Интерес и доверие к изделиям «фирмы Фоменко» показателен преимущественно для определенной социокультурной среды — лиц из более или менее обеспеченных общественных слоев, с высшим образованием (преимущественно техническим) или получающих такое образование и вышедших из той же среды или стремящихся там оказаться. Эти лица тянутся нередко также к публичной общественной деятельности и следуют особо модному в культурном обиходе своего малого социума, как склонны показать свою причастность к миру искусства, литературы и СМИ те, кто придерживаются ритуала, принятого на сегодняшних тусовках, где обязательны поцелуи и повторы одних и тех же имен, названий спектаклей.
Им самим «культура» их социума представляется приближенной к зарубежным культурным стандартам, позволяющей отбирать кажущееся приоритетным как в технологии повседневности (причем и бытового обихода, и бюрократической организации управления), так и в масскультуре (следовательно, и в ее наукообразной сфере).
При этом особо предпочтительно то, что не уступает внешним (и удобным в пользовании) техническим стандартам зарубежья и в то же время выявляет в чем-то местный колорит и патриотическую настроенность (чему подчас сопутствует и злорадство по поводу бедствий и изъянов зарубежной цивилизации в прошлом и настоящем).
В структурировании НХ обнаруживаются элементы, которые можно счесть за «патриотические». Однако если несколько десятилетий назад исходили из принципа, запечатленного в расхожем выражении: «Россия — родина слонов», и ныне еще находятся в России и особенно на Украине «ученые» и литераторы, выдающие именно предков современных украинцев или россиян за первообитателей «исторических» территорий и родоначальников древнейших правящих династий, то создатели НХ поступают по-иному. И коли начало «российской истории», «истории государства Российского» (как в заголовке многотомной «Истории» Н. М. Карамзина) датируют последними веками первого тысячелетия нашей эры, то и зарубежную историю основательно сократили, лишив ее и античности, и раннего средневековья, а заодно заметно уменьшили территорию исторического действия культурных народов. Напечатано даже восклицание Фоменко 1984 г. (тогда еще только профессора) в кабинете руководящего сотрудника ЦК КПСС: «Я советский, я русский! Я хочу, чтобы наша страна была бы такой древней, как Древний Рим»[66].
Вероятно, из своеобразно понимаемых «патриотических» побуждений смазывается и ощущение восточными славянами XIII–XIV столетий последствий нашествия кочевников во второй трети XIII в., а российских князей смешивают даже с восточными властителями. Здесь обнаруживается также весьма своеобразное восприятие сочинений Л. Н. Гумилева в части, касающейся Восточной Европы XIII в., более литературно-художественных, чем научно-исследовательских; восприятие, позволяющее мотивировать суждение, будто культурой восточных славян было мало что утрачено в результате нашествия кочевников. Особенно привлекательна, видимо, и противозападническая направленность этих построений Гумилева.
Между тем еще Б. А. Рыбаков, ученый ярко выраженного патриотического настроя, обобщил данные о мартирологе ремесел, процветавших в начале XIII в. Каталог славяно-русских рукописных книг, подготовленный в Археографической комиссии РАН, убеждает в том, что на оккупированной территории не уцелело ни одной рукописи, и дошедшие до нас рукописные памятники из западных и северных территорий Руси — это лишь фрагменты былого богатства. Таким образом, то, что в социокультурной жизни сходствовало с западноевропейским предвозрождением было загублено.
И именно ущерб, нанесенный в ту пору Руси, во многом обусловил дальнейшую экономическую отсталость народов Восточной Европы, особую продолжительность существования крепостного права, определяющее воздействие централизации на развитие и экономики и культуры. И уж если исходить из патриотических побуждений, то следовало не преуменьшать масштабы бедствия, не скрывать отсталость, а, напротив, гордиться тем, что после всего пережитого хватило творческих сил с быстротой и интенсивностью, невиданными ни в какой иной стране, подняться до таких достижений в сфере культуры, что великие классики русской литературы определили уже в XIX в. направление развития мировой литературы, а русская наука одарила мир Менделеевым, Павловым, Вернадским, обеспечила россиянам возможность первыми вступить в космос, русское же искусство (музыкальное, театральное, балетное, изобразительное) во многом сформировало лицо искусства XX в.
Не обошлось также без подчеркивания негативного влияния западноевропейцев на ход отечественной истории, особенно, начиная с Романовых, тем более историков, приехавших в XVIII в. из-за рубежа. В построениях о подделке при Петре I Радзивилловской летописи, не говоря уже об описании деятельности академика Г.-Ф. Миллера как архивиста в книжке Н. И. Ходаковского[67], повторяется даже терминология литературы времени борьбы с так называемым «космополитизмом» в исторической науке на рубеже 40—50-х годов XX в.
У последышей взглядов сочинителей НХ обнаруживаются и откровенно антисемитские рассуждения: так, в книге И. Давиденко о том, какими инструментами и каким способом были изготовлены памятники материальной культуры, якобы выдаваемые за древние, оказалась подглавка «Ложный маяк «лейтенант Шмидт»», где утверждается, будто главной задачей одесситов в 1905–1906 гг. было создание «интеллигентствующими умниками» «Иудейского царства на юге России»[68]. И потому особенно удачной кажется пародийное сочинение Кира Булычева, обыгрывающего методику этимологических упражнений создателей НХ, используя «еврейскую» тему[69].
Показательно, что верхняя хронологическая граница рас-суждений сочинителей НХ о смещении дат и территорий не переходит рубежа XVII и XVIII вв. Как установили социологи, лишь о периоде с XVIII в. сформировались относительно устойчивые понятия об «исторических» личностях России и сферах их деятельности во времени и в пространстве (для более раннего периода, в виде исключения запомнились лишь некоторые государи и полководцы)[70]. О последних трех столетиях российской истории сложились уже более конкретные социокультурные и визуальные представления — сформировались они, правда, не из учебников (и вообще сочинений историков), а по произведениям художественной литературы (Фонвизина, Радищева, «Капитанской дочки» Пушкина) и от знакомства (реального или визуального, с телеэкрана) с архитектурными памятниками XVIII в., портретной живописью, кинофильмами об этом.
Психологами выяснено уже, что люди гуманитарного склада и инженерно-математического по-разному воспринимают образность мира настоящего и прошлого; имеются у них различия и в стиле «исторической памяти». Конечно, известны исключения — чертами гуманитарного «видения» был одарен не только И. Г. Петровский, но и математики-академики П. С. Александров и А. Н. Колмогоров: творцами художеств и науки были великие Леонардо и Гёте. А как ярко художественно, сколь образным языком написаны некоторые труды ученых негуманитариев, основанные на строгой логике научных доказательств, но предназначенные в том числе для широкой публики!
Те, кто доверился концепции НХ, видят предметы прошлого вне взаимосвязи и не имеют ясного представления о постепенном возрастании технологических и культурных навыков. Это восприятие зрительски-механическое, не как в музее, где экспозиция определяется закономерностями и особенностями историко-культурного развития, а как в витрине антикварного магазина: там размер и цвет зачастую в большей мере предопределяют место расположения предмета, чем время его производства и художественная специфика. По существу такое восприятие и бездумное, и бездушное.
Работы по НХ переведены на иностранные языки, так как наша российская историческая наука утвердилась на рубеже тысячелетий как составная часть мировой исторической науки; однако за рубежом они не вызвали такого внимания, как в России (подобно тому, как не было широкого интереса к первым публикациям схожей тематики трудов Н. А. Морозова в советской России). Это показательно и имеет свои объяснения.
Конечно, существенно то, что историческая наука за рубежом, даже в странах социалистического лагеря, после Второй мировой войны не была столь дискредитирована, как у нас: сначала разоблачением силами М. Н. Покровского и его окружения дореволюционных историков и признаваемых «живыми мертвецами» так называемых буржуазных спецов; затем разоблачением самого Покровского и его «школки» с арестами видных историков во второй половине 1930-х годов: Институт истории в системе учреждений Академии наук занял первое место по числу выявленных «вредителей» — там уже к марту 1937 г., по словам директора академика Н. М. Лукина (затем репрессированного тоже), было арестовано более двух третей сотрудников[71]. Наклеивали ярлыки «антимарксистов», «безродных космополитов», т. е. «лжеученых», и позднее.
И наконец, дискредитация науки 1930—1980-х годов в постсоветский период, когда средствами СМИ, но иногда (увы!) и самими историками, стала внушаться мысль, будто историческая наука всегда была беспринципной служанкой политики, что у нее, в сущности, не было достижений ни в изучении более давних периодов истории, ни в области специальных исторических дисциплин. Замалчивались данные о признании заслуг наших историков зарубежным научным сообществом, где давно научились выделять подлинно научные результаты и пренебрежительно относиться к конъюнктурным работам. Это прослеживается по рецензиям в зарубежных изданиях и даже выявлялось публично и не всегда в приятной форме для чиновных партийных руководителей советских делегаций. Такая традиция восходит, пожалуй, еще к 1928 г., когда в Германии академика С. Ф. Платонова в дни «Недели» советской исторической науки привечали в большей мере, чем руководителя «исторического фронта» в СССР высокого чина партийно-советского сановника М. Н. Покровского; немецкие коллеги только в честь Платонова устроили особый прием. В зарубежье почитается несерьезным скоро изменять мнение о традиционных исторических понятиях и ценностях.