние на Евгению Бердяева, который в конце концов вырвал ее из Антропософского общества. Бердяев гораздо адекватнее, чем Иванов, понимал «духовную науку». И дело не только в его большей начитанности и присутствии на отдельных лекционных курсах Штейнера: некоторые чисто философские темы доктора – свобода человека, гносеология Гёте – стояли в центре также и бердяевских интересов. Предметом как антропософии, так и бердяевского экзистенциализма был посленицшевский человек[943], отринувший старые ценностные опоры и оказавшийся на краю бытийственной бездны. И, думается, будущий исследователь обнаружит немало точек соприкосновения концепций двух книг с общим названием «Философия свободы» – Штейнера (1894) и Бердяева (1911), хотя русский философ, в целом высоко ставящий феномен Штейнера, пренебрежительно оценивал его главный собственно философский труд.
О «духовной науке» Бердяев писал немало – в итоговых книгах 1940-х гг. («Самопознание», «Русская идея»), а также в прекрасном очерке 1916 г. «Теософия и антропософия в России» (он вошел в книгу «Типы религиозной мысли в России»). Сейчас мы приведем его более ранние суждения, которыми он, надо думать, делился с Евгенией. Они были выражены в малоизвестных письмах Бердяева 1912 г. к Андрею Белому, которые – к сожалению, с купюрами – цитирует в своих мемуарах Ася Тургенева. «Уже несколько лет я испытываю большой интерес к Рудольфу Штейнеру, он мне близок, – пишет Бердяев 8 июня 1912 г. – Я изучил его книги», – имеются в виду «Философия свободы» (1894), «Как достигнуть познания высших миров?» (1904–1905), «Из летописи мира» (1904), «Духовное водительство человека и человечества» (1911). Осознававший себя церковным христианином, Бердяев при этом не только не был враждебен к оккультизму штейнеровского толка, но считал его насущно необходимым человеку XX в. 9 декабря 1912 г. он писал Белому: «Я придаю ему (“штейнеровскому пути”) огромное значение и вижу в нем симптом великого космического поворота, обращения к тем тайнам Космоса, которые до сих пор был скрыты как от Церкви, так и от науки. Я ощущаю содрогание физического бытия. Налетает сильный космический ветер, и человек может быть унесен космическими вихрями, если он будет и впредь оставаться в неведении». Однако Бердяеву, как и Иванову, не хватает в «духовной науке» религиозного начала – личного Бога: «Но необходима также религиозная опора, чего штейнеризм не дает. На путь оккультного познания космических тайн нужно вступать со Христом»[944]. Но в книге «Как достигнуть познания высших миров?» (которую Бердяев называл «лучшей книгой Штейнера») вполне откровенно сказано, что вступление на путь «духовного ученичества» непременно сопряжено с лишением ученика всякой поддержки «высших духовных сил»: ученик оказывается в полном одиночестве, астральный «вихрь» «гасит все духовные светочи», и в наступившей тьме ученик обязан сам освещать свой путь[945]. На языке религии, антропософский ученик выпадает из Тела Церкви и лишается благодатного церковного покрова – незримой помощи Христа, Богоматери, Ангела-хранителя, любимых святых… Здесь не исправимый просчет (как казалось Бердяеву), но сама соль, суть «духовной науки» – настоящей, а не декларативной «переоценки всех ценностей» христианства, согласия на ценности абсолютно иные. Суждения Бердяева об антропософии не продуманы до конца[946], – мы увидим, что Евгения идет здесь дальше него, поскольку перед ней «духовная наука» в какой-то момент встала как ее личная экзистенциальная проблема.
Бердяев побывал в европейских антропософских кругах незадолго до Евгении: в начале июня 1913 г. он прослушал курс лекций «Оккультные основы Бхагават-Гиты», прочитанный Штейнером в Гельсингфорсе. Его приезд запомнился верным антропософам; вот какую картину с участием Бердяева набросала Ася Тургенева: «Мы полюбили прогулки по пляжу в прекрасные белые ночи; множество разговоров велось со старыми и новыми друзьями. Среди них выделялся своим нервным возбуждением философ Бердяев, для которого Бугаев выхлопотал разрешение прослушать с нами этот цикл доктора Штейнера. Невероятная смесь надежды, изумления и отрицания бурлила в нем. Он знал, что утратил бы значительную долю самоуверенности, предоставь он доктору Штейнеру место в своей душе в соответствии с чувством истины. Мучимый разладом, он в возбуждении пробегал все белые ночи по берегу моря»[947].
Под впечатлением от гельсингфорсского цикла Бердяев написал Евгении письмо, где, в частности, заявил о чуждости ему этой атмосферы антропософской «дружественности» и рассказал о своей борьбе с ней (видимо, внешне выражавшейся в возбужденном беге по пляжу). Евгения, в свою очередь, письменно сообщила Иванову о том, как Бердяев воспринял облик Штейнера: «Он (Бердяев) не почувствовал в Штейнере “антихристова начала” или “оккультической двусмысленности”». «Он не произвел на меня впечатления шарлатана», – напишет впоследствии автор «Самопознания»[948]. В своей итоговой книге Бердяев, по сути, воспроизводит характеристику Штейнера, данную ему в том старом письме к Евгении (оно известно нам только в ее пересказе): «Редко кто производил на меня впечатление столь безблагодатного человека, как Штейнер. Ни одного луча, падающего сверху. Все хотел он добыть снизу, страстным усилием прорваться к духовному миру» [949]. Но именно так и должен был выглядеть первопроходец того в принципе «безблагодатного», чисто «трудового» духовного пути, который описан в книге Штейнера «Как достигнуть познания высших миров?». «Страшна у Штейнера не мистическая ложь, а опасность разложения и омертвения целостной жизни», – цитирует Евгения Бердяева в послании к Иванову. Данная мысль друга оказалась для нее весомым предостережением. «Николай Александрович почувствовал его “абсолютно чуждым”, до того, что даже “не страшен и не вызывает вражды”», – так что к Штейнеру все же можно ехать, не опасаясь соблазна