Асиф СиддикиУченые и специалисты в ГулагеЖизнь и смерть в сталинской «шарашке»
К началу 1970-х годов самиздат стал в Советском Союзе очень опасным, но привычным способом распространения информации в диссидентской среде. Эта плохо изданная запрещенная литература – стихи, беллетристика, хроника текущих событий – пользовалась огромным спросом у участников подпольной сети[213]. Один из этих машинописных текстов объемом менее 200 страниц затронул сердца очень многих читателей самиздата, несмотря на довольно необычный предмет повествования: речь там шла о работе тремя десятилетиями ранее авиаконструкторского бюро. Как писал один историк, эта рукопись, известная под названием «Туполевская шарага», «заинтересовала множество читателей, став… классикой диссидентской литературы» [Von Hardesty 1996: 2]. Анонимный автор книги живым языком рассказывал о том, как работал инженером в особом тюремном конструкторском бюро, возглавляемом титаном советской авиации А. Н. Туполевым (рис. 4.1). Являвшаяся частью Гулага специальная тюрьма, созданная в конце 1930-х годов, стала пристанищем для сотен ведущих советских авиаконструкторов, которые в изоляции от остального мира преодолевали физические и психологические трудности, конструируя новые самолеты для советской авиационной промышленности. По случайному совпадению, Туполев скончался вскоре после того, как эта рукопись начала ходить по рукам. Он был похоронен в Москве с государственными почестями, его заслуги перед страной отметил сам Л. И. Брежнев, однако, что неудивительно, в некрологе Туполева ни слова не было сказано о его аресте, заключении и работе в спецтюрьме в сталинскую эпоху[214]. Эти анонимные мемуары, контрабандой переправленные на Запад и вышедшие на английском языке, явились странной аномалией, намекавшей на то, что в официальной биографии Туполева есть скрытые от постороннего глаза лакуны[215].
Рис. 4.1. А. Н. Туполев в Омске. 1942 год
Хотя «Туполевская шарага» была единственным значимым текстом о жизни Туполева в тюрьме, это была не первая публикация, в которой рассказывалось о научной и технической работе в лагерях: в романе Солженицына «В круге первом» рассказывается о заключенных ученых и инженерах – «специалистах», как их тогда называли, – которым приходилось делать сложный нравственный выбор между требованиями совести и идеологии [Солженицын 1968]. Роман Солженицына, написанный в язвительно-ироничном стиле, поведал читателям о неизвестном эпизоде из истории советской интеллигенции. Обе эти рукописи – и документальная, и художественная – первыми рассказали о практически неизвестном до того феномене сталинской системы: устройстве и быте тюрем, предназначенных исключительно для ученых, инженеров и техников. В эпоху гласности открылись новые подробности[216]. Анонимные мемуары, уже значительно дополненные, были наконец опубликованы под настоящим именем автора – Л. Л. Кербера, известного советского авиаконструктора[217].
Многие другие ученые и интеллектуалы опубликовали воспоминания о своей жизни в подобных лагерях, которые сами заключенные называли шарагами или шарашками – словом, которое на советском жаргоне означало жульническое предприятие или воровскую компанию[218]. Отчасти из-за множества свидетельств об истории шарашек, а отчасти из-за того, что эти воспоминания подтверждают расхожее мнение о разрушительном идеологическом вмешательстве советского государства в науку, шарашки можно считать классическим примером невзгод и страданий советских ученых. И все же по сравнению с лысенковщиной – другой знаменитой кампанией против ученых, также затрагивающей треугольник из идеологии, науки и государства, – истории шарашек историками уделялось намного меньше внимания.
Для многих современных исследователей истории советской науки и техники, особенно российских, феномен шарашки интересен только с биографической точки зрения: как явление, показывающее «трагические судьбы советских ученых и специалистов»[219]. Немало ученых уделяли внимание этой уникальной тюремной практике. Однако хотя их работы имеют значительную ценность, как правило, речь в них идет либо о том, как сталинский террор сбил советскую науку с нормального курса, либо в героическом ключе описываются жизни советских ученых и инженеров, прошедших через эту систему[220]. В первом случае предполагается существование нормативной науки, тогда как труды второго типа превращаются в агиографии. В обоих случаях система шарашек преподносится как сокрушительный удар по советской науке. Ученые и эксперты предстают беспомощными колесиками в машине, управляемой всемогущей, монолитной, централизованной и сверхстатичной структурой. Государство и наука зачастую показаны как две обособленные сущности с противоположными мотивациями. Наконец, хотя в литературе о советской науке произошел фундаментальный методологический сдвиг и появился доступ к ранее закрытым архивам, исследователи, как правило, уклонялись от пересмотра самого страшного периода в истории советской науки – Большого террора. Возможно, это связано с тем, что ужасы Большого террора предполагают нарратив с разделением на палачей и жертв, удобно вписывающийся в прежние односторонние социальные модели, где всемогущее государство, вооруженное коммунистической идеологией, нападает на беспомощных благородных ученых, не совершающих никаких действий.
Хотя о системе шарашек действительно можно говорить в контексте истории советской науки и всех тех невзгод, которые она претерпела, она также дает отличную возможность по-новому взглянуть на связь между советской интеллигенцией и сталинскими репрессиями. Цель данной работы состоит не в детальном описании особых тюрем для ученых, а в том, чтобы история шарашек перестала быть материалом для агиографий знаменитых ученых и конструкторов, таких как Туполев, а стала частью более широкой истории советского Гулага. В последнее десятилетие историография Гулага развивается небывалыми темпами. Используя новые архивные источники и методологии, историки и социологи изучили Гулаг как на конкретных примерах, так и на макроуровнях. Перестав воспринимать Гулаг лишь как результат государственного террора, направленного против населения, ученые рассмотрели его и как составляющий элемент сталинской экономики, и как средство установления жесткого контроля за общественным пространством и мобильностью граждан, и как место лишения свободы, и как систему реабилитации и искупления[221]. Несмотря на это изобилие научных работ, сравнительно мало было написано о роли интеллектуального труда в жизни Гулага. Историки Гулага, признавая важность шарашек, не уделяли должного внимания описанию этого явления[222]. Поместив историю интеллектуального труда в общий контекст истории Гулага, мы сможем понять, как деятельность советской интеллигенции – по принуждению или добровольная – усилила и расширила роль Гулага в советской экономике.
Вопрос о том, насколько Гулаг и, говоря шире, советское общество в целом могут восприниматься как смежные или отдельные объекты исследования, интересует многих исследователей. Концепция Гулага и не-Гулага, предлагаемая О. В. Хлевнюком, утверждение Гольфо Алексопулос о том, что «миры Гулага и не-Гулага часто соприкасались», и заключение Г. М. Ивановой, что география Гулага «практически совпадает с территорией Советского Союза», – все это помогает лучше понять роль Гулага в истории СССР[223]. Если, как пишет Кейт Браун, Гулаг располагался в «тюремном континууме», представленном в виде «сложного узора из изолированных пространственных объектов» [Brown 2007], то где тогда в этом континууме место для системы шарашек, особенно с учетом существования других изолированных мест, в которых в советское время производилось научное знание, таких как печально известные «закрытые города» (ЗАТО)? Как опыт шарашек помогает нам понять институциональную роль и историю Гулага, особенно различия между тем, как планировалась его деятельность, и тем, как она осуществлялась на практике, и в целом оценить экономическую эффективность лагерной системы? Именно эти вопросы и составляют предмет данного исследования.
Замечание по поводу терминологии: хотя историки используют различные термины для обозначения заключенных, работавших в шарашках, администрация Гулага всегда называла их «специалистами». Этот термин вошел в широкий обиход после 1917 года, когда большевики спорили, стоит ли привлекать «буржуазных специалистов» для работы на социалистическом производстве; сам Ленин признал, что «поднять производительные силы… без буржуазных специалистов нельзя» [Ленин 1967, 166]. Тогда это слово тесно ассоциировалось с зарождающейся научно-технической интеллигенцией, к которой принадлежали инженеры, техники, а также ученые, занимавшиеся прикладной наукой, – то есть те, чья деятельность была связана с массовым производством[224]. Однако в 1930-е годы многие ученые, занятые теоретическими исследованиями в области фундаментальных наук, тоже переключились на прикладную деятельность. С учетом этих изменений ко времени Второй мировой войны специалисты, собранные в шарашках, представляли собой смесь из ученых-теоретиков, ученых, занимавшихся прикладной наукой, инженеров и техников, большинство из которых пришли из таких областей науки, как аэронавтика, баллистика, металлургия, машиностроение и прикладная химия. В своей работе я использую термин «специалист» или «эксперт» для обозначения людей именно этой большой группы, кроме тех случаев, когда это особо оговаривается.
Происхождение системы
Несмотря на все сложности и противоречия, возникающие при изучении истории шарашек, для описания этого явления можно воспользоваться очень удобным методом датировки, так как его ключевые даты совпадают с началом (1929) и концом (1953) правления Сталина. Соответственно, важнейшие моменты в истории шарашек в той или иной степени соответствуют основным периодам сталинской эпохи – Великому перелому, Большому террору, последовавшей за ним войне и позднему сталинизму, наступившему после ее окончания. Хотя каждый из этих периодов протекал по-своему, существовали и некоторые общие правила, не изменявшиеся со временем. Так, ни в одном из этих случаев ученые и инженеры никогда не арестовывались и не заключались под стражу специально для того, чтобы заниматься интеллектуальным трудом; на самом деле решение привлекать заключенных к научной деятельности каждый раз принималось уже после непродолжительных, но интенсивных волн арестов среди советской интеллигенции. Необходимым условием для принятия такого рода решения был избыток лагерной рабочей силы, ставший следствием массовых репрессий. Но почему вообще арестовывали ученых и инженеров?
С самого прихода большевиков к власти отношения между политической верхушкой (руководством партии и страны) и научно-технической элитой были сложными. С одной стороны, партийные лидеры, такие как Ленин, Бухарин и Троцкий, понимали, что ученые и инженеры необходимы для модернизации России. С другой, они относились к научно-технической интеллигенции с глубоким недоверием, так как эти люди олицетворяли собой все то, что революция обещала уничтожить: буржуазную культуру, элитаризм и склонность к академизму, удаленному с повестки дня. Эта конфликтная ситуация привела к тому, что по мере того, как все больше ученых и инженеров занимали ключевые посты в системе советской экономики, у большевиков все сильнее развивалось чувство собственной уязвимости. Как писал в своих классических работах Кендалл И. Бэйлз, советские лидеры решали эту проблему двумя способами: во-первых, они сажали в тюрьмы «старых» специалистов, а во-вторых, воспитывали новое поколение так называемых «красных специалистов» – молодых мужчин и женщин, более лояльных к требованиям большевистской эпохи [Bailes 1978; Lampert 1980][225]. Говоря о первом способе, необходимо прежде всего вспомнить атаку на старую научно-техническую интеллигенцию во время процессов по Шахтинскому делу и делу Промпартии в 1928 и 1930 годах соответственно. Тысячи человек были арестованы за вредительство, многие были осуждены, некоторые казнены [Bailes 1978: 69–158; Красильников 2011–2012; Беляков 1999б; Гончаров и Нехотин 1998]. В то же время в московские профессионально-технические училища массово призывались молодые студенты, в большинстве своем из крестьянской среды [Fitzpatrick 1979; David-Fox 1997]. Этот комплексный подход – арест старых специалистов и набор новых – оказался эффективен, по крайней мере поначалу, однако он породил новые трудности: для обучения новой интеллигенции требовалось время, а пока что стране не хватало квалифицированных ученых и инженеров для выполнения плана первой пятилетки. То есть решение одной проблемы создало новую, для которой опять-таки требовалось новое решение.
И здесь ключевую роль сыграло ОГПУ, специальный орган государственной безопасности СССР. В то время ОГПУ существенно увеличивало советскую пенитенциарную систему, чтобы использовать труд заключенных на масштабных стройках коммунизма. Возможно, неслучаен тот факт, что ОГПУ создало первую тюрьму для специалистов приблизительно тогда же, когда на свет официально появился Гулаг с его системой исправительно-трудовых лагерей. Использование труда квалифицированных экспертов-заключенных в новых проектах, особенно тех, где требовался контроль над разработками, эффективно решило проблему «старых специалистов», которые были одновременно незаменимы и неблагонадежны. В циркуляре от 15 мая 1930 года, подготовленном В. В. Куйбышевым и Г. Г. Ягодой, где говорится о создании спецтюрем, содержится противоречие, которое так никуда и не делось за все время существования шарашек[226]. Авторы циркуляра писали, что «за последние два-три года органами ОГПУ раскрыты контрреволюционные вредительские организации в ряде отраслей нашего хозяйства» и арестованы идеологически неблагонадежные специалисты. В связи с этим ОГПУ предложило «использовать вредителей… таким образом, чтобы работа их проходила главным образом в помещении органов ОГПУ. Для этого отбирать заслуживающих доверие специалистов. Оказывать им содействие в деле постановки опытных работ»[227]. Ягода считал, что вопрос о том, кто заслуживает доверия, а кто нет, может быть решен только в стенах ОГПУ, и утверждал, что «условия работы в военизированной обстановке способны обеспечить эффективную деятельность специалистов в противовес разлагающей обстановке гражданских учреждений»[228].
Претворять эту стратегию в жизнь ОГПУ начало с авиационной промышленности, в то время бурно развивавшейся, однако полученный опыт в этой области был быстро перенесен и в другие сферы советской промышленности.
В 1928 и 1929 годах около 30 человек, среди которых знаменитые авиаконструкторы Д. П. Григорович и Н. Н. Поликарпов, были арестованы в рамках следствия по делу Промпартии[229]. Сначала Поликарпов, сын священника, был без суда приговорен к смертной казни, однако в конце 1929 года его неожиданно конвоировали в печально известную Бутырку и там привели на второй этаж отдельного здания внутри тюрьмы, где обнаружилось просторное светлое помещение со стоящими в ряд чертежными досками и небольшой библиотекой научно-технической литературы. Григорович, уже находившийся там, объявил всем приведенным в эту комнату конструкторам и инженерам, многие из которых были хорошо знакомы между собой, что ему поручено сформировать конструкторскую группу для создания новой авиационной техники. Через месяц эти люди были переведены уже на настоящий авиационный завод, также находившийся в Москве, где они составили ядро самой первой шарашки – тюрьмы, в которой все заключенные принадлежали к научно-технической интеллигенции[230].
С самого начала ОГПУ выстроило систему с крайне необычной структурой: под бдительным оком офицеров ОГПУ в лабораториях вместе трудились заключенные и вольнонаемные сотрудники. Эта странная организация труда, при которой свободные мужчины и женщины работали рука об руку со своими заключенными под стражу коллегами – в конце рабочего дня одни уходили домой, а другие возвращались в свои бараки, – стала новшеством, дожившим до самого конца системы шарашек. Такое положение дел явилось источником явной социальной напряженности, усугубленной тем фактом, что, как правило, заключенные сотрудники были высококвалифицированными и старшими по возрасту учеными и инженерами, а свободные специалисты, обычно называемые «вольными», были младше их по возрасту и должности. Это разделение было одновременно и реальным, и символичным, отражая пропасть между старым и новым, империей и большевиками, угнетением и свободой. Еще больше ситуацию осложняло то, что ОГПУ решало, кому быть начальниками, а кому подчиненными. Как вспоминал впоследствии В. Б. Шавров: «Мы, вольные, были подчинены последним [заключенным инженерам], хотя они жили под стражей и даже не могли отлучаться с завода. Арестованные были нашими начальниками, а над ними – ГПУ, которое постоянно во все вмешивалось»[231]. Судя по всему, ОГПУ не доверяло ни старым специалистам, потому что они были слишком умны, ни новым «красным» специалистам, потому что они были недостаточно умны.
Находясь под сильнейшим давлением со стороны органов госбезопасности, требовавших от конструкторов быстрых результатов, состоящее из заключенных бюро работало в большой спешке. Командующий ВВС РККА Я. А. Алкснис, посетивший ЦКБ-39, дал его сотрудникам задание построить истребитель с двигателем воздушного охлаждения, который не уступал бы самолетам, производимым на Западе. К работе в бюро были привлечены десятки вольнонаемных техников и конструкторов, однако зачастую это приводило лишь к хаосу. Выдающийся авиаконструктор А. С. Яковлев, ставший впоследствии личным советником Сталина по вопросам авиации, вспоминал, что шарашка была «многолюдная и бестолковая, расходы большие, и отдача слабая. Только Поликарпов работал блестяще» [Яковлев 1973: 73]. Однако уже первые результаты впечатлили кураторов из ОГПУ. В мае 1931-го, через полтора года с момента создания шарашки, в своем докладе, адресованном Президиуму ЦИК СССР, К. Е. Ворошилов и Г. К. Орджоникидзе отмечали «небывалое увеличение темпов… опытного строительства» и радовались «большим достижениям завода № 39 и его Конструкторского бюро»[232]. Из семи моделей самолетов, спроектированных и построенных тюремным бюро за полгода, шесть оказались непригодными к использованию, однако седьмой, одноместный боевой биплан, получивший впоследствии название И-5, состоял на вооружении советских ВВС еще почти десять лет (и некоторые из этих самолетов использовались для обучения летчиков во время Второй мировой войны). Было построено свыше 800 машин этой модели, разработанной главным образом Поликарповым, а первый прототип, не без горькой иронии, назвали ВТ-11, где ВТ было сокращением от «Внутренняя тюрьма» [Greenwood 1998].
Очевидно, что изначально не существовало никакого систематического плана по созданию групп из заключенных в тюрьмы специалистов, однако в 1931 году Экономическое управление ОГПУ (ЭКУ), отвечавшее за расследования экономических преступлений и случаев вредительства, официально взяло на себя ответственность за функционирование шарашек[233]. В то же самое время успех, которого добилось конструкторское бюро Григоровича и Поликарпова в авиационной промышленности, побудил ОГПУ организовать подобные группы и в других местах и сферах деятельности. К сентябрю 1931 года ОГПУ создало в Москве, Ленинграде, Ростове-на-Дону и Западной Сибири тюремные научно-технические бюро, в которых работали свыше четырехсот ученых и инженеров, арестованных за шпионаж, терроризм, диверсантскую деятельность, руководство контрреволюционными организациями и членство в Промпартии. Большинство были обвинены в том, что они являлись активными контрреволюционерами[234]. Заключенные в этих лагерях поначалу занимались только работой, связанной с военной промышленностью: авиация, танки, артиллерия, дизели и моторы, подводные лодки, транспортеры, артприборы, химия, защита против иприта. Вскоре этих специалистов стали использовать и в других крупных проектах, таких как химико-энергетическое машиностроение, котел высокого давления, блюминг, электромоторы, электроэнергетика, текстиль, уголь[235].
Контроль, осуществляемый ОГПУ над создаваемой системой шарашек, вызывал недовольство со стороны руководителей советской промышленности, и этот конфликт, судя по всему, не затухал все время существования спецтюрем. В мае 1930 года, когда Ворошилов и Орджоникидзе обратились к Сталину с просьбой «полностью амнистировать… конструкторов-вредителей, приговоренных коллегией ОГПУ к различным мерам социальной защиты», руководство ОГПУ возражало против их освобождения[236]. Это противостояние четко прослеживается в письмах, которыми в 1931 и 1932 годах обменивались руководители советской промышленности, в частности Орджоникидзе, и начальники ОГПУ. В августе 1931 года Орджоникидзе писал члену Политбюро и секретарю ЦК Л. М. Кагановичу: «Я думаю, что в настоящее время такое использование инженеров нецелесообразно. Мы освободили значительное количество специалистов, надо освободить и остальных, конечно, за исключением особо злостных, и ликвидировать все существующие проектные и конструкторские бюро при ОГПУ, передав их промышленности»[237]. ОГПУ, в свою очередь, писало непосредственно Сталину; так, например, в феврале 1932 года оно отправило руководству страны большой отчет о различных успехах, якобы достигнутых 423 заключенными специалистами, остававшимися в распоряжении ОГПУ[238]. Сталин, похоже, не был впечатлен этим документом, и Орджоникидзе победил. 16 марта 1932 года на заседании Политбюро было решено, что технические бюро нужно «временно сохранить», чтобы дать специалистам «закончить работу», а затем закрыть. Освободившихся специалистов планировалось передать Комиссариату тяжелой промышленности (Наркомтяжпрому)[239]. К 1933 году почти все тюремные технические бюро – даже те, которые еще не завершили работу над начатыми проектами, – были распущены, но несколько из них просуществовали до 1935 года. Хотя большинство содержавшихся в тюрьмах специалистов были переведены на оплачиваемую гражданскую службу, некоторые несчастные заключенные получили новые бумаги и были отправлены в обычные тюрьмы.
Почему эта система была ликвидирована именно тогда? Во-первых, руководство страны, в особенности Сталин, стало более снисходительно относиться к дореволюционной научно-технической интеллигенции. В свете перегибов, допущенных в ходе культурной революции, Сталин и другие руководители советской промышленности, такие как Ворошилов и Орджоникидзе, в начале 1930-х годов заговорили о примирении с буржуазными специалистами, так как советская тяжелая промышленность нуждалась в быстром подъеме, предусмотренном Вторым пятилетним планом [Shearer 1996; Lewis 1979]. Сталин сам высказался о судьбе этих специалистов в одной из своих программных речей:
Если в период разгара вредительства наше отношение к старой технической интеллигенции выражалось, главным образом, в политике разгрома, то теперь, в период поворота этой интеллигенции в сторону Советской власти, наше отношение к ней должно выражаться, главным образом, в политике привлечения и заботы о ней[240].
О том, что это было прямым указанием об освобождении из тюрем заключенных специалистов, стало ясно, когда в июле 1931 года в «Правде» было напечатано об амнистии всех авиационных инженеров из ЦКБ-39 (рис. 4.2)[241].
Вторая, более прозаическая, причина роспуска шарашек заключалась в том, что почти все они были собраны для работы над конкретными проектами – и работы быстрой. Так, например, после того как одно авиаконструкторское бюро завершило проект по созданию самолета-перехватчика, все его участники были выпущены на свободу в августе 1931 года, поскольку их задача была выполнена. Также и Л. К. Рамзин был заключен в спецтюрьму ОГПУ для разработки прямоточного котла, и как только такой котел был создан и введен в эксплуатацию Мосэнерго, ОГПУ сняло надзор с этого конструкторского бюро, которое продолжило работать на том же месте как обычная исследовательская организация.
Рис. 4.2. Члены ЦКБ-39, включая Кербера и Григоровича, в 1931 году
Но, пожалуй, самым важным фактором, вызвавшим временное прекращение работы шарашек, стал конфликт между ОГПУ и Наркоматом тяжелой промышленности, спровоцированный борьбой за контроль над этими проектными бюро. Известные факты однозначно говорят о том, что верхушка ОГПУ хотела продлить существование спецтюрем как можно дольше и руководить их работой. Однако этого не произошло, что свидетельствует об ослаблении роли ОГПУ в управлении советской промышленностью в середине 1930-х. В январе 1932 года в ходе масштабной реорганизации советской промышленности Орджоникидзе добился создания Наркомтяжпрома – своего рода сверхминистерства, которому было поручено выполнение второй пятилетки. Теперь этому наркомату подчинялось огромное множество промышленных предприятий. Одной из причин такой консолидации стало желание сократить дистанцию между научными разработками и серийным производством[242]. Несмотря на хвастливые заявления представителей ОГПУ о якобы грандиозных успехах, достигнутых в шарашках, Орджоникидзе и другие руководители промышленности СССР справедливо сомневались в правдивости этих утверждений. За исключением немногочисленных успешных проектов, таких как создание самолета И-5, первое поколение шарашек не принесло особой пользы ни советской промышленности, ни военным. Как с горечью писал впоследствии В. Б. Шавров, авиаконструктор и историк авиации, сам работавший в шарашке: «Система, придуманная ГПУ, себя не оправдала. Она начисто обанкротилась. Оказалось, что, сколько ни бросай людей на одно дело, оно от этого быстрее не пойдет»[243].
Рис. 4.3. Инженер С. П. Королев вскоре после ареста в 1938 году
Вторая волна
Вторая волна создания трудовых лагерей не столько совпала по времени с Большим террором 1937–1938 годов, сколько последовала за ним. В этом нет ничего удивительного, если задуматься о том, что в страшные дни террора НКВД больше заботилось о проведении массовых чисток, чем об экономическом росте; этой задаче стало уделяться больше внимания после разрастания системы Гулага с его огромной рабочей силой. На пике Большого террора репрессии затронули практически все отрасли науки и техники, обрушившись и на институты, подчиненные Академии наук, и на те учреждения, что находились в ведении промышленных комиссариатов; особенно тяжелым был удар по исследовательским институтам и заводам, работавшим на оборонную промышленность. В одной только авиационной промышленности брошенными в тюрьмы оказались практически все крупные конструкторы, в том числе Р. Л. Бартини, К. А. Калинин, В. М. Мясищев, А. В. Надашкевич, В. М. Петляков, С. П. Королев и А. Н. Туполев (рис. 4.3). Особенно серьезно пострадали руководители заводов. На одном крупном авиазаводе, занимавшемся изготовлением двигателей, было арестовано по меньшей мере пятьдесят человек, в том числе директор, замдиректора и главный механик[244].
Большинство исторических и биографических свидетельств указывают, что инициатором и создателем системы спецтюрем для ученых после чисток 1937–1938 годов был глава НКВД Л. П. Берия [Симонов 1996: 113]. Однако возобновление системы шарашек было более сложным процессом, начавшимся еще до того, как Берия возглавил НКВД в декабре 1938 года. Любопытно, что одними из инициаторов воссоздания шарашек выступили сами заключенные специалисты. В начале 1938 года группа авиаконструкторов, ожидая приговора в застенках Лубянки, подготовила два кратких предложения, одно из которых относилось к самолетам, а другое к авиационным двигателям. Опасаясь, что их отправят заниматься тяжелым физическим трудом в сибирские лагеря, авторы этих докладных записок перечислили ряд усовершенствований, которые они могли были сделать, если им предоставят необходимые условия для работы; эти предложения были направлены непосредственно ветерану авиационной промышленности Л. М. Кагановичу, ставшему преемником Орджоникидзе на посту главы Наркомтяжпрома. Каганович переслал записки тогдашнему главе НКВД Н. И. Ежову, снабдив их собственными комментариями по различным техническим аспектам этих предложений: некоторые из них он одобрил, другие нет. Он писал: «Ознакомившись с предложениями арестованных конструкторов-самолетчиков, считаю целесообразным оформить их в группу»[245]. Ежов, очевидно, не возражал против этой идеи и собирался принять предложения Кагановича по поводу самолетов и авиационных двигателей.
Каганович, возможно, этого и не знал, но на тот момент, когда он получил письмо от арестованных авиаспециалистов, в Ленинграде уже с 1 декабря 1937 года функционировала спецтюрьма для ученых и конструкторов. Около 150 старших конструкторов с огромного завода «Большевик», арестованных независимо друг от друга в предыдущие месяцы и годы, были помещены в «Кресты» – одну из самых больших тюрем Европы – для работы над проектами по созданию морской артиллерии. Письмо Кагановича, судя по всему, побудило Ежова поставить это дело на поток, и 20 апреля 1938 года его заместитель подписал приказ о создании Особого конструкторского бюро (ОКБ) НКВД в Ленинградской области[246]. Бюро в «Крестах» изначально состояло из заключенных, ранее работавших на заводе «Большевик», однако, разросшись, стало включать в себя ученых, инженеров и конструкторов с различных артиллерийских заводов. Главным конструктором ОКБ был назначен талантливый инженер С. И. Лодкин, специалист по турбинам, который был арестован в 1933 году и много лет трудился на общих работах на строительстве Беломорско-Балтийского канала, где чуть не умер от туберкулеза. После перевода в «Кресты» он возглавил группу, занимавшуюся разработкой двухорудийной 130-миллиметровой артиллерийской установки [Крук 2001].
Осенью 1938 года карьера Ежова оказалась под угрозой, и руководство делами НКВД постепенно перешло в руки его первого заместителя Берии. 25 ноября Берия официально сменил Ежова на посту главы НКВД [Jansen and Petrov 2002]. Хотя он с рвением взялся за исправление всех ошибок, допущенных его предшественником, первым делом, разумеется, вычистив из органов окружение Ежова, одну из идей предыдущего руководителя НКВД – а именно систему шарашек – Берия не тронул. Едва вступив в должность главы НКВД, он распорядился объединить шарашки в единую систему, официально подчиняющуюся непосредственно ему. В начале января Берия написал Сталину о недостатках возрожденной системы шарашек, существовавшей при Ежове, и выдвинул свои предложения («мною приняты меры к улучшению бытового обслуживания заключенных, состав работников бюро пополнен молодыми специалистами»). Особенно важной представляется следующая фраза: «Для придания большего значения работе по использованию заключенных специалистов Особое бюро будет возглавляться Народным Комиссаром»[247]. На следующий день, 8 января 1939 года, Политбюро одобрило запрос Берии и утвердило положение об Особом техническом бюро (ОТБ) при НКВД. Задача этой новой организации была сформулирована как «организация конструирования и внедрения в производство новых средств вооружения армии и флота»[248].
Но зачем же вновь понадобилось возвращаться к практике спецтюрем, где ученые, инженеры и специалисты работали под надзором конвоиров? Во-первых, в конце 1930-х НКВД (особенно под руководством Берии) стал играть более важную роль в перевооружении РККА перед готовящейся войной с Германией. Как показал историк Н. С. Симонов, при Берии НКВД существенно увеличивает свою роль в укреплении обороноспособности страны по линии строительства стратегических шоссейных дорог, производственного освоения отдаленных территорий с богатыми месторождениями полезных ископаемых и руководства различными металлургическими заводами [Симонов 1996: 113]. Во-вторых, контроль над ведущими учеными и инженерами позволял НКВД расширить свою масштабную экономическую инфраструктуру, основанную на использовании рабочей силы Гулага, и с их помощью Берия мог эффективнее пользоваться имевшимися в его наличии огромными людскими ресурсами; третьей и, пожалуй, наиболее важной причиной возрождения шарашек было то обстоятельство, что в годы Большого террора НКВД нанес настолько серьезный удар по научным и исследовательским организациям, что необходимо было принять какие-то восстановительные меры, чтобы исправить положение. НКВД создал новую систему шарашек во многом ради того, чтобы свести к минимуму ущерб от собственной деятельности.
В приказе о создании новой системы шарашек, находящейся в его непосредственном подчинении, Берия вычленил в составе этого бюро восемь групп по специальностям (позже их осталось семь). Каждая группа соответствовала независимой команде специалистов, работавшей при том или ином заводе[249]. Он также возобновил практику привлечения в группы «вольнонаемных специалистов, в первую очередь из числа молодых специалистов», которые должны были работать вместе с заключенными. При планировании работы бюро НКВД учитывал «предложения заключенных», но также делал и собственные заявки; окончательное утверждении всех проектов находилось в ведении Государственного комитета обороны (ГКО), которым руководил лично Сталин.
К середине 1939 года ОТБ при НКВД состояло по меньшей мере из трех крупных групп ученых, работавших в разных местах: группа в «Крестах», занимавшаяся разработкой морской артиллерии, две независимые команды на заводе в Тушино на северо-западе Москвы, трудившиеся над разными проектами авиационных двигателей, и новейшее бюро, собранное из лучших советских авиаконструкторов под руководством патриарха советской авиации А. Н. Туполева, которое располагалось в подмосковном Болшеве[250]. Вмешательство Берии обеспечило этим шарашкам доступ ко всем возможным ресурсам, в том числе первоначальное финансирование в небывалом размере – 35 870 000 рублей[251]. Хотя вскоре расходы на содержание шарашек стали выражаться в менее астрономических суммах, важным финансовым преимуществом этой системы являлось то обстоятельство, что заключенным не надо было платить зарплату[252].
Все ученые и инженеры, попадавшие в шарашку, оказывались там по одной и той же схеме. О той странной смеси ужаса и облегчения, которую им приходилось при этом испытывать, можно судить по истории одного конкретного инженера. М. А. Храпко работал в Челябинске на одном из больших советских заводов, построенных в годы первой пятилетки, где участвовал в создании первого в СССР трактора с дизельным двигателем, пущенного в серийное производство[253]. Этот трактор С-65 (Сталинец-65) превозносился партийными руководителями как идеальная замена гужевым повозкам (или, при везении, тракторам «Фордзон»), массово использовавшимся в колхозах по всей стране. В начале 1930-х годов Храпко со своим начальником Элиазаром Гуревичем, одним из самых талантливых челябинских инженеров, посетил Соединенные Штаты, и эта поездка определила их судьбу в годы Большого террора. Гуревич был взят в сентябре 1937 года, а Храпко арестовали два месяца спустя вместе с по меньшей мере тремястами другими сотрудниками завода. Храпко еще повезло, поскольку многие из его коллег, включая Гуревича, были расстреляны.
После нескольких ужасных месяцев в челябинской тюрьме Храпко был переведен на Лубянку, жестоко там избит и затем направлен в Бутырку, служившую «сортировочным центром», откуда заключенных специалистов направляли для работы в ту или иную шарашку. Многие из этих специалистов прибывали из трудовых лагерей Норильска или Колымы, но некоторые, как Храпко, попадали в шарашку прямо с Лубянки. В итоге Храпко был командирован в Тушино на завод № 82 для участия в разработке дизельных двигателей для самолетов. В то время ему было 35 лет. Условия жизни в Тушине были спартанскими: он спал в сыром и темном тюремном бараке, где располагались тридцать две койки. Как и многие другие заключенные, в шарашке он радовался различным мелочам, которых был лишен с момента своего ареста. Храпко вспоминает одну из таких житейских радостей: заключенные могли пользоваться туалетом в любое время дня, в отличие от Бутырки, где на все выделялись два десятиминутных перерыва [Гуревич 2008; Гуревич 2009].
Подбор специалистов для работы в шарашках происходил по-разному. Сначала за это отвечал В. А. Кравченко, в ноябре 1939 года сменивший Берию на посту начальника ОТБ[254]. Кравченко, окончивший Одесский институт инженеров связи, был в работе немногословен и беспощаден. Он приходил в тюрьму на Лубянке, читал дела заключенных, переводил выбранных им специалистов в Болшево и распределял их по различным конструкторским бюро. По мере расширения сети шарашек Кравченко переложил часть этой работы на плечи своих заместителей, в частности Г. Я. Кутепова – малообразованного человека, работавшего в молодости слесарем на одном из московских авиазаводов, который был назначен начальником авиационной шарашки. Кутепов, видимо сознавая свою недостаточную компетентность в этой области, доверил комплектование бюро самим заключенным – главным образом А. Н. Туполеву, фактическому отцу советской авиации, переведенному в шарашку в 1939 году [Ямской 2006].
К середине 1939 года ядро ОТБ при НКВД состояло из более чем трехсот человек (исключительно мужчин) и включало в себя лучших в СССР специалистов в области авиации, судостроения, артиллерии и производства стрелкового оружия[255]. Хотя эти люди были арестованы по обычным обвинениям в шпионаже, вредительстве и участии в контрреволюционной деятельности, многих из них перевели в спецтюрьмы еще до суда и приговора, и таким образом, с юридической точки зрения их статус был неясен. Впрочем, Берию это обстоятельство волновало мало. Он писал Сталину:
Возобновить следствие по этим делам и передать их в суд в обычном порядке нецелесообразно, так как, во-первых, это отвлечет арестованных специалистов на длительное время от работ по проектированию важнейших объектов… и, во-вторых, следствие не даст по существу положительных результатов вследствие того, что арестованные, находясь длительное время во взаимном общении во время работы, договорились между собой о характере данных ими показаний на предварительном следствии[256].
Обходясь без такой формальности, как суд, Берия разделил арестованных на три группы с разными сроками заключения: по десять, пятнадцать и двадцать лет лишения свободы[257]. Берия считал, что заключенные будут трудиться с бóльшим желанием, если обещать им возможность суда в будущем, который, возможно, скостит им сроки за хорошую работу.
Условия жизни в тюремных бюро были намного лучше, чем в сибирских трудовых лагерях или обычных тюрьмах НКВД, таких как Лубянка или Бутырка. Новоприбывшие заключенные не верили своим глазам. Ходили слухи, что Туполева, арестованного в 1937 году за то, что он будто бы был «главой антисоветской вредительской организации и французским шпионом», доставили в Болшево с узелком в руках, в котором хранились пайка хлеба и несколько кусков сахара, и он отказывался расставаться с этим узелком даже после того, как ему сказали, что в этом лагере хорошо кормят[258]. Кербер, автор знаменитой «Туполевской шараги», вспоминал, что «после лагерей такое питание без физического труда способствовало тому, что из скелетов мы стали приобретать человеческий облик» [Кербер 1999: 134]. Берия быстро отреагировал на жалобы заключенных о плохом качестве кормежки и приказал руководству тюрьмы улучшить пайки [Жуков 2006а]. В авиаконструкторском бюро Туполева работа обычно начиналась в девять утра и продолжалась до семи вечера с часовым перерывом на обед. После начала войны условия работы ухудшились. Храпко, работавшей в шарашке в Казани, вспоминал о нехватке топлива для обогрева цехов, четырнадцатичасовом рабочем дне и питании, которое стало плохим, а иногда несъедобным [Гуревич 2009].
Рис. 4.4. Здание КОСОС, где располагалось ЦКБ-29, сегодня. © Кирилл Глебов, 2015
Группа Туполева какое-то время работала в Болшеве, но затем переехала в большое здание, принадлежащее московскому заводу № 156. Заключенные трудились на первом этаже дома на улице Радио, а под ними на трех верхних этажах находились большие общие спальни, в которых жили двести человек. Заключенным было позволено гулять по плоской крыше здания КБ, огороженной решетками; они называли ее «обезьянником». Специалисты всегда находились под вооруженной охраной, которая следила за всеми их разговорами и не оставляла их наедине друг с другом, за исключением времени сна. Все окна и двери были защищены решетками. Многие заключенные тяжелее всего переносили изоляцию от внешнего мира: информация о внешних событиях строго дозировалась, а семьи арестованных ничего не знали о судьбе своих близких – даже то, были ли они живы. Это изменилось после 1940 года, когда заключенным разрешили десятиминутные свидания с родственниками в Бутырской тюрьме раз в несколько месяцев. Социальная структура КБ существенно осложнялась присутствием в нем вольнонаемных специалистов, которые находились в подчинении у «врагов народа», но могли уйти домой в конце рабочего дня. Некоторые из бывших заключенных вспоминали, что отношения между этими двумя группами были по большей части теплыми, однако другие пишут об отчужденности и о том, что вольных специалистов воспринимали как сотрудников НКВД, настроенных против заключенных[259]. В авиационном бюро Туполева ЦКБ-29 (рис. 4.4) около тысячи вольнонаемных инженеров ежедневно отчитывались о проделанной работе своим заключенным руководителям, перед тем как уйти вечером домой [Соболев 2000: 52].
Некоторое количество арестованных специалистов было освобождено во время войны, но большинство оставалось в заключении до тех пор, пока исход войны не стал окончательно ясен. С 1944 года тюремные конструкторские бюро стали понемногу закрываться, и на свободу потянулся тонкий ручеек освобожденных специалистов, а потом наступил 1948 год, когда истекли десятилетние сроки заключения, полученные в ходе Большого террора. Типичный случай такой амнистии произошел в июле 1944 года, когда были выпущены на свободу 35 человек, работавших на заводе № 16 в Казани[260]. В письме Сталину Берия обосновывает это на первый взгляд неожиданное освобождение тем, что система шарашек справилась со своей задачей так хорошо, что теперь в ней больше нет необходимости. Он пишет: «Учитывая важность проведенных работ, НКВД СССР считает целесообразным освободить, со снятием судимости, особо отличившихся заключенных специалистов, с последующим направлением их на работу в авиапромышленность»[261]. Берия перечислил заслуги каждого из тридцати пяти освобождаемых специалистов, указав их вклад в создание оружия, которое помогло победить в войне[262].
Была ли система шарашек Гулага продуктивной во время войны? Пожалуй, по большей части да. Строжайший контроль, четко поставленные цели и внушительное финансирование позволяли инженерам решать стоявшие перед ними задачи.
Судя по отчету о работе отвечавшего за систему шарашек Четвертого спецотдела НКВД, выпущенному в 1944 году, НКВД оценивал результаты своей деятельности в высшей степени положительно. Авторы этого отчета перечислили двадцать важных видов вооружения и разработок – в том числе бомбардировщиков, авиационных двигателей, реактивного топлива, средств радиосвязи, многочисленных артиллерийских систем и новых средств химической войны, – созданных заключенными. По меньшей мере 12 из этих проектов были запущены в серийное производство – весьма высокий процент по сравнению с довоенными показателями подобных разработок. Почти все эти проекты достигли этапа сертификационных испытаний[263]. Как отмечал Берия, «в результате внедрения многих мероприятий, предложенных специалистами и реализованных на различных заводах, достигнута многомиллионная экономия государственных средств»[264]. Правда ли это и как вообще это можно посчитать – вероятно, не столь важно по сравнению с самим фактом, что Берия пытался убедить в этом Сталина. Система шарашек по крайней мере на бумаге выглядела инновационным триумфом НКВД. Никому и в голову не приходило, что эти заключенные могли бы достичь таких же, если не больших успехов, если бы их не держали в тюрьме.
Последняя волна
Окончание Второй мировой войны пробудило надежду у миллионов советских граждан. После ужасов Террора и войны многие верили, что сталинское государство откажется от политики репрессий. И какое-то недолгое время казалось, что эти надежды могут сбыться. К 1948 году почти вся система шарашек – Четвертый спецотдел НКВД – была распущена, и сотни специалистов, отбыв назначенные сроки наказания, вышли на свободу[265]. Однако эта передышка длилась недолго. Большинство специалистов, освобожденных после войны, были арестованы снова. Так, менее чем через два года после выхода на свободу был вновь арестован и приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь Михаил Храпко; там, в Игарке, в 150 с лишним километрах к северу от Полярного круга, он и продолжил (неофициально) заниматься своей работой. Многие из его коллег в конце 1940-х годов тоже испытали ужасы повторного ареста. Павел Жуков, работавший во время войны в Тушине и заново арестованный в 1948 году, на основании доносов от секретных осведомителей был обвинен в «пораженческих настроениях» [Жуков 2006б].
Такие случаи повторного ареста были обычным делом, особенно во время третьей и последней волны создания шарашек, совпавшей с возобновившимися репрессиями в отношении ученых и инженеров в конце 1940-х и начале 1950-х годов. Благодаря полуавтобиографическому роману Солженицына «В круге первом» это самый известный период в истории советской тюремной науки. Солженицынская смесь квазиисторического нарратива, лирической прозы и моральных вопросов произвела глубокое впечатление на западного читателя в конце 1960-х и в 1970-х, и для многих, особенно в России, именно Марфинская шарашка – спецтюрьма в северо-восточном районе Москвы, где заключенные занимались изготовлением шпионской аппаратуры для органов госбезопасности, – стала образцом тюремного конструкторского бюро[266]. Как ни странно, послевоенная система шарашек хуже всего описана историками: большинство научных работ посвящены Туполевской шарашке, во многом из-за того, что там трудились несколько знаменитых советских ученых и конструкторов. В шарашках эпохи послевоенного сталинизма, напротив, было сравнительно мало видных представителей советской интеллигенции. Эта система возродилась в результате новых массовых репрессий во второй половине 1940-х годов и расцвела благодаря значительному росту Гулага (и его экономики) и необходимости скорейшего восстановления страны, разрушенной недавней войной. Все эти факторы, отсутствовавшие в довоенной системе шарашек, привели к тому, что спецтюрьмы периода позднего сталинизма оказались укомплектованы рядовыми специалистами, принадлежавшими к научно-технической интеллигенции.
Новая волна репрессий после Второй мировой войны случилась не на пустом месте. В этот период экономика Гулага росла небывалыми темпами, и к 1950 году в различных трудовых лагерях и колониях содержались около 2,5 млн заключенных. Примерно половина из них, находившаяся в ведении печально известного Третьего управления Гулага, занималась добычей золота и физическим трудом в тяжелейших условиях. Еще треть была занята в послевоенном восстановлении страны – на лесозаготовках, строительстве железных дорог, оборонном производстве, возведении гидроэлектростанций и других крупных объектов [Gregory 2003: 13]. Вся эта деятельность требовала участия ученых, инженеров и технических специалистов, которые занимались бы проектированием и осуществляли надзор за строительством; многие из этих специалистов являлись штатными сотрудниками МВД, но других, уже находившихся в тюрьме, заставили работать на благо экономики Гулага принудительно. С точки зрения администрации Гулага, создание новой системы шарашек было логичным решением в условиях вызванного массовыми репрессиями социального напряжения, экономического роста Гулага и необходимости восстановления страны после войны.
По любопытному и не вполне случайному стечению обстоятельств, многие представители научно-технической интеллигенции, арестованные в последние годы правления Сталина, владели профессиями, полезными для работы на окраинах страны. Так, в 1949 году в рамках Красноярского дела МВД начало кампанию против советских геологов, многие из которых были евреями, якобы из-за сокрытия урановых месторождений на территории Красноярского края. Затем волна арестов прокатилась по всем крупным городам СССР, и были задержаны десятки геологов, получивших длительные тюремные сроки по стандартным обвинениям в шпионаже и вредительстве. Примечательно, что геологические учреждения обвинялись еще и в предпочтении старых ученых и задвигании молодых советских специалистов; именно такие обвинения звучали и во время первой волны репрессий, направленных против ученых и инженеров в конце 1920-х годов[267]. Почти все эти геологи – и сотни представителей других прикладных наук, таких как металлургия, – в итоге оказались в шарашках в удаленных уголках Советского Союза.
В эпоху позднего сталинизма система шарашек раздулась до небывалых размеров. Произошло это в основном благодаря тому, что МВД сделало спецтюрьмы фундаментальной частью производственной экономики Гулага, включающей в себя добычу ценных металлов на востоке СССР и масштабное строительство. На самом деле объем капитального строительства, выполненного руками заключенных, почти удвоился в период с 1949 по 1952 год, что приблизительно совпадает с пиком третьей волны шарашек [Khlevniuk 2003: 53]. Одним из важнейших элементов этой новой системы стало созданное МВД в 1949 году Особое техническое бюро № 1 (ОТБ-1), в котором работали геологи и металлурги. Их задача заключалась в поиске и исследовании руд и минералогических образцов полезных ископаемых, очистке руд и минералов (особенно сурьмы, используемой в аккумуляторах), разработке процессов переплавки руд и металлоконцентратов и проектировании нового оборудования для добычи, обработки и обогащения руды[268]. Это конструкторское бюро, имевшее филиалы по всей Восточной Сибири, подчинялось одновременно Енисейстрою – крупному отделению Гулага, заведовавшему десятью трудовыми лагерями, – и старому Четвертому спецотделу МВД, которой вновь возглавил руководитель военной сети шарашек и ветеран службы В. А. Кравченко[269]. А система шарашек продолжала расширяться. В ноябре 1949 года Четвертый спецотдел МВД и администрация Гулага совместно организовали еще пять конструкторских бюро, которые должны были комплектоваться из «спецпоселенцев… имеющих высшее и среднее техническое образование». О важности работы этих заключенных говорилось прямым текстом. Они должны были заниматься «научно-исследовательскими и проектно-конструкторскими работами» для «максимального использования экономических ресурсов во вновь осваиваемых предприятиями и стройками МВД СССР отдаленных районах Союза»[270].
Из мемуарной литературы вырисовывается сюрреалистичная картина послевоенной шарашки. В. Г. Переломова, вольнонаемная сотрудница ОТБ-1, вспоминает разношерстную команду заключенных, трудившихся в глухом районе Сибири: бывшие профессора, геологи, эксперты в области металлургии, специалисты по петроглифам, фотографы и даже художники, составлявшие макеты официальных отчетов для МВД. Время от времени организовывались научно-исследовательские экспедиции в неисследованные районы тайги, а иногда узники умирали от болезней, подхваченных в тюрьме. Из почти двух сотен заключенных практически все были политическими, осужденными по печально известной 58-й статье. Переломова познакомилась со своим будущим мужем Ю. Ф. Погоней-Стефановичем в лагере, где, вопреки всем обстоятельствам, между ними вспыхнуло романтическое чувство[271]. Такая связь являлась исключением из правил, поскольку отношения между заключенными и вольнонаемными специалистами в ОТБ-1 были, как правило, натянутыми. М. И. Левичек, первый директор ОТБ-1, называл впоследствии эти отношения враждебными, в отличие от доброжелательной атмосферы шарашек 30-х годов, и говорил следующее: «Объяснение, вероятно, в том, что в 30-х гг. еще сохранялись традиционные отношения к заключенным как к пострадавшим, и моральное разложение общества, присущее сталинскому режиму, еще не достигло такой глубины, как в 50-х гг.»[272].
Что же заставляло столь многих ученых и инженеров усердно или по крайней мере продуктивно трудиться в шарашках? Во время войны, безусловно, важным мотивирующим фактором являлся патриотизм, и этому имеется много свидетельств. Однако нельзя сбрасывать со счетов и принуждение в самых разных его формах, например в виде угрозы отправки обратно в трудовые лагеря заниматься тяжелым физическим трудом. Впрочем, бюрократы из МВД быстро поняли, что само по себе принуждение является зачастую неэффективным и затратным методом, особенно с учетом сравнительно высоких жалований, получаемых десятками тысяч охранников, и огромных логистических затрат на содержание лагерей в отдаленных регионах в условиях полной секретности. Продуктивность труда была серьезной проблемой, и для улучшения трудовых показателей в МВД даже пошли на материальное стимулирование заключенных. В 1948 году администрация Гулага ввела заработную плату. В различные периоды МВД вводило практику зачетов рабочих дней для некоторых категорий заключенных: по сути эти зачеты уменьшали тюремные сроки на два дня или больше за каждый день с перевыполнением плана [Sokolov 2003: 40; Borodkin and Ertz 2005]. Специалистов, оформлявших патенты на изобретения, МВД даже пыталось как-то наградить: в 1952 году Берия подписал приказ, согласно которому заключенным полагались 25 % от «обычной» суммы, выплачиваемой за патент[273]. Несмотря на эти вполне радикальные меры, в начале 1950-х годов общая производительность труда продолжала медленно снижаться. Хотя принуждение и материальное стимулирование заставляли заключенных выполнять работу, все это не делало их более продуктивными и инициативными работниками.
К моменту смерти Сталина в 1953 году общую экономическую неэффективность системы Гулага – особенно это касалось огромной массы заключенных, занимавшихся тяжелым физическим трудом, – больше невозможно было игнорировать. Система шарашек тоже подверглась пересмотру. 30 марта 1953 года, всего через три недели после смерти Сталина, по распоряжению Берии был распущен Четвертый спецотдел МВД, занимавшийся спецтюрьмами. Несколько шарашек продолжили функционировать до 1955 года, но как официальное институциональное явление они перестали существовать [Кокурин и Петров 1997: 129]. Как и большой Гулаг, шарашки оказались экономически неэффективны. Скрытые финансовые издержки этой системы, в частности расходы на охрану и необходимость сохранения существования этих организаций в строжайшей тайне, делали ее явно невыгодной по сравнению со свободным научно-техническим сообществом. И все же в течение двадцати с лишним лет система шарашек считалась эффективным решением стоявших перед страной экономических проблем, хотя все факты, особенно в эпоху позднего сталинизма, говорили об обратном. Объясняя, как государство экономически обосновывало функционирование Гулага, историк В. Лазарев заметил, что «рациональный диктатор… мог учредить и поддерживать такое предприятие, как Гулаг, несмотря на все связанные с этим издержки, исходя из ложного представления о том, что труд заключенных Гулага был “бесплатным” и ничего не стоил обществу» [Lazarev 2003: 190–191]. В конечном итоге ключевой характеристикой шарашек оказалась невидимость для общества всего, что было с ними связано, – людей, мест и информации; это было справедливо в отношении не только их существования, но и их исчезновения.
Незадолго до смерти бывшего министра и дипломата В. М. Молотова спросили о том, почему лучшие советские ученые и инженеры были брошены в тюрьмы. Вот что он ответил:
А тогда ведь интеллигенция отрицательно относилась к Советской власти! Вот тут надо найти способ, как этим делом овладеть.
Туполевых посадили за решетку, чекистам приказали: обеспечивайте их самыми лучшими условиями, кормите пирожными, всем, чем только можно, больше, чем кому бы то ни было, но не выпускайте! Пускай работают, конструируют нужные стране военные вещи. Это нужнейшие люди. Не пропагандой, а своим личным влиянием они опасны. И не считаться с тем, что в трудный момент они могут стать особенно опасны [Чуев 1991: 240][274].
Этот циничный монолог Молотова раскрывает одну очень важную идею: в глазах большевиков (а потом сталинистов) самая главная угроза, исходившая от представителей научно-технической интеллигенции, заключалась не в их идеологии, а в том, каким авторитетом и влиянием они обладали. Однако большевики пришли к выводу, что их стремление превратить Россию в современную социалистическую утопию неосуществимо без квалифицированных специалистов. В этой непростой ситуации система шарашек казалась логичным решением.
Этот конфликт интересов был необходимым, но недостаточным условием для создания и функционирования сети шарашек. Для понимания этого явления мы должны искать другие объяснения в рамках существовавшего исторического контекста. Всем трем периодам в истории системы шарашек предшествовали гигантские социальные потрясения советского общества – культурная революция, Большой террор и последняя волна сталинских репрессий. В каждом случае органы госбезопасности, зачастую при помощи руководителей партии и государства, организовывали масштабные чистки, и одной из их мишеней была научно-техническая интеллигенция. Массовые аресты, следовавшие за этими чистками, однозначно ухудшали ситуацию в важных областях экономики – тех самых, которые предполагалось укрепить с помощью Гулага. Для временного решения проблемы, которую сам НКВД и создал, ученые и инженеры были заключены в спецтюрьмы. Целью всего этого являлась стабилизация пошатнувшихся секторов экономики.
Глядя на историю Гулага с его подъемами и спадами, мы видим, что во всех трех ситуациях, когда после грандиозных социальных потрясений оживлялась деятельность шарашек, события протекали по одному и тому же сценарию. Становится очевидным, что институционально Гулаг был по сути аморфной структурой, в том смысле, что планирование в нем было ситуативным и случайным и редко опиралось на предыдущий опыт, поэтому на каждой новой стадии шарашки формировались и создавали свою культуру заново. Мы все сильнее убеждаемся в том, что рождение, функционирование и в конце концов исчезновение Гулага были продиктованы внешними обстоятельствами. Само предназначение этой организации было неясно ее создателям, а ставившиеся перед ней задачи постоянно менялись в связи с новыми проблемами, которые экономисты-плановики и чекисты обнаруживали в советском государстве.
Руководители советской промышленности и подчиненные Берии, включая администрацию Гулага, часто расходились во мнениях относительно того, как лучше использовать шарашки. При Сталине большинство сотрудников органов госбезопасности активно поддерживали концепцию спецтюрем, но люди, отвечавшие за экономическое и техническое развитие страны, выступали против этого. Лучше всего это видно при изучении бюджетных запросов. Например, в 1941 году Берия хотел получить 9,6 млн рублей для одной из своих тюрем, но Ворошилов согласился выделить только 4,8 млн[275]. Взлеты и падения системы шарашек во многом повторяют историю конфликта этих двух властных группировок, так как властям приходилось делать выбор между усилением безопасности и повышением эффективности.
Шарашки стали успешным примером принудительного труда, но были ли они успешны в экономическом отношении? «Многомиллионную экономию государственных средств», о которой говорил Берия в 1944 году, невозможно точно измерить, потому что это утверждение не подтверждается фактами. Однако и сегодня есть исследователи, которые считают систему шарашек удачной организационной инновацией и своего рода предтечей Кремниевой долины или проекта «Сколково» в России[276]. Российский историк М. Ю. Моруков пишет в своей книге «Правда ГУЛАГа: из круга первого»: «Правда ГУЛАГа… заключается в том, что изоляция ученых, разработчиков и рабочих-мастеров в местах лишения свободы для работы на оборону стала необходимым и единственно правильным условием для их личного выживания и нашей общей Победы» [Моруков 2006: Задняя сторона обложки]. Автор этого утверждения обходит стороной тот факт, что четыре года войны составляют всего лишь малую долю от общего времени функционирования этой системы, существовавшей почти четверть века.
Аргументация Морукова явно несостоятельна и при этом все равно не отвечает на более общий вопрос об экономической эффективности системы Гулага в целом. Недавние исследования производительности Гулага и его роли в советской экономике позволяют дать более точную оценку этой стороне его деятельности. Общая неэффективность Гулага не подлежит сомнению: с учетом только лишь людских потерь Гулаг предстает в высшей степени бесчеловечным и убыточным предприятием [Gregory and Lazarev: ch. 1, 2 and 3]. Исходя из экономических показателей, к началу 1950-х годов и администрации Гулага, и руководству партии было понятно, что производительность труда в лагерях была на 50–60 % ниже, чем за их пределами. В итоге Гулаг был разрушен из-за фундаментального противоречия, заложенного в нем самом: система, предназначенная для наказания заключенных и эксплуатации их труда, успешно справлялась с первой задачей, но провалилась со второй.
Хотя шарашки остались погребенными в руинах прошлого, они отбросили длинную тень на всю советскую экономику, особенно на оборонный сектор. В частности, наследием шарашек стала особая ментальность, присущая организациям такого типа. Поскольку комплектование тюремных бюро происходило при участии заключенных, привлекавших к работе в шарашках своих друзей по прежней жизни, вся эта система породила поколение ученых и инженеров, которые не только были знакомы друг с другом до ареста, но и разделили ужасный травматический опыт заключения, повлиявший на всю их дальнейшую жизнь. Многие элитные ученые и инженеры, арестованные во время второй волны репрессий в конце 1930-х годов, возглавили собственные конструкторские и инженерные бюро в послесталинскую эпоху. Представители этой когорты отвечали за важнейшие исследования и научные разработки, особенно внутри оборонно-промышленного комплекса, создавая военную мощь советского государства на протяжении почти всей холодной войны. Вся организационная культура возглавляемых ими советских КБ и НИИ, построенная на исключительной секретности, строгой иерархии, силовых методах руководства и полной отчетности, во многом выросла из системы шарашек, через которую они все прошли. Для этих людей шарашка была не только совместно пережитым испытанием, но и школой, где они получили навыки принуждения, мотивирования и соблюдения секретности, которые затем и перенесли в свои организации.
Также интересно обсудить, насколько опыт шарашек повлиял на утаивание в СССР информации о некоторых географических объектах, фактах и людях. Как и весь остальной Гулаг, шарашки были скрыты от мира. Спецтюрьмы никогда не изображались на картах, и производимое ими научное знание не обсуждалось публично. Руководство Гулага творчески подходило к соблюдению режима секретности. В частности, использовался особый искусственный язык, состоявший из чисел, акронимов и ложных названий. В конце 1930-х годов пространство Советского Союза было покрыто сетью «почтовых ящиков», «спецобъектов», «хозяйств» и т. д.; за этими названиями скрывались лагеря и колонии. Неслучайно те же самые названия использовались в 1950-х годах сотнями тысяч мужчин и женщин, работавших в НИИ и на ОПК, – это такой же перечень почтовых ящиков, спецобъектов, псевдонимов и фиктивных городов[277]. Для многих ученых и инженеров, прошедших шарашки Гулага, такая терминология была привычной и являлась своего рода «языком для своих» – для тех, кто имел опыт пребывания в изолированных от остального мира местах производства научного знания.
Тайная география шарашек сразу вызывает ассоциации с «закрытыми городами», официально называемыми ЗАТО (закрытые административно-территориальные образования). Эти городки – числом около сорока – были искусственно созданы во время холодной войны для работы над различными проектами, преимущественно связанными с ОПК. Они никогда не указывались на советских картах, и их существование было массово рассекречено только в 1991 году, когда на картах России появились 44 новые «точки»[278]. В советское время ученые, инженеры и специалисты, жившие в этих секретных городках, имели специальные пропуска и были скрыты от всего остального мира, не имея права рассказывать о месте проживания или своей работе друзьям и родственникам, живущим в «открытых» городах.
Помимо секретности, выраженной в использовании особого языка и в отсутствии на картах, шарашки и ЗАТО имели еще три общие ключевые характеристики: это были экспериментальные проекты, созданные для производства научного знания; укомплектованы они были большей частью элитными и высококвалифицированными экспертами в своих областях, являясь своего рода клубами для избранных; и это были строго охраняемые режимные объекты, выбраться откуда было очень сложно. Жизнь и работа в ЗАТО или шарашке означала изоляцию от внешнего мира: в первом случае добровольную, во втором – вынужденную. Эта изоляция была в каждом случае организована по-своему: представители советской интеллигенции, особенно ученые, инженеры и технические специалисты, имели серьезную мотивацию для переезда в закрытые города, где жизнь была вполне комфортной и в продаже имелось много дефицитных товаров. У сотрудников шарашек тоже была мотивация (это было лучшее место работы, чем трудовой лагерь), но все равно это была часть Гулага, где человеческая жизнь стоила очень мало.
Шарашки и ЗАТО были изначально созданы как места, где производится научное знание, однако на практике знание там исчезало, как и сами эти объекты с географических карт. Все здесь являлось государственной тайной: личности тех, кто там работал, предмет их исследований, организации, которые с ними сотрудничали, численность персонала, даже сами границы этих объектов. Такие места, как Туполевская шарашка, спецтюрьма в Марфино, где побывал Солженицын, или ЗАТО вроде Краснояр-ска-26 или Челябинска-65, работали преимущественно на нужды ОПК. Созданные для модернизации советской промышленности, эти объекты стали цитаделями знания, где информация исчезала из публичного пространства, словно втянутая в черную дыру. Отсутствующие на картах и не упоминавшиеся в разговорах, шарашки и ЗАТО стали особыми объектами умолчания. Разумеется, эта секретность была неидеальной – когда преднамеренно (ведь в шарашках вместе работали заключенные и вольнонаемные специалисты), а когда и случайно (слухи о шарашках и ЗАТО ходили по всему Советскому Союзу).
Все это приводило к интересным последствиям. Что, например, произошло с шарашками после 1953 года, когда они перестали быть частью Гулага? Во многих случаях спецтюрьмы, состоявшие под охраной конвоиров, просто стали на следующий день свободными предприятиями, сотрудникам которых в конце рабочего дня было разрешено отправляться домой. Так, тюремная лаборатория, в которой работал Солженицын (специальная тюрьма № 16), была переименована в НИИ автоматики. Она существует до сих пор и разрабатывает секретные коммуникационные системы для российского правительства[279]. Красноярская шарашка сейчас называется Сибирским проектным и научно-исследовательским институтом цветной металлургии[280]. Многие заключенные из шарашек последней волны просто остались там, куда были сосланы, и эти чужие города стали их родиной, где они вырастили своих детей. Ленинградец П. И. Жуков, арестованный после Второй мировой войны и сосланный в Караганду, остался в Казахстане и после освобождения. После реабилитации в 1956 году он получил право вернуться в Ленинград, но все пережитое сломило Жукова, и он нашел работу в местном НИИ, основанном там же, где прежде располагалась его спецтюрьма. Он женился, вырастил детей и по-прежнему живет в Караганде, больше не являясь гражданином России. Несмотря на почти двадцать лет, проведенных в Гулаге, Жуков считает, что ему повезло, так как он почти не занимался тяжелым физическим трудом. «Однако, – пишет он, – в любом случае молодость, проведенную в неволе с клеймом отпетого врага, даже если ты делаешь что-то осмысленное и общаешься с выдающимися людьми, полноценной назвать нельзя. Это калечит душу навсегда» [Жуков 2006б: 79].
Товарищ Жукова по заключению, отец советской космической программы С. П. Королев, выбрал в жизни другой путь, однако тоже не смог забыть о своем прошлом. Говорят, став главным конструктором советской космической программы, Королев шутил, что его охрана, полагавшаяся ему по должности, вероятно, состоит из тех же самых людей, которые следили за ним в шарашке. В обоих случаях охранники выполняли одну и ту же работу, воздвигая непреодолимую стену между ученым и внешним миром. И в этом смысле шарашки вместе с породившим их Гулагом создали стены внутри гражданского советского общества, продолжавшие стоять еще долгие годы после того, как сам Гулаг отправился на свалку истории.
Архивы
АПРФ – Архив Президента Российской Федерации.
АРАН – Архив Российской академии наук.
ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации.
РГАЭ – Российский государственный архив экономики.
РГВА – Российский государственный и военный архив.
Библиография
Артизов и др. 2000 – Реабилитация: как это было. Т. 1: Март 1953 – февраль 1956 гг. / Сост. А. Н. Артизов, Ю. В. Сигачев, В. Г. Хлопов, И. Н. Шевчук. М.: МФД, 2000.
Беляков 1999а – Беляков Л. П. Красноярское дело // Репрессированные геологи. 3-е изд. / Отв. ред. Л. П. Беляков и Е. М. Заболоцкий. М.: МОР РФ, 1999. С. 422–427.
Беляков 1999б – Беляков Л. П. Шахтинское дело // Репрессированные геологи. 3-е изд. / Отв. ред. Л. П. Беляков и Е. М. Заболоцкий. М.: МОР РФ, 1999. С. 395–398.
Берзин 1991 – Берзин А. А. Паровоз за колючей проволокой // Вопросы истории естествознания и техники. 1991. № 4. С. 35–37.
Годлевская и Крейтер 1994 – Годлевская Н. Ю. и Крейтер И. В. Красноярское дело геологов // Репрессированная наука / Под ред. М. Г. Ярошевского. СПб.: Наука, 1994. Вып. 2. С. 158–166.
Гончаров и Нехотин 1998 – Дела «промпартии» и «трудовой крестьянской партии» (ТКП) // Просим освободить из тюремного заключения: Письма в защиту репрессированных / Сост. В. Гончаров, В. Нехотин. М.: Современный писатель, 1998. С. 173–177.
Григорьев 1992 – Григорьев А. Б. Меж двух стихий: Очерки о конструкторах. М.: Машиностроение, 1992.
Гуревич 2008 – Гуревич В. Жизнь инженера Гуревича // Заметки по еврейской истории. 2008. № 2. URL: http://berkovich-zametki.com/2008/ Zametki/Nomer2/Gurevich1.htm (дата обращения: 21.10.2019).
Гуревич 2009 – Гуревич В. Дизельные шараги // Заметки по еврейской истории. 2009. № 6. URL: http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/ Nomer6/Gurevich1.php (дата обращения: 21.10.2019).
Емельяненков 2006 – Емельяненков А. Вышли мы все из шарашек… // Союз. Беларусь – Россия. 2006. 2 февр.
Жуков 2006а, б – Жуков П. И. Моя «шарашка» // Наука и жизнь. 2006. № 9. С. 86–92; № 10. С. 74–79.
Иванов 2009 – Иванов В. Неизвестный Поликарпов. М.: Эксмо-Яуза, 2009.
Иванова 2006 – Иванова Г. М. История Гулага, 1918–1958. М.: Наука, 2006.
Кербер 1999 – Кербер Л. Л. Туполев. Санкт-Петербург: Политехника, 1999.
Кокурин и Петров 1997 – Лубянка: ВЧК – ОГПУ – НКВД – НКГБ – МГБМВД – КГБ, 1917–1960. Справочник / Сост. А. И. Кокурин и Н. В. Петров. М.: Мемориал, 1997.
Кокурин и Петров 2000 – Гулаг: Главное управление лагерей. 1918–1960 / Сост. А. И. Кокурин, Н. В. Петров. М.: Материк, 2000.
Красильников 2011–2012 – Шахтинский процесс 1928 г. Подготовка, проведение, итоги: В 2 кн. / Отв. ред. С. А. Красильников. М.: РОССПЭН, 2011–2012.
Крук 2001 – Крук Н. С. История ОКБ-172 // Вестник Мемориала. СПб.: Мемориал, 2001. № 6. С. 46–54.
Куманев 1995 – Куманев В. А. Трагические судьбы: Репрессированные ученые Академии наук СССР. М.: Наука, 1995.
Ленин 1967 – Ленин В. И. ПСС. 5-е изд.: В 55 т. Т. 38. М.: Ин-т марксизма-ленинизма, 1967.
Мокиенко и Никитина 2000 – Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Большой словарь русского жаргона. СПб.: Норинт, 2000.
Мордухович 1990 – Мордухович М. М. Наказание без преступления // Наука и жизнь. 1990. № 3. С. 96–105; № 4. С. 88–94.
Моруков 2006 – Моруков М. Правда ГУЛАГа: из круга первого. М.: Алгоритм, 2006.
Помогайбо 2004 – Помогайбо А. Оружие победы и НКВД: Советские конструкторы в тисках репрессий. М.: Вече, 2004.
Симоненков 2011 – Симоненков В. И. «Шарашки»: инновационный проект Сталина. М.: Эксмо-Алгоритм, 2011.
Симоненков 2014 – Симоненков. В. И. Судьбы ученых в сталинских спецтюрьмах. М.: Авторская книга, 2014.
Симонов 1996 – Симонов Н. С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920–1950-е годы. М.: РОССПЭН, 1996.
Соболев 2000 – Соболев Д. А. Репрессии в советской авиапромышленности // Вопросы естествознания и техники. 2000. № 4. С. 44–58.
Солдатова 2004 – Солдатова О. Н. Изобретатели в ГУЛАГе: Исторический очерк. Самара: Научно-технический центр, 2004.
Солдатова 2009 – Политические репрессии первой половины XX века в судьбах технической интеллигенции России: Материалы всероссийской научной конференции / Отв. ред. О. Н. Солдатова. Самара: Научно-технический центр, 2009.
Солженицын 1968 – Солженицын А. И. В круге первом. Франкфурт-на-Майне: Fischer, 1968.
Стецовский 1997 – Стецовский Ю. И. История советских репрессий. М.: Знак-СП, 1997.
Тимофеев-Ресовский 1993 – Истории Тимофеева-Ресовского, рассказанные им самим // Человек. 1993. № 2. С. 148–162.
Чуев 1991 – Чуев Ф. И. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М.: Терра, 1991.
Шарагин 1971 – Шарагин А. [Л. Л. Кербер]. Туполевская шарага. Франкфурт: Possev-Verlag, 1971.
Шаттенберг 2011 – Шаттенберг С. Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 2011.
Яковлев 1973 – Яковлев А. С. Цель жизни. М.: Политиздат, 1973.
Ямской 2006 – Ямской Н. НИИ «Шарашка» // Совершенно секретно. 2006. 1 сент.
Alexopoulos 2005 – Alexopoulos G. Amnesty 1945: The Revolving Door of Stalin’s Gulag // Slavic Review. 2005. Vol. 64. № 2. P. 274–306.
Applebaum 2003 – Applebaum A. Gulag: A History. New York: Doubleday, 2003.
Bailes 1978 – Bailes K. E. Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917–1941. Princeton, NJ: Princeton UP, 1978.
Barnes 2011 – Barnes S. A. Death and Redemption: The Gulag and the Shaping of Soviet Society. Princeton, NJ: Princeton UP, 2011.
Borodkin and Ertz 2005 – Borodkin L., Ertz S. Forced Labour and the Need for Motivation: Wages and Bonuses in the Stalinist Camp System // Comparative Economic Studies. 2005. Vol. 47. № 2. P. 418–436.
Brown 2007 – Brown K. Out of Solitary Confinement: The History of the Gulag // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2007. Vol. 8. № 1. P. 67–103.
Buckley 1995 – Buckley C. The Myth of Managed Migration: Migration Control and Market in the Soviet Period // Slavic Review. 1995. Vol. 54. № 4. P. 896–916.
David-Fox 1997 – David-Fox M. Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1918–1929. Ithaca, NY: Cornell UP, 1997.
Fitzpatrick 1997 – Fitzpatrick Sh. Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921–1934. Cambridge: Cambridge UP, 1979.
Gang and Stuart 1999 – Gang I. N., Stuart R. C. Where Mobility Is Illegal: Internal Migration and City Growth in the Soviet Union // Journal of Population Economics. 1999. Vol. 12. № 1. P. 117–134.
Gheith 2011 – Gulag Voices: Oral Histories of Soviet Incarceration and Exile / Ed. by Jehanne M. Gheith. New York: Palgrave Macmillan, 2011.
Greenwood 1998 – Greenwood J. T. The Designers: Their Design Bureaux and Aircraft // Russian Aviation and Air Power in the Twentieth Century / Ed. by R. Higham, J. T. Greenwood, V. Hardesty. London: Frank Cass, 1998. P. 164–166.
Gregory 2003 – Gregory P. R. An Introduction to the Economics of the Gulag // The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. P. R. Gregory and V. V. Lazarev. Stanford: Hoover Institution Press, 2003. P. 1–21.
Gregory and Lazarev 2003 – The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. by P. R. Gregory and V. Lazarev. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2003.
Hardesty 1996 – Hardesty V. Introduction // L. L. Kerber. Stalin’s Aviation Gulag: A Memoir of Andrei Tupolev and the Purge Era. Washington, DC: Smithsonian Institution Press, 1996.
Ivanova 2000 – Ivanova G. M. Labor Camp Socialism: The Gulag in the Soviet Totalitarian System. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 2000.
Jansen and Petrov 2002 – Jansen M., Petrov N. Stalin’s Loyal Executioner: People’s Commissar Nikolai Ezhov, 1895–1940. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2002.
Johnston 1999 – Gordon J. What Is the History of Samizdat? // Social History. 1999. Vol. 24. № 3. P. 115–133.
Kerber 1996 – Kerber L. L. Stalin’s Aviation Gulag: A Memoir of Andrei Tupolev and the Purge Era. Washington, DC: Smithsonian Institution Press, 1996.
Khlevniuk 2003 – Khlevniuk O. V. The Economy of the OGPU, NKVD, and MVD of the USSR, 1930–1953: The Scale, Structure, and Trends of Development // The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. P. R. Gregory and V. V. Lazarev. Stanford: Hoover Institution Press, 2003. P. 43–66.
Khlevniuk 2004 – Khlevniuk O. V. The History of the Gulag: From Collectivization to the Great Terror. New Haven: Yale UP, 2004.
Komaromi 2009 – Komaromi A. The Material Existence of Soviet Samizdat // Slavic Review. 2009. Vol. 63. № 3. P. 597–618.
Kopelev 1981 – Kopelev L. With Solzhenitsyn in the Sharashka // Michigan Quarterly Review. 1981. Vol. 20. № 4. P. 444–456.
Lampert 1980 – Lampert N. The Technical Intelligentsia and the Soviet State: A Study of Soviet Managers and Technicians, 1928–1935. New York: Holmes and Meier, 1980.
Lazarev 2003 – Lazarev V. Conclusions // The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. P. R. Gregory and V. V. Lazarev. Stanford: Hoover Institution Press, 2003. P. 189–197.
Lewis 1979 – Lewis R. A. Science and Industrialization in the USSR: Industrial Research and Development, 1917–1940. London: Macmillan, 1979.
Mochulsky 2011 – Mochulsky F. V. Gulag Boss: A Soviet Memoir / Trans. and ed. by D. Kaple. Oxford: Oxford UP, 2011.
Rowland 1996 – Rowland R. H. Russia’s Secret Cities // Post-Soviet Geography and Economics. 1996. Vol. 37. № 7. P. 426–462.
Schattenberg 2002 – Schattenberg S. Stalins Ingenieure: Lebenswelten zwischen Technik und Terror in den 1930er Jahren. Munich: Oldenbourg, 2002.
Shearer 1996 – Shearer D. R. Industry, State, and Society in Stalin’s Russia, 1926–1934. Ithaca, NY: Cornell UP, 1996.
Shearer 2004 – Shearer D. R. Elements Near and Alien: Passportization, Policing, and Identity in the Stalinist State, 1932–1953 // Journal of Modern History. 2004. Vol. 76. № 4. P. 835–881.
Siddiqi 2003 – Siddiqi A. The Rockets’ Red Glare: Technology, Conflict, and Terror in the Soviet Union // Technology and Culture. 2003. Vol. 44. № 3. P. 470–501.
Sokolov 2003 – Sokolov A. Forced Labor in Soviet Industry: The End of the 1930s to the Mid-1950s (An Overview) // The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. P. R. Gregory and V. V. Lazarev. Stanford: Hoover Institution Press, 2003. P. 23–42.
Viola 2007 – Viola L. The Unknown Gulag: The Lost World of Stalin’s Special Settlements. Oxford: Oxford UP, 2007.
Асиф Сиддики – профессор истории Фордхемского университета – завершает работу над книгой, предварительно озаглавленной «Science, Expertise, and the Stalinist Gulag». Его многочисленные работы по истории советской науки включают «The Red Rockets’ Glare: Spaceflight and the Soviet Imagination, 1857–1957» (Cambridge, 2010) и сборник «Into the Cosmos: Space Exploration and Soviet Culture» (University of Pittsburgh, 2012). В 2016 году Сиддики получил стипендию Гуггенхайма.