Учитывая обстоятельства, так сказать, глобальной распространенности, организаторы научно-коммерческого мероприятия, эпатирующего общепринятые исторические знания, использовали, конечно, ситуацию коренных общественно-политических перемен в нашей стране, когда рухнул казавшийся незыблемым партийно-государственный строй и поверженной оказались подпиравшая и пропагандировавшая его моноидеология и прислуживающие ей общественные науки.
Такие события обусловили плюрализм мнений и провозглашение этого ранее недопустимого явления новым образом общественно-политической жизни, а, следовательно, и научной тоже; что обеспечило в том числе безнаказанность за суждения, не имеющие под собой не только серьезных, но и вообще каких-либо оснований. А само чувство приобщения к подобной свободе самовыражения приобретало после десятилетий тягостного диктата мысли особо притягательную привлекательность.
В ту пору резко возросла численность публикаций материалов (в печати, по телеканалам и радио), разоблачающих искажение истории нашей страны в XX в. А виноватыми изображали нередко прежде всего ученых. Хотя на самом деле многие из них не имели ранее информации об этих фактах: им ведь тоже ограничивали допуск к секретной документации, а иные опасались проявлять вызывающую подозрение излишнюю любознательность — «ходить бывает склизко по камешкам иным». Тем не менее было, конечно, немало примеров откровенной фальсификации прошлого «профессиональными» историками; и не только сокрытия исторических данных, но и более удобного на сегодняшний день истолкования ранее известного по публичной печати. Это заметно снизило престиж исторической науки (как и других общественных наук) в широком общественном сознании. Поэтому подчас механически переносили явно очевидные «грехи» историков новейшего времени на всех историков, т. е. изучавших куда более отдаленные эпохи (и тоже, естественно, не безгрешных). Обосновывали это в том числе тем, что все историки вынуждены были придерживаться (более того, декларировать свою приверженность) единой методологии, т. е. методологии марксизма-ленинизма, объявленной впоследствии несостоятельной.
Отказ же от вдалбливаемых десятилетиями постулатов (будто общественное сознание всегда определяется общественным бытием и не может само решительно воздействовать на бытие; что характернейшее и наиважнейшее в истории — борьба классов, а смена общественно-экономических формаций — обязательный ход исторического развития) воспринимался многими первоначально как свидетельство того, что у исторической науки вообще нет фундаментальных основ и выверенных опытом научных методик. Тем более что прежде настойчиво приучали к мысли, что в науке истории должно быть одно объяснение явлений и отступление от этого «единственно верного» понимания не просто является отклонением от линии марксизма-ленинизма, но оно антинаучно.
В то же время сами историки получили возможность открыто обращаться ко всему наследию исторической науки, в том числе и к написанному эмигрантами, и к новейшей зарубежной литературе, зачастую новаторской по методике и по Методологии. Стали рассуждать о теории истории и об альтернативных путях исторического развития, дискутировать в рамках достаточно широкой проблематики, проявился полемический задор (и не в толковании цитат классиков марксизма-ленинизма, как принято было прежде, а с привлечением многообразной литературы как прошлых лет, так и современной).
Обнаружилось большее сближение наук гуманитарных и естественных, вызванное во всем мире в значительной степени тем, что проблемы экологии — т. е. знания об отношении живых организмов и образуемых ими сообществ между собой и особенно окружающей средой — выходят на первый план в жизни всего человечества; лозунг же защиты природы от техногенных и антропогенных воздействий стал знамением времени.
Существенно увеличилось взаимопроникновение методов гуманитарных и иных наук; использование математической методики заметно расширило возможности исторического исследования, не говоря уже о повсеместном введении в обиход ученых гуманитариев новых компьютерных и иных технологий. Все это, конечно, отразилось на новых программах вузовского, а затем и школьного преподавания истории.
Расширялись знания по истории также у широкой общественности, начался поток переизданий исторической литературы давних лет, характеризовавшейся ранее как немарксистская или даже антимарксистская. Показательно, что живой интерес вызвали не только сочинения выдающихся русских мыслителей Серебряного века, но и труды классиков исторической мысли XIX в. и прежде всего «История государства Российского» Н. М. Карамзина, формировавшая культуру исторических представлений россиян на протяжении столетия.
Массовый коммерческий успех издания «Истории» Карамзина объясняется не тем, что ее не издавали все советские годы, тем более не апофеозом самодержавия, ибо большего самодержавия, чем при Сталине, в истории России не было, а «самовластие» как раз либеральный консерватор Карамзин осуждал, осмеливаясь именно самовластцем изобразить Ивана Грозного, столь высоко ценимого Сталиным. А потому, как заметил еще В. О. Ключевский, что «взгляд Карамзина на историю строился… на нравственно-психологической эстетике»[64]. А именно этого-то особенно не хватало в сочинениях советских историков, опиравшихся на принципы вульгарного схематизма.
Тогда буквально хлынул поток публикаций — чаще журналистских (но и во многих научных изданиях также), задачей которых было не столько пополнение наших научных знаний, сколько изменение устоявшихся, казалось, представлений о явлениях прошлого, о событиях, лицах, датах, памятниках истории и их судьбе. Узнали, конечно, немало ценного и полезного, но сколько было непроверенного, не подтверждаемого заслуживающими уважения данными, вырванного из контекста, произвольно истолкованного, рассчитанного на сиюминутный эффект! В сложившейся атмосфере ожидания новых исторических сенсаций можно было рассчитывать в том числе на коммерческий успех возвращения к «откровениям» Н. А. Морозова, теперь уже в рекламной упаковке, соответствующей современному стилю научных технологий.
Книги А. Т. Фоменко и Г. В. Носовского — высокие образцы продукции так называемой «массовой культуры», сделанные очень умело с чутким ощущением вкусов и возможностей потребителей модных изделий интеллектуального жанра. В наше время, когда диплом о высшем образовании стал для многих едва ли не обязательной принадлежностью, научно-популярные издания также можно отнести к достаточно широко распространенным продуктам индустриально-коммерческого характера. Ведь смысловой диапазон того, что стали вкладывать в понятие «масскультуры» широк: от примитивных форм до сложных — и эстетика масскультуры (и не только в музыкальном или изобразительном искусствах) балансирует между тривиальным и оригинальным, изощренным, иногда даже агрессивным. Это отвечает потребности в досуге, в разрядке, в игре, в общении, поддерживает у самого себя представление о живой умственной деятельности.
Если охранник в часы дежурства довольствуется расшифровыванием загадок кроссворда, радуясь своей способности выбора, скажем, одной из нескольких рек, название которых из пяти букв начинается буквой «Д» (Днепр, Донец, Десна, Дунай…), то в нашем случае уже очевидна демонстрация более высокого уровня образованности, наличия научных интересов и склонности к поддержке сенсационных новаций, кажущихся логически обоснованными, тем более что сомнение (как отмечают психологи) всегда выглядит как знак ума и образованности и способствует самоутверждению и закреплению своего положения в общественном мнении.
Издания книг Носовского и Фоменко — это блокбастер. Подобраны были даровитые «дизайнеры» (или «дизайнер»?) Для демонстрации НХ широкой публике. Книги даже внешне выдержаны в стиле рекламы, свойственной зарубежным зазывным изданиям учебного и научно-популярного типа. Здесь присутствует уверенный стиль изложения и простота языка без злоупотребления иностранными словами, но в то же время с непременным вкраплением научных терминов (тоже иностранного происхождения); нарочитая демонстрация самой методики доказательств и якобы ее доступности; темпераментная подчас полемика; псевдоисториографические пассажи с декларациями, будто историкам, несогласным с их возражениями, нечего им противопоставить; цитаты из трудов других авторов; долженствующие внушить уважение пространные отклонения с научными рассуждениями по частному поводу; указание на данные гуманитарных и особенно негуманитарных наук; схемы, графики, таблицы, сопоставления текстов (как в академических изданиях), иллюстрации, — ведь читателю, считающему себя образованным, следует предлагать продукцию своего рода «ноу-хау». И в то же время авторы не постеснялись в предисловии к изданной в 1998 г. книге «Новая хронология Руси» сформулировать, что «книга написана так, что ее чтение не потребует от читателя никаких специальных знаний». Б. Г. Литвак замечает, приводя эту цитату: «Как просто и удобно! Все дело в том, что для внедрения «концепции» в историческое сознание людей какие-либо «специальные знания» противопоказаны»[65]. При подобных знаниях сразу же обнаруживаются и абсурдность рассуждений и подтасовка фактов — и исторических и историографических. Высокий уровень полиграфического оформления книг и академическое звание автора должны убеждать в том, что издание достойно покупателя, способного отобрать для себя особо значимое в новейшей литературе. Это — издание для «новых русских» и тех, кто не хочет отставать от них по внешнему образу жизни и видимости интеллектуальных интересов.
Большие тиражи, переиздания, академическое звание автора НХ кажутся в такой среде особенно престижными. Именно этим, в частности прежде всего мотивировал свою поддержку НХ, пытаясь спорить с историками в 2001 г. на Международной конференции социокультурного профиля, видный организатор производства и общественный деятель, доктор технических наук и в прошлом министр. То, что академик удостоен высокого звания за заслуги вовсе не в исторических науках, не имело для него значения; также как и не было известно о том, что тиражи романа Булгарина «Иван Выжигин» намного превышали тиражи выходивших тогда ясе отдельными изданиями глав «Евгения Онегина» и первого издания всех глав «романа в стихах» в одной книге.