Уилсон Т. БеллПринудительный труд в тылуГУЛАГ и тотальная война в Западной Сибири, 1940–1945
В «Архипелаге ГУЛАГ» А. И. Солженицын писал, что заключенные узнавали о нападении Германии на СССР лишь по доходившим до них случайным слухам. Хотя это могло быть справедливо для наиболее отдаленных «островов» архипелага, поскольку слухи, вне всякого сомнения, являлись важной формой внутрилагерного общения, однако все-таки большая часть ГУЛАГа оказалась полностью интегрирована в местную, региональную и национальную плановую экономику, поэтому люди хорошо представляли себе и происходившее вокруг, и предназначенные им самим роли. В неопубликованных воспоминаниях бывший заключенный М. Г. Горбачев описывает, как начало войны повлияло на их небольшую мастерскую в Томске, Западная Сибирь:
А до этого была здесь детская трудовая колония. Их куда-то вывозили, а территорию всю огородили высоким забором, да еще поверху колючей проволокой обтянули, наставили вышек по углам для часовых, и полный порядок. Сама зона была разделена на две части: одна часть жилая, с бараками для жилья, а вторая часть производственная, с цехами. Когда жили здесь колонисты, у них была музфабрика, делали гитары, балалайки, мандолины.
Ну а нам, зэкам, пришлось совсем другой… <…> В этих же цехах, только вместо столярных верстаков наставили токарных станков, и давай мы изготовлять все для фронта, все для войны! Изготовленная нами продукция называлась готовые мины. Но, прежде чем появились на свет изготовленные мины нашими руками…[281]
Исследования ГУЛАГа Западной Сибири в период Второй мировой войны включают две темы, которые принято рассматривать отдельно друг от друга (если их рассматривают вообще). Первая из них – изучение самого ГУЛАГа во время войны, вторая – изучение тотальной войны в Советском Союзе применительно к «внутреннему» фронту в тылу. Прежде всего данная статья посвящена вопросу о том, как исследование типичного гулаговского лагеря может пролить свет на обе эти темы.
Роджер Чикеринг утверждает, что «тотальная война» – это некий «идеальный тип» в веберовском смысле, реально никогда не достигающий полной «тотальности». Однако военный ГУЛАГ значительно приблизился к этой тотальности в своей всесторонней поддержке боевых действий на фронте при полном безразличии к жизни и здоровью заключенных. Предупреждая об опасности злоупотребления термином «тотальная война», Чикеринг указал, что в практическом смысле это выражение включает в себя «увеличение численности войск, расширение масштабов операций, рост усилий по поддержке вооруженных сил и систематическое, сознательное включение гражданских лиц в число участников конфликта»[282]. Вторая мировая война, вне всяких сомнений, стала самым суровым периодом в истории ГУЛАГа.
Изготовление артиллерийских снарядов, строительство аэродромов, пошив армейского обмундирования, производство фронтового продовольствия – все это лишь некоторые из видов советского принудительного труда, сопровождавшегося громадным числом смертей заключенных. Подобные действия явно подпадают под определение Чикеринга.
Западносибирские лагеря ГУЛАГа можно отнести к более или менее «типичным». Они никогда не относились к числу приоритетных, как в Норильске, и не символизировали всю систему в целом, как лагеря Колымы. Они располагались не в самом суровом климате, но и не в самом щадящем. Более важен тот факт, что лагеря Западной Сибири включали в себя широчайший спектр различных видов экономической деятельности. Многие из крупнейших подразделений западносибирского ГУЛАГа размещались в черте больших городов, включая Томск и Новосибирск. В отличие от некоторых более удаленных лагерей, городские кварталы в Западной Сибири достигли к тому времени высокого уровня развития и не были обязаны своим существованием системе принудительного труда. Таким образом, изучение этой темы дает хорошее представление о взаимодействии ГУЛАГа с остальным советским обществом. Следует также иметь в виду, что Западная Сибирь имела особое значение для советского фронта, будучи одним из двух основных регионов размещения эвакуированных промышленных предприятий и людских ресурсов. В отличие от большинства европейских областей Советского Союза, в период Второй мировой войны Западная Сибирь достигла огромного экономического роста. В то время как общий объем промышленного производства СССР к 1945 году упал до 91 % по сравнению с 1940 годом, этот же показатель для Западной Сибири составил 279 % [Алексеев и Карпенко 1984: 148].
Деятельность западносибирского ГУЛАГа в военный период, безусловно, ставит под сомнение саму идею, что его главной системной функцией являлось очищение общества от отдельных нежелательных лиц или целых групп. Не находясь в социальной изоляции, заключенные лагерей и колоний этого региона полностью интегрировались в местную военную экономику и регулярно взаимодействовали с «вольным» контингентом. По большому счету основное внимание на местах уделялось военному производству, а не изоляции врагов от остального общества, хотя, конечно, мы не можем полностью отделять экономические мотивы от политических. Таким образом, данная работа ставит под сомнение как утверждение Амира Вайнера, назвавшего Великую Отечественную войну ключевым событием в процессе «очищения от сорняков» советского «садоводческого государства», так и связанный с этим аргумент Стивена Барнса о роли ГУЛАГа в определении, принадлежал или нет тот или иной субъект к советскому обществу [Weiner 2001; Barnes 2011].
Кроме того, рассмотрение вопроса об основных функциях ГУЛАГа в военное время дает возможность сравнить его предварительно с другими аналогичными системами. С точки зрения пенитенциарной функции массовая мобилизация на принудительный труд и сам комплексный характер ГУЛАГа являются по меньшей мере частичной аномалией по отношению к современным системам уголовного правосудия, в которых заявленная роль тюрьмы в той или иной степени связана со сдерживанием, изоляцией, наказанием и реабилитацией. Конечно же, все четыре названных аспекта присутствовали и в советской лагерной системе, но дополнительный акцент на массовую мобилизацию в экономических целях при одновременном снижении роли социальной изоляции (на практике) указывают на некоторые важные отличия. Более того, военный ГУЛАГ как система концентрационных лагерей играл меньшую роль в вопросах государственной власти и контроля, чем аналогичные военные лагерные системы других стран, включая нацистскую Германию и британцев в ходе Англо-бурской войны 1899–1902 годов.
Таким образом, настоящая работа содержит анализ принудительной трудовой мобилизации в западносибирском регионе, а также включает предварительное рассмотрение вопроса, как тыловой труд вписывался и в советскую систему, и в более широкие сравнительные рамки.
ГУЛАГ в Западной Сибири. Общий обзор
К началу Второй мировой войны лагерная система Западной Сибири была уже хорошо налажена[283]. Еще до того, как в апреле 1930 года появился ГУЛАГ – Главное управление лагерей, органы власти, воодушевленные очевидными успехами деятельности Соловецких лагерей, создали в 1929 году СибУЛОН – Сибирское управление лагерей особого значения. Изначально Сиблагу был поручен надзор за лагерями, размещенными на территории от Омска до Красноярска, однако позже его юрисдикция сократилась вследствие административного разделения Западной Сибири в 1930-х годах. К 1937 году Сиблаг заведовал исправительно-трудовыми лагерями, колониями и спецпоселениями только в Новосибирской области, в состав которой в то время входили современные Кемеровская, Новосибирская и Томская. Два отдельных лагерных подразделения, Горношорлаг и Томасинлаг, существовавшие в этом регионе в конце 1930-х – начале 1940-х годов, были расформированы, а большинство заключенных переведено в Сиблаг еще до вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года. Таким образом, перед непосредственным вступлением СССР во Вторую мировую войну западносибирская лагерная система выглядела примерно так, как показано на рис. 5.1.
Нужно отметить, что многие лагерные подразделения, обозначенные на этой карте, имели в своем составе по нескольку отдельных лагерных пунктов, часто находившихся всего в нескольких километрах друг от друга. Как видно на карте, они были разбросаны по всему региону, однако все крупные города имели по крайней мере по одному такому подразделению, а многие другие находились в непосредственной близости от Транссибирской магистрали. Лишь спецпоселения, большинство из которых располагалось в районе Нарыма, как правило, находились далеко от главных городов и поселков.
Рис. 5.1. Лагеря и колонии Сиблага, май 1941 года. Каждый треугольник на рисунке обозначает один лагерь или колонию. Оригинал карты Майка Бехтхольда опубликован в книге Уилсона Т. Белла «Stalin’s Gulag at War: Forced Labour, Mass Death, and Soviet Victory in the Second World War» (University of Toronto Press, 2019), xvi. Публикуется с любезного разрешения издательства
Лагеря этого региона обладали достаточной экономической диверсификацией, но ключевая роль оставалась за сельским хозяйством, поэтому Сиблагу (наряду с Карлагом в Казахстане) вменялось снабжение продовольствием лагерей всей страны. Несмотря на это, многие заключенные работали по договорам, которые заключались с организациями, не входившими в систему ГУЛАГа, в частности со строительными и оборонными предприятиями. Кроме того, система включала отдельные лагерные пункты, специализирующиеся на добыче полезных ископаемых, пошиве одежды, лесном хозяйстве, железнодорожном и дорожном строительстве. Как будет показано ниже, все эти подразделения и пункты с началом войны перешли на военное производство (если не работали на оборону и раньше), включая и сельскохозяйственные. Последние теперь обеспечивали продовольствием Красную армию за счет снижения поставок в другие регионы ГУЛАГа.
За время войны в ГУЛАГе также произошло несколько ключевых административных изменений. В 1942 году Главное управление Сиблага было переведено из Новосибирска в Мариинск, а его система разделилась на два отдельных ведомства[284]. Под надзор ГУ Сиблага теперь попадали сельскохозяйственные подразделения, в то время как УИТЛК продолжало размещаться в Новосибирске (формально находясь под юрисдикцией областного руководства) и занималось подразделениями, заключавшими оборонные и строительные контракты[285]. Большинство областных лагерей и колоний считалось исправительно-трудовыми учреждениями, хотя различия между ИТЛ и ИТК (в случае Новосибирской области) не всегда были очевидны. Последующее выделение Кемеровской (1943 год) и Томской (1944 год) областей из более крупной Новосибирской привело к созданию в них собственных управлений, независимых от УИТЛК Новосибирской области.
Указанные административные изменения затрудняют статистический лагерный учет в этом регионе. В табл. 5.1. приведена численность заключенных Сиблага на 1 января 1940–1945 годов в соответствии с опубликованными данными.
Таблица 5.1
Сравнительная численность заключенных Сиблага и ГУЛАГа на 1 января 1940–1945 годов [Охотин 1998: 392].
О статистике ГУЛАГа см. [История сталинского ГУЛАГа 2004, 4: 129–130, док. 49].
Совершенно очевидно, что между Сиблагом и ГУЛАГом в целом существует значительная диспропорция в изменении числа заключенных за периоды 1941–1942 и 1942–1943 годов. Значительное увеличение Сиблага в 1941 году было связано главным образом с началом войны. НКВД эвакуировал около 750 000 человек из исправительно-трудовых лагерей и колоний на территориях, находившихся под угрозой фашистской оккупации. Некоторые из них оказались или в самом Сиблаге, или на одной из двух транзитных станций Сиблага – в Новосибирске и Мариинске[286]. Кроме того, в начале 1941 года НКВД перевел в Сиблаг большинство из 8000 заключенных Горношорлага после его расформирования.
Наиболее поразительные изменения в Сиблаге произошли в течение 1942 года. На 1 января 1943 года число его заключенных составляло лишь 39,1 % по сравнению с 1 января 1942 года. На первый взгляд – поразительное сокращение, особенно на фоне того, что для ГУЛАГа в целом этот показатель составил 83,5 %.
Однако собранная статистика не учитывает, что УИТЛК по Новосибирской области функционировало как большая система лагерей и после разделения Сиблага[287]. По состоянию на весну 1942 года, то есть сразу после реструктуризации, в Сиблаге насчитывалось 33 737 заключенных, в то время как в лагерях УИТЛК содержалось 50 453 человека, причем большинство из них работали в так называемых «контрактных» лагерях [Красильников 1999: 44]. Таким образом, областное Управление продолжало оставаться самостоятельным крупным подразделением [Кузнецов 2001: 146]. Если же суммировать данные по обоим Управлениям, то фактическая численность заключенных в этом регионе на протяжении 1942 года возрастает (в отличие от общего сокращения, наблюдаемого по всему ГУЛАГу). Этот факт свидетельствует о значимости лагерей этого региона для ГУЛАГа военного времени в целом[288].
ГУЛАГ на войне
Вопрос о ГУЛАГе во время войны пока еще не стал предметом глубокого анализа в этой пусть небольшой, но быстро развивающейся области научных исследований. Русскоязычные монографии о ГУЛАГе Западной Сибири обычно заканчиваются довоенным периодом, как в случае с работами В. Н. Уйманова, С. А. Красильникова и С. А. Папкова[289]. Российские изыскания, посвященные ГУЛАГу военного времени в этом регионе, в основном представлены в виде кратких научных статей на узконаправленную конкретную тему (например, на тему сельского хозяйства) или собраниями различных интересных и полезных документов[290]. Таким образом, для изучения западносибирского ГУЛАГа в период войны существует обширное поле деятельности.
Англоязычные исследования этой темы также весьма немногочисленны и включают минимум информации о Западной Сибири, за исключением моей собственной книги «Сталинский ГУЛАГ на войне: принудительный труд, массовые смерти и советская победа во Второй мировой войне» [Bell 2019]. В ней я более подробно останавливаюсь на многих аспектах, затронутых в данной работе, а также анализирую отзывы и воспоминания как самих заключенных, так и лагерного персонала. Одной из первых монографий о ГУЛАГе стала работа Эдвина Бэкона «ГУЛАГ на войне», основанная на рассекреченных документах. В целом она производит впечатление добротного исследования, посвященного экономическому обоснованию деятельности ГУЛАГа, однако главная цель автора заключалась в другом. Прежде всего Бэкон стремился показать, какую именно информацию о ГУЛАГе можно разыскать в открывшихся архивах, а рамки военного времени он использовал лишь для того, чтобы ограничить объем аналитического материала по хронологии [Bacon 1994: 39, 123–144]. О мобилизационной роли военного ГУЛАГа в Западной Сибири еще предстоит узнать многое, особенно с учетом огромного количества научных работ, появившихся уже после труда Бэкона и посвященных как самому ГУЛАГу, так и всему Советскому Союзу того времени в целом.
В исследовании Норильского ИТЛ Л. И. Бородкин и С. Эртц отмечают, что малопригодные к труду заключенные часто переводились из него в другие места, в результате чего он имел в военное время относительно низкий уровень смертности при относительно высокой продуктивности [Borodkin and Ertz 2003: 79–80]. Создается впечатление, что выполнение экономических задач, по крайней мере в Норильске, ставилось выше исполнения уголовных наказаний[291]. В недавней работе Алана Баренберга о Воркутинском ИТЛ особо отмечаются экономические причины его расширения в военный период. Это был самый близкий к блокадному Ленинграду и самый крупный источник угля в европейской части России после оккупации ключевых угледобывающих регионов страны [Barenberg 2014: 44]. Более того, администрация ГУЛАГа в 1941 году стала делиться на различные главки (главные управления) по экономическим функциям, а не по политическим соображениям (например, ГУЛЖДС – Главное управление лагерей железнодорожного строительства)[292]. И все же экономика (в данном случае – готовый механизм поставки рабочей силы для принудительного труда в важнейших видах производственной деятельности) объясняет далеко не все[293]. Эффективность труда в ГУЛАГе находилось на крайне низком уровне, и, несмотря на заявленную установку на самообеспечение, государство в целом тратило на содержание этой системы больше, чем от нее получало [Ivanova 2000: 76, 86, 96].
Политика освобождения из лагерей в военное время ясно указывает на решающее значение в этом вопросе как политических, так и уголовных аспектов. Тысячи заключенных, относительно здоровых молодых людей, освобождались из лагерей для пополнения передовой, что, без сомнения, препятствовало экономике ГУЛАГа. Хотя ГУЛАГ и оставался своего рода «вращающейся дверью» для приговоренных к более мягким наказаниям, режим препятствовал освобождению контрреволюционеров, уже отбывших свой срок[294]. Осужденные по «политической» 58-й статье, как правило, подвергались более жесткому обращению и в результате меньше других были пригодны к работам. Более того, они по определению были политически неблагонадежны и едва ли входили в число вероятных кандидатов в помощники военной лагерной системе. Как писал Стивен Барнс, «на тот момент, когда он был мобилизован на тотальную войну, ГУЛАГ состоял из немногочисленных, нездоровых, политически неблагонадежных и в значительной степени пожилых заключенных, с большой долей женщин и с минимальным количеством… собственных кадров» [Barnes 2000: 242]. Гольфо Алексопулос утверждала, что такого рода свидетельства, наряду с частыми освобождениями и арестами, указывают на «существенный подрыв экономического производства пенитенциарной практикой» [Alexopoulos 2005: 303]. Барнс идет еще дальше, рассматривая ГУЛАГ как часть государственного аппарата, взявшую на себя ответственность за «трансформацию человека» в рамках современного «садоводческого государства»[295]. В своей недавней работе Алексопулос усложняет вопрос о смысле деятельности ГУЛАГа. Она полагает, что уже по самому замыслу фундаментальным направлением этой деятельности было разрушение здоровья и жизней заключенных. Алексопулос показывает, что распределительная система, основанная на физическом здоровье и пригодности к труду, была разработана так, чтобы заключенные работали до самой смерти или почти. Хотя экономическое обоснование такого подхода вполне очевидно, в основном Алексопулос согласна с Солженицыным, назвавшим исправительно-трудовые лагеря «истребительно-трудовыми»[296].
Подобное акцентирование экономического, уголовного или идеологического аспекта не делает их, конечно, взаимоисключающими. Если администрация лагеря в Норильске принимала только трудоспособных заключенных, то администрация Сиблага часто жаловалась на плохое физическое состояние вновь прибывающих. Например, в одном из рапортов 1943 года об условиях содержания в Лагпункте № 3 (Новосибирск) плохие производственные результаты, заключающиеся в снижении продовольственных поставок, местная администрация объясняла «огромным» количеством прибывающих заключенных, способных лишь к легким физическим нагрузкам[297]. Таким образом, если рассматривать ситуацию в целом, мотивация к труду в разных лагерях и даже в разных подразделениях одного лагеря могла совершенно не совпадать.
Несмотря на плохое состояние заключенных, поступающих в западносибирские лагеря, в целом исследование показывает приоритет экономической деятельности ГУЛАГа, по крайней мере на местном уровне. С одной стороны, произошел немедленный переход к военному производству (в некоторых случаях это началось уже с началом Зимней войны с Финляндией). Даже «неблагонадежные» группы и отдельные лица могли назначаться на ответственные должности исходя из экономических соображений. Заключенные, связанные с важнейшими промышленными отраслями, задерживались в лагерях даже после отбытия срока, при этом лагерная пропаганда подчеркивала в первую очередь необходимость расширения производства. Переход на рельсы военной экономики сам по себе не вызывает удивления: в подобной ситуации находилось множество предприятий, не имеющих отношения к ГУЛАГу. Ключевым пунктом советского оборонного планирования на протяжении большей части 1930-х годов являлась возможность конверсии промышленности для военных нужд [Samuelson 2000]. С другой стороны, эти экономические факторы переплетались и часто вступали в противоречие с политическими, о чем говорит освобождение здоровых заключенных и их отправка на фронт.
Как свидетельствует М. Г. Горбачев, процитированный в начале данной работы, переход к военному производству оказал глубокое влияние на лагерную систему региона. Томская ИТК, которую описывает бывший заключенный, стала играть важную роль в производстве боеприпасов для НКВД. Например, план на ноябрь 1941 года предусматривал производство 10 000 пятидесятимиллиметровых снарядов при общем их количестве 65 000 для всего ГУЛАГа в целом [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1978. Л. 35]. О быстром переходе к военному производству в регионе свидетельствует и тот факт, что до июня 1941 года в планах НКВД по боеприпасам Томская ИТК вообще не рассматривалась[298].
Наряду с Томской ИТК со второй половины 1940 года целое подразделение в поселке на реке Яе занималось пошивом военного обмундирования [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 1. Л. 58]. Еще одна ИТК под Томском прекратила производство мебели и перешла на изготовление лыж для Красной армии. В одном из документов Новосибирского обкома даже отмечалось, что инженеры Сиблага придумали способ крепления пулеметных систем к лыжам, причем это изобретение было испытано и одобрено руководством Сибирского военного округа[299]. Заключенные областного подразделения в Кривощекове трудились на строительстве огромного комбината № 179 для Наркомата боеприпасов, а также работали по договорам в различных производственных мастерских[300]. Активизировались строительные работы на авиационном заводе имени Чкалова № 153 – еще одном ключевом оборонном предприятии – и на местном аэродроме [Папков 1997: 133–134]. Даже сельскохозяйственные подразделения играли важную роль, занимаясь поставками в Красную армию лошадей и продовольствия. В начале 1943 года, когда уровень смертности в лагерях достиг рекордного уровня, один из военных лозунгов Сиблага звучал так: «Дать стране и фронту больше овощей, больше продовольствия»[301].
Центральные органы власти четко осознавали пользу принудительного труда в военный период. 30 июля 1941 года руководство НКВД в Москве обратило внимание на то, что у значительной части заключенных, работавших на аэродромах, приближается окончание срока отбывания наказания. В скором времени был издан приказ, по которому людям предписывалось оставаться на местах до завершения работ, несмотря на то что формально они подлежали освобождению [ГАРФ. Ф. 9401. Оп. 1a. Д. 107. Л. 192]. Этот экономический императив признавали и лагерные власти на местах. Например, администрация упомянутой выше Томской ИТК разрешила одному осужденному троцкисту проживать вне зоны без охраны, поскольку он был квалифицированным инженером и занимал ответственную должность исполняющего обязанности начальника литейного цеха [Bell 2013: 127]. Практика назначения так называемых контрреволюционеров на важные с экономической точки зрения должности и предоставления им значительных привилегий была в военное время распространена повсеместно, хотя это и шло вразрез с установленными правилами[302]. В ноябре 1941 года Новосибирский обком партии дал специальное указание начальнику Сиблага Г. Н. Копаеву направлять «квалифицированных инженеров и рабочих, осужденных за бытовые и контрреволюционные преступления», на оборонные предприятия региона[303]. Эти случаи со всей очевидностью показывают превалирование экономической целесообразности в деятельности лагерей над политическими императивами.
Даже лагерная пропаганда, от которой следовало бы ожидать наиболее ярко выраженного подчеркивания политических мотивов, делала основной упор на производство. Конечно, в советском контексте трудно разделять экономику и политику, поскольку доказательство политической благонадежности зачастую подразумевало компетентное исполнение своей производственной роли. Одновременно было верно и обратное: власти часто рассматривали плохие экономические показатели как свидетельство политической ненадежности. В лагерной пропаганде военного времени уделялось много внимания тому, чтобы призывать к усердной работе и стыдить за нерадивость. В частности, администрация лагерей пыталась вдохновлять людей через рассказы о подвигах, совершенных бывшими заключенными на фронте. Как следует из работы Барнса, освобожденные узники Сиблага якобы посылали письма своим бывшим товарищам по лагерю, рассказывая о собственном опыте. Как следует из доклада об одном таком письме бывшего заключенного, его автор уверял бывших товарищей по лагерю, что если они будут «лодырями и саботажниками», то станут тем самым «прямыми пособниками врага». Заключенные, читавшие или слушавшие эти письма, писали в ответ, что «будут работать в тылу на разгром врага» [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1461. Л. 196][304].
Хотя мы, несомненно, должны скептически относиться к правдивости подобных рассказов – ведь условия содержания в большинстве лагерей были ужасными, особенно в 1942 и 1943 годах, – в действительности существует множество примеров, когда бывшие заключенные получали высокие награды за боевые подвиги, в том числе и звание Героя Советского Союза [Bacon 1994: 106].
Еще одним непосредственным стимулом стала практика досрочного освобождения в качестве поощрения за производительный труд. Несмотря на то что официальное сокращение срока наказания путем зачета отработанных трудодней прекратилась в 1939 году, заключенные продолжали получать досрочное освобождение за выполнение и перевыполнение рабочих норм. В 1939 году Политбюро недвусмысленно заявило, что заключенные должны отбывать полный срок, а поощрения получать в виде вознаграждений (усиленные пайки, лучшие бараки и т. д.), но без возможности досрочного освобождения [История сталинского ГУЛАГа 2004, 2: 158][305]. Тем не менее местные администрации признавали необходимость более действенных стимулов. Хотя эта практика в некотором смысле подтверждает аргумент Барнса о том, что ГУЛАГ – это не только смерть, но и искупление вины, мы должны быть довольно осторожны при использовании подобных противопоставлений. Во-первых, после освобождения многих из бывших заключенных оставляли работать в лагерях на тех же должностях. Во-вторых, как мы увидим позже, для досрочного освобождения в условиях военного времени были нужны крайне веские основания. Но в любом случае лагерная пропаганда пыталась показать заключенным, что досрочное освобождение вполне возможно при ударном перевыполнении ими трудовых норм. В большинстве отчетов о состоянии лагерной культуры существовал раздел «Досрочное освобождение и снижение сроков наказания»[306]. Во второй половине 1943 года УИТЛК по Новосибирской области дало разрешение на досрочное освобождение 161 человека и сократило сроки еще 262 заключенным. Одним из элементов работы культурно-воспитательных отделов было постоянное напоминание контингенту, что «только самоотверженным трудом и отличным поведением в быту они могут заслужить условно-досрочное освобождение» [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1463. Л. 145].
Хотя функции западносибирского ГУЛАГа одновременно включали как экономическую, так и политическую составляющие, находившиеся между собой в некотором противоречии, имеется ряд убедительных причин рассматривать ГУЛАГ в первую очередь сквозь призму политики. Возможно, наиболее важным является то, что чрезвычайно высокий уровень смертности в данном регионе во время войны стал следствием недостаточного внимания администрации к производительности труда при одновременной дороговизне содержания как кадрового состава ГУЛАГа, так и самих заключенных. С января 1942 по август 1943 года УИТЛК по Новосибирской области теряло не менее 1,87 % заключенных ежемесячно. Наиболее высокий показатель пришелся на май 1942 года – 3,52 % [Красильников 1999: 89–90]. В 1943 году Новосибирским обкомом была сформирована инспекционная бригада для изучения условий содержания заключенных, работающих в оборонной промышленности [Красильников 1997: 282–285]. В отчете этой комиссии отмечался огромный рост смертности и числа инвалидов, особенно в 3-м Кривощековском подразделении, задействованном на строительстве комбината № 179. Если в январе 1943 года всего умерло 2,2 % заключенных, занятых в военном производстве Новосибирской области, в феврале – 2,9 %, в марте – 2,6 %, то в 3-м Кривощековском только в марте смертность составила 5,4 %. Заметим, что приведенные цифры отражают лишь месячные потери, переход же на годовые дает огромные показатели, значительно превышающие средние по ГУЛАГу в целом. В своей недавней книге Алексопулос отмечает более суровые условия содержания заключенных в неприоритетных ИТЛ и ИТК по сравнению с известными лагерями, например с Норильским, а имеющаяся статистика смертности по Западной Сибири полностью это подтверждает [Alexopoulos 2017: 183–207].
Недостаток продовольствия в военный период и переутомление приводили к тому, что борьба за выживание в лагерях вступала в более жесткую фазу и заключенные часто сражались между собой за скудную пищу. Один из заключенных, Д. Е. Алин, работавший на авиационном заводе имени Чкалова № 153, вспоминал, что хотя с начала войны нормы и были резко сокращены, но даже мизерные 260–460 граммов хлеба с небольшим количеством каши обеспечивали существование на первое время[307]. Кроме того, многие дополняли свой рацион продуктами, которые присылали родственники. Однако по мере того, как война затягивалась, положение становилось все более тяжелым. К началу 1942 года заключенные лагеря, в котором находился Алин, начали делить обычный суточный паек на пять частей и скрытно приносить в зону ломы и другие предметы (даже топоры), которые можно было использовать в качестве оружия, но не с целью попытки побега, а для защиты собственного пайка или для принуждения других заключенных отдать свою еду. Алин вспоминает случай, когда наткнулся на труп недавно прибывшего лагерника с проломленной головой. Это оказался его дальний родственник, убитый за маленькую миску каши. Сам же Алин к осени 1942 года был истощен до такой степени, что однажды потерял сознание на работе и считал себя счастливчиком, выжив в лагерном лазарете, в котором «люди мрут как мухи» [Алин 1997: 137–138].
Многие заключенные становились инвалидами и просто не могли работать, а некоторые, попав в эту категорию, даже получали досрочное освобождение. Касаясь вопроса инвалидности, бригада УИТЛК 1943 года отмечала в своем отчете:
Этот контингент на основании директивы НКВД СССР, НКЮ СССР и Прокурора Союза от 23 октября 1942 г. за № 467/18–71/117с из лагеря досрочно освобождается, так как является большим бременем для лагеря. На 1 апреля с. г. врачебными комиссиями при ИТЛ в результате медицинского освидетельствования признано инвалидами 7 491 чел. Из них досрочно освобождено 2 917 чел., и умерло 875 чел. [Красильников 1997: 282–283][308].
В отчете за 1944 год, основанном на результатах инспекций областной бригады УИТЛК в 1943 году, прокурор по надзору за деятельностью лагерей А. Кондрашев фактически призывал к досрочному освобождению инвалидов, чтобы улучшить статистику смертности. Такая постановка вопроса лишний раз свидетельствует о справедливости утверждения Алексопулос, что значительное число заключенных освобождалось ради их смерти вне юрисдикции ГУЛАГа, и тем самым подчеркивает полное пренебрежение к человеческим страданиям в лагерях. Особенно, что, впрочем, неудивительно, раздражает то, что подобную позицию занял прокурор[309]. Как писал Кондрашев, «…следует отметить, что выполнению директивы НКВД и прокурора Союза ССР в первом полугодии 1943 года должного внимания как Управлением Лагеря, так и прокуратурой уделено не было, вследствие чего включительно по август месяц имела место большая смертность в лагере, тогда как люди своевременно могли быть освобождены, тем самым значительно сокращена была бы смертность»[310]. Однако далее Кондрашев продолжал настаивать, что с точки зрения политической благонадежности освобождению не должны подлежать лица, осужденные по 58-й и 162-й (хищение государственного имущества) статьям Уголовного кодекса, поскольку в противном случае «не соблюдается государственная безопасность» [ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 12. Л. 15][311].
Как мы видим, освобождение в военное время могло быть связано не только с вознаграждением за ударный труд или с мобилизацией на фронт, но зачастую и с простым уклонением от необходимости брать на себя ответственность за умирающих и тяжелобольных[312]. С одной стороны, тот факт, что власти часто освобождали умирающих заключенных, явно качает маятник назад – к экономическому объяснению деятельности ГУЛАГа: эти заключенные, в конце концов, были финансовым бременем и не могли содействовать выполнению установленных производственных квот. С другой стороны, если бы экономическое производство в ГУЛАГе являлось главным приоритетом, можно было бы ожидать, что власти станут уделять больше внимания сохранности здоровья заключенных. Хотя центральный аппарат НКВД в начале 1942 года и издал приказ о создании в каждом лагере специальных «оздоровительно-профилактических пунктов» с хорошо освещенными просторными помещениями и усиленным пайком, предназначавшимися якобы для восстановления больных заключенных и превращения их в полезных работников, было совершенно очевидно, что местным властям не хватает на это выделяемых денежных средств[313].
Содержание заключенных требовало немалых затрат, включая создание медицинской инфраструктуры и жилых помещений, а также расходы на персонал и охранников, которыми зачастую становились демобилизованные солдаты. Например, начальник Сиблага Копаев утверждал, что в 1941 году на содержание 9000 нетрудоспособных заключенных было потрачено 11 млн рублей [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 1. Л. 21]. В то же время в бюджет Сиблага было выделено 25 млн рублей на содержание примерно 4000 охранников. Этих денег, как указывал Копаев, было бы достаточно, чтобы построить «немаленький завод» [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 1. Л. 33]. Диспропорция в финансировании охранников и заключенных-инвалидов говорит о многом, особенно с учетом того, что на инвалидов требовались значительные медицинские расходы. Если допустить, что Копаев располагал точной информацией, то ежегодно Сиблаг тратил 1222 рубля в год на одного инвалида и 6250 рублей на одного охранника [Bell 2019: 62].
Вопрос о плохом здоровье заключенных имеет принципиальное значение для исследования, но представляется весьма сложным. С конца 1941 года и по крайней мере до первой половины 1943 года Советский Союз боролся за само свое существование, и ресурсы государства были ограничены для всех его граждан. Пик смертности как среди «негулаговского» населения Западной Сибири, так и среди заключенных пришелся на 1942 год (2,69 и 24,9 % соответственно)[314]. Даже вольные граждане, эвакуированные в Новосибирскую область, получали хлеба меньше, чем формально должен был получать узник ГУЛАГа до начала войны[315]. О. В. Хлевнюк показал, что временами и в определенных местах рацион в ГУЛАГе по некоторым видам продовольствия был даже лучше, чем в соседних городах и селах[316]. Таким образом, отсутствие внимания к здоровью заключенных не вызывает удивления, учитывая общие обстоятельства в стране. Тем не менее создается впечатление, что приоритетные лагеря в Норильске, Воркуте и даже в Колымском регионе жили лучше, чем «типовые» сиблаговские, именно по причине осознанной экономической необходимости. Например, Норильский ИТЛ принимал только трудоспособных заключенных, поэтому пиковый показатель смертности, пришедшийся на 1943 год, составил в нем 7,2 % при общем годовом уровне по ГУЛАГу 22,4 %. Смертность на Колыме в том же 1943 году составила 12,4 %, что было аналогично смертности в Воркуте[317]. Как уже говорилось выше, в западносибирских лагерях этот уровень значительно превышал средний показатель по ГУЛАГу.
Таким образом, пример западносибирских лагерей показывает, что по крайней мере в плане корреляции с уровнем смертности деятельность лагерей мотивировалась одновременно как экономическими, так и политическими факторами, и эта мотивация варьировалась от лагеря к лагерю. Быстрый переход к военному производству, гибкость в использовании рабочей силы и стимулы, побуждающие заключенных работать эффективнее, склоняли баланс в этом регионе в пользу экономической мотивации. С другой стороны, низкий уровень производительности указывает на значимость политических задач, поскольку неэффективность труда и ужасные условия содержания не являются ключевыми проблемами, когда главной целью является изоляция заключенных. Однако тесное взаимодействие между свободными рабочими и работающими по принуждению позволяет предположить, что одна из главных политических целей – изоляция людей, считающихся опасными для общества, как общий компонент большинства тюремных систем – не была главным элементом деятельности военного ГУЛАГа. Наиболее отчетливо мы увидим это взаимодействие при рассмотрении вопросов, связанных с ГУЛАГом и тотальной войной.
Тотальная война
В то время как большинство современных пенитенциарных структур разрабатывалось с большим или меньшим акцентом на сдерживание, изоляцию, наказание и реабилитацию, опыт тотальной войны советского ГУЛАГа указывает на особенности советской системы[318]. Разумеется, ГУЛАГ также содержал в себе все четыре указанных составляющих. Хотя многие современные пенитенциарные системы используют ту или иную форму принудительного труда, чрезвычайно высокая роль в ГУЛАГе принудительного труда в ключевых секторах экономики довольно необычна. По мере развития пенитенциарной системы в Европе XIX века труд заключенных становился неотъемлемой составляющей повседневной жизни, но, как правило, он рассматривался лишь как часть карательного или реабилитационного процесса. В лучшем случае, если говорить об экономической стороне, власти надеялись, что продукты труда заключенных смогут компенсировать расходы на содержание или дать осужденным необходимые навыки для будущей реинтеграции в общество [O’Brien 1995: 203–205]. По мнению Фуко, принудительный труд вообще не нес в себе экономической подоплеки, а являлся частью дисциплинарного механизма. По его словам, «тюрьма – не мастерская; она является, то есть должна являться, машиной, в которой заключенные – это одновременно и винтики, и продукты» [Foucault 1995: 242]. Но в ГУЛАГе иначе походили к вопросу принудительного труда, и это различие стало особенно заметно в военное время. Лагерь был именно мастерской, и его специфическая продукция (артиллерийские снаряды, обмундирование и прочее) должна была быть полезной государству – возможно, даже более полезной, чем сами осужденные, умиравшие в больших количествах.
Не имея выбора, заключенные ГУЛАГа жертвовали своим здоровьем, а во многих случаях и жизнью для поддержки советских военных действий. В Западной Сибири, где преобладали «сельскохозяйственные» лагеря, заключенные производили продовольствие для фронта, хотя сами голодали и находились на грани смерти от истощения. Если понимать «тотальность» тотальной войны в веберовском смысле, как некий «чистый идеал», фактически недостижимый в реальности, то производственный процесс военного ГУЛАГа очень близко подошел к достижению подобного «идеала». Война охватила практически все, ничего не составив в стороне.
Переход рассматриваемого региона на военное производство, описанный выше, указывает на роль, которую местный ГУЛАГ сыграл в советской тотальной войне. Широкое использование принудительного труда заключенных в оборонной промышленности, по-видимому, помогало производству, по крайней мере с точки зрения правящего режима. Что же касается ГУЛАГа в целом, то с середины 1941 года до конца 1944 года заключенные произвели более 25 млн снарядов, 35 млн ручных гранат со взрывателями, 9 млн мин и 100 тысяч бомб, не говоря уже о другой продукции военного назначения – телефонных кабелях, лыжах, средствах преодоления водных преград, противогазах и обмундировании. Как писал Дж. Отто Поль, «именно тюремный труд заполнил многие пробелы, возникшие в результате огромного увеличения Красной армии во время Второй мировой войны» [Pohl 1997: 40]. В документах УИТЛК Новосибирской области с гордостью упоминается награждение комбината № 179 орденом Ленина в ноябре 1943 года и отдается должное заключенным за их вклад в общее дело[319].
Комбинат № 179 и авиазавод им. Чкалова № 153, два важнейших оборонных предприятия, дислоцировались в черте Новосибирска. Комбинат № 179, расположенный на левом берегу Оби, представлял собой обширный комплекс фабрик и казарм, в которых размещалось крупнейшее лагерное подразделение области. Накануне войны, в мае 1941 года, в многочисленных лагпунктах Кривощекова содержалось 7807 заключенных[320]. Поразительная степень взаимной интеграции принудительного и наемного труда на комбинате № 179 придает вес утверждению Кейт Браун о том, что принудительный и свободный труд в Советском Союзе следует понимать не как противоположности, а как некий единый континуум с различными степенями принуждения и стимулирования, представленными почти во всех контекстах [Brown 2007: 77][321].
Наибольшее удивление вызывает тот факт, что руководство области, организуя рабочую силу для военного производства, по-видимому, не особо разделяло труд заключенных и наемных рабочих: и те и другие рассматривались как единый человеческий ресурс. В декабре 1940 года, то есть еще до непосредственного вступления СССР в войну, Новосибирский обком партии потребовал переброски 5000 заключенных Сиблага и 6000 наемных рабочих из центральных областей Советского Союза для завершения проекта по строительству комбината № 179 [ГАНО. Ф. П-4. Оп. 33. Д. 238a. Л. 43]. Для Зимней войны против Финляндии было необходимо расширение производства, и местные власти стремились активизировать работу этого ключевого промышленного комплекса. Упоминание в одном списке двух источников рабочей силы подчеркивает широкие возможности властей использовать людские ресурсы для конкретных задач и стирает различия между наемным и принудительным трудом.
Даже центральные партийные органы объединяли гулаговские и свободные источники рабочей силы, направляя людей на строительство комбината. В конце декабря 1940 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) обсуждался объем финансирования для капитальных вложений. В планах на 1941 год предусматривался выпуск 800 000 снарядных корпусов различных типов, а также множества других боеприпасов. Политбюро поручило главе НКВД Л. П. Берии довести число заключенных ГУЛАГа, работающих на комбинате, до 10 000 человек и распорядилось изъять из недавно расформированного Томасинлага брус и пиломатериалы в помощь строительству. В первой половине 1941 года руководству Новосибирской и Кировской областей, Алтайского края и Башкирской АССР предписывалось отправить на этот объект 11 000 наемных рабочих[322]. Обсуждение этого конкретного вопроса завершилось резолюцией, в которой, в частности, значилось: «Отнести строительство комбината № 179 к особо важным строительствам страны» [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 31. Л. 73–74]. В приказах военного периода людские ресурсы продолжали перенаправляться на комбинат аналогичным образом[323]. При этом основное внимание уделялось наличию достаточного количества рабочих рук для выполнения поставленной задачи, а не тому, был ли этот труд свободным или принудительным. Рабочих, которых вынуждали переселяться ради выполнения конкретных проектов, уже нельзя было назвать свободными в строгом смысле этого слова, даже если их жизнь была несравнимо лучше ужасов ГУЛАГа[324].
Обкомом партии Новосибирской области на Сиблаг была возложена непосильная нагрузка по скорейшему обеспечению промышленности области рабочими кадрами. На заседании 10 сентября 1941 года обком поручил Копаеву дополнительно направить на комбинат 3000 заключенных, причем первую тысячу – уже к 13 сентября, вторую – к 20 сентября, а последнюю – к 1 октября. Через месяц партийный комитет раскритиковал Копаева за неготовность новых бараков для прибывающего контингента, хотя подобная поспешность свидетельствовала лишь о недальновидном планировании[325]. Учитывая крайне короткий срок выполнения поставленной задачи, требования партии казались совершенно нереалистичными. Однако на этом история не закончилась. В декабре обком приказал Копаеву выселить большую часть этих заключенных из новых бараков, чтобы освободить место для демобилизованных красноармейцев [ГАНО. Ф. П-4. Оп. 33. Д. 503д. Л. 112–114].
Очевидно, что в подобных «контрактных» лагерях существовала масса возможностей для взаимодействия между заключенными и наемными рабочими. Центральной и местной администрации приходилось решать многочисленные проблемы, связанные с расконвоированными заключенными, которые, пользуясь своим статусом, вступали в незаконную переписку и торговлю и даже совершали побеги [Bell 2013: 131–132]. 18 января 1943 года в Москве был издан приказ для всех начальников лагерей и колоний с требованием принять меры по недопущению подобного взаимодействия, поскольку многие заключенные воровали вещи и продукты питания у гражданского населения как на самих производственных площадках, так и при перемещении через населенные пункты [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 2513. Л. 14]. Д. Е. Алин вспоминал, как по дороге к месту работы заключенные авиазавода № 153 имени Чкалова останавливались и размахивали руками мобилизованным красноармейцам, направлявшимся поездом на фронт. Иногда красноармейцы вступали с ними в разговоры и даже перебрасывали продукты [Алин 1997: 130]. Имеющиеся данные подтверждают, что, несмотря на предпринимавшиеся попытки изоляции, существовало достаточно возможностей для широкого общения заключенных и свободных граждан. При тотальной войне изоляция играла меньшую роль, чем производство.
Хотя условия содержания заключенных, безусловно, были намного хуже, наемные рабочие также испытывали на себе суровые жизненные условия. В городах Сибири смертность обычных граждан за первый год войны выросла более чем на 25 %, а в Новосибирской области резко поднялся уровень заболеваемости брюшным и сыпным тифом, дизентерией и коклюшем [Исупов 1992: 186, 193]. В подобных условиях комбинат № 179 страдал от шокирующе высокой текучести кадров среди наемных рабочих, несмотря на чрезвычайно жесткое трудовое законодательство военного времени, особенно в области оборонной промышленности[326]. В 1942 году на завод поступили 11 497 человек, а уволилось 9324, в 1943 году поступили 7703 человека, а уволилось 7600, причем приблизительно 5000 из них просто дезертировали[327].
Многие наемные рабочие региона покидали свои места в ключевых отраслях промышленности и вступали в ряды Красной армии. За все время войны из Новосибирской области таковых оказалось около 500 000 человек. Только за вторую половину 1941 года из треста «Кузбассуголь» на фронт мобилизовалось 11 000 шахтеров [Алексеев 1984: 81]. К январю 1943 года в Новосибирской области на 100 женщин приходилось всего 35 мужчин [Исупов 2005: 120].
В связи с высокой текучестью рабочей силы обращение обкома партии к принудительному труду как к частичному решению кадровой проблемы не вызывает удивления. Следует учесть, что на комбинате № 179 работали не только заключенные, но и ссыльный контингент. На нем трудились и «потенциальные пособники врага» поволжские немцы, и ссыльные калмыки, и спецпереселенцы из Нарыма, и даже военнопленные. Ко второй половине 1942 года свыше 20 % рабочих, занятых в производстве боеприпасов в Новосибирской области, являлись узниками ГУЛАГа [Савицкий 2004: 20–21]. К концу войны этот показатель несколько снизился, но все равно оставался весьма значительным. На 1 мая 1945 года в составе комбината числилось 25 117 рабочих, из них 3120 заключенных (12,4 %), 1100 ссыльных немцев Поволжья (4,4 %), 822 военнопленных, 106 бывших «кулаков» из Нарыма и 98 ссыльных из Калмыкии [Кузнецов 2001: 157][328].
См. [Kragh 2011]. За трудовые правонарушения могли наказываться и работники транспорта. К 1942–1943 годам «военная промышленность» уже включала в себя угле- и нефтедобывающую, текстильную и химическую отрасли. Более того, этот указ действовал до 1948 года. С 1942 по 1945 год по нему было осуждено свыше 900 000 человек, еще 200 000 – в период между окончанием войны и 1948 годом. См. «Введение» Н. Верта в [История сталинского ГУЛАГа 2004–2005, 1: 79].
Использование принудительного труда создавало свои дополнительные проблемы, поскольку администрация была обеспокоена возможностью контрреволюционной деятельности среди заключенных и ссыльных поселенцев. В ноябре 1941 года начальник Отдела спецпоселений НКВД СССР И. В. Иванов дал указание использовать в Западной Сибири и соседних регионах ссыльных немцев Поволжья в соответствии с их профессиональной квалификацией. Одновременно Иванов сообщал об участившихся случаях появления кочующих групп поволжских немцев, самовольно направляющихся в различные организации и учреждения в поисках работы. Без сомнения, эти люди просто пытались выжить и как-то справиться с тяжелой ситуацией, но, с точки зрения властей, это создавало проблемы: «Порой это бродяжничество фашистскими элементами используется для установления связей с контрреволюционными целями»[329]. В первые шесть месяцев войны в Новосибирской области наблюдался рост смертных приговоров за контрреволюционную деятельность, но начиная с 1942 года число таких приговоров (особенно смертных) в регионе резко сократилось, что говорит о смягчении репрессивных мер [Папков 2002: 208–211]. По словам О. В. Будницкого, начало войны ознаменовалось «волной упреждающих репрессий», включавшей всплеск смертных приговоров, но как только народ продемонстрировал поддержку военных действий государства, эта волна пошла на убыль [Budnitskii 2014: 791][330].
По большому счету режим видел в поволжских немцах весьма полезный трудовой потенциал. В январе 1942 года в «рабочие колонны» на весь военный период приказом Государственного комитета обороны (ГКО) было мобилизовано 120 000 ссыльных поволжских немцев мужского пола, пригодных к физическому труду. Позднее, в том же 1942 году, ГКО увеличил мобилизационный список, в который вошли мужчины от 15 до 55 лет и женщины от 16 до 45 лет (за исключением беременных и матерей с детьми до трех лет). Эти поволжские немцы были помещены в так называемые «особые зоны» в лагерях ГУЛАГа, но не как заключенные, а в статусе «трудармейцев». В Западной Сибири они, как правило, привлекались на работы в лесхозах и на железнодорожном строительстве [Земсков 2005: 92–95].
На этих примерах мы видим, что принудительный труд был важным аспектом советской тотальной войны, хотя вопрос о том, насколько серьезное внимание следует уделять принудительному труду в контексте внутреннего фронта, заслуживает дальнейшего рассмотрения. Согласно данным Марка Харрисона, принудительный труд до войны составлял примерно 2 % от общей численности рабочей силы Советского Союза (включая сельское хозяйство) и этот уровень оставался неизменным в военный период, несмотря на снижение абсолютных показателей[331].
Руководство Западной Сибири имело возможность использовать принудительный труд в военном производстве и, вне всякого сомнения, рассматривало его как важную составляющую имеющихся людских ресурсов. Однако с точки зрения чисто количественных показателей ГУЛАГ имел весьма ограниченное значение для экономики региона и, следовательно, для всего советского тыла. Производственные предприятия, эвакуируемые вместе с рабочими, обладали гораздо большей экономической важностью. В то время как в лагерях Западной Сибири одновременно содержалось от 70 000 до 80 000 заключенных, почти полмиллиона эвакуированных лиц (пусть даже в это число входило множество детей и стариков) помогали компенсировать потери рабочих рук, обусловленные мобилизацией на фронт, в гораздо большем количестве. Многих эвакуированных задействовали и в сельском хозяйстве, что было крайне важно, учитывая продвижение немцев на Украине [Щеголев 1959]. Сам город Новосибирск за первые полтора года войны принял около 150 000 человек, что значительно превышало число эвакуированных в другие известные места, например в Ташкент[332]. Огромные государственные инвестиции, потребовавшиеся для перемещения заводов в этот регион, стимулировали его экономику и заставили государство признать ключевую роль Западной Сибири в народном хозяйстве Советского Союза в целом. В августе 1943 года Указом Президиума Верховного Совета РСФСР Новосибирск получил статус города республиканского подчинения, несмотря на то что, как отмечал один эвакуированный, «только самый центр Новосибирска походил на настоящий город» [Кузнецов 2001: 148][333].
Кроме того, огромную роль играло массовое привлечение к труду женщин и стариков. Как пишет Исупов, «труд бойцов рабочих колонн, заключенных и военнопленных играл хотя и важную, но второстепенную роль. Главный ресурс Советского Союза являло собой гражданское население». В 1939 году в Западной Сибири проживало почти 800 000 неработающих женщин и около 600 000 человек в возрасте старше 60 лет. С началом войны многие из них были привлечены к работе [Исупов 2008: 311]. Таким образом, на военные нужды был мобилизован значительный резерв представителей «свободного» труда.
Однако даже если сосредоточиться только на принудительном труде, некоторые цифры могут ввести в заблуждение. К 1 апреля 1943 года УИТЛК Новосибирской области сообщало, что 51 % заключенных не может работать из-за плохого физического состояния [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 24. Л. 40–41 oб.]. В 1944 году инспекция Томской ИТК № 8 установила, что 437 из 1028 заключенных оказались непригодными к физическому труду, причем даже не в самый суровый период войны [ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 12. Л. 10]. Это значительно превышает средние показатели по лагерям ГУЛАГа за период войны, в которых содержалось 25–30 % нетрудоспособного контингента [Bacon 1994: 132]. Труд заключенных оставался чрезвычайно неэффективным. Учитывая работу Алексопулос, показавшую, что даже считавшиеся пригодными к физическому труду часто страдали от серьезных заболеваний и находились в крайне плохой физической форме, большая часть контингента Западной Сибири практически находилась между жизнью и смертью[334].
Можно сказать, что ГУЛАГ был одним из элементов административной головоломки по обеспечению экономики трудовыми ресурсами в условиях общенациональной и региональной тотальной войны. Довольно ограниченная роль ГУЛАГа в решении этой задачи подчеркивает существенное отличие советской лагерной системы от других лагерей военного времени. Хотя подробное рассмотрение сравнительного аспекта выходит за рамки данной работы, все же стоит сказать об этом несколько слов. Советские власти, похоже, придавали концентрационным лагерям меньшее значение, чем большинство других воюющих стран ХХ века. В этом смысле ГУЛАГ лишь в небольшой степени вписывается в модную ныне теорию Джорджо Агамбена о войне и концентрационных лагерях[335]. Согласно Агамбену, концлагерь возникает в том случае, когда современное государство используют войну и (или) чрезвычайное положение как предлог для помещения части нежелательных граждан (отдельных субъектов) и (или) каких-либо групп в «чрезвычайное положение», в котором они попадают в некое пороговое правовое поле, существуя вне закона, с одной стороны, но завися от него, с другой. Агамбен основывает большую часть своих аргументов на работах немецкого политического теоретика Карла Шмитта, в своей книге «Политическая теология» (Politische Teh ologie, 1922) утверждавшего, что «суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении», и поэтому это право является центральным элементом функционирования современного государства [Шмитт 2000: 15].
Однако советская власть не рассматривала сталинский ГУЛАГ как нечто исключительное, по крайней мере в начале его существования. Более того, ГУЛАГ считался примером гуманной пенитенциарной реформы. Кроме того, заключенные ГУЛАГа обвинялись и осуждались (какими бы суровыми ни были законы и методы допроса) за преступления, нарушающие советское законодательство. Эти люди не находились вне закона, они лишь совершили некие противоправные действия, во всяком случае в глазах государства. В этом смысле не возникает сомнений, что спецпоселения больше соответствуют понятию «чрезвычайного положения» по Агамбену. В них размещались определенные группы людей – сначала раскулаченные крестьяне, а затем и целые этнические группы, – вынужденно переселенные в отдаленные районы, ограниченные в правах, но формально ни в чем не обвиняемые. Но, пожалуй, важнее всего то, что, в отличие от других воюющих государств ХХ века, например от британцев в Южной Африке или от немецких нацистов Второй мировой, в советском ГУЛАГе в военный период уделялось меньше внимания репрессивным мерам, чем до начала войны и после ее окончания.
Более того, даже в случаях с британскими и нацистскими лагерями теории Агамбена сталкивались с трудностями при их приложении к тем или иным аспектам этих систем. Джонатан Хислоп, например, критикует Агамбена за некий «перекос» в сторону биополитики. В случае с Южной Африкой Хислоп показывает, что заинтересованность британского правительства в мониторинге здоровья населения лагерей началась именно тогда, когда положение интернированных улучшилась, а не когда они были обречены на голодную гибель [Hyslop 2011]. На другом примере, уже из практики Второй мировой, Марк Мазоуэр критикует работу Агамбена за то, что, помимо прочего, он не признает кардинальных различий в сети нацистских лагерей, причем не только во времени, но даже и по местам размещения [Mazower 2008: 23–34]. Тем не менее Хислоп сходится с Агамбеном в том, что именно военные и (или) чрезвычайные меры стали ключевой предпосылкой для создания лагерей, а Мазоуэр обсуждает Агамбена с точки зрения «военных парадигм» власти. Любопытно, но в сравнительном контексте пример ГУЛАГа показывает, что в СССР особое военное положение не сыграло решающей роли в формировании и расширении «чрезвычайного положения».
Таким образом, мы можем поставить под сомнение как то, что Вторая мировая война в значительной степени стала для Советского Союза «путем к очищению», о чем пишет Вайнер, так и то, что война использовалась в качестве предлога для определения и установки права на «чрезвычайное положение», что следует из аргументов Агамбена относительно концентрационных лагерей [Weiner 2001: 87]. Фактическая численность ГУЛАГа во время войны сократилась приблизительно с 1,9 млн заключенных на 1 января 1941 года до минимума в 1,2 млн заключенных на 1 января 1944 года [Applebaum 2003: 591]. По крайней мере, трудно было бы утверждать, что советское государство во время войны полагалось на ГУЛАГ больше, чем в мирное время. Как уже упоминалось, вклад ГУЛАГа в экономику в военный период был примерно таким же, как и в довоенный [Harrison 1996: 98]. Конкретно в Западной Сибири число заключенных за время войны выросло, но мобилизация других людских ресурсов оказалась важнее рабочей силы ГУЛАГа, и местные власти проявляли прагматичный подход к контингентам принудительного труда.
Исходя из этих соображений можно сделать вывод, что советское государство не использовало войну в качестве предлога для расширения репрессивной лагерной системы (за исключением спецпоселений), однако даже в этом вопросе ситуация далеко не столь однозначна. Во время войны власть восстановила в гражданских правах большинство первоначальных спецпереселенцев, так называемых кулаков, которых тысячами ссылали в Новосибирскую область еще в 1930-е годы [Viola 2007: 178–179]. Впоследствии многие из них были призваны на фронт[336]. Хотя факты массовой высылки некоторых «неблагонадежных» этнических групп во время войны – поволжских немцев, чеченцев или калмыков – подтверждают гипотезу Агамбена и поддерживают аргументацию Вайнера, следует учитывать, что условия спецпоселений стали менее суровыми, чем в 1930-е годы. Среди поволжских немцев уровень смертности был довольно высок: во время войны погибло до 19 % бывшего населения Поволжья, депортированного в Западную Сибирь и Казахстан[337]. Выжившие интегрировались в местную экономику отчасти благодаря тому, что их труд был крайне востребован. Они не оказались в «чрезвычайном положении» [Westren 2012].
Можно было бы возразить, вспомнив, что суровое трудовое законодательство во время войны дополнительно создало еще одно «чрезвычайное положение», однако исполнение этих законов было крайне неуклюжим. Например, многие рабочие, осужденные за прогулы, приговаривались заочно и так и не попадали в лагеря. К тому же параллельно с этими законами проводилась политика частичного ослабления репрессивных мер в отношении религии и даже культурной элиты[338].
Тот факт, что наемные работники и заключенные трудились в непосредственной близости друг от друга, а местные власти рассматривали труд заключенных лишь как один из способов решения задачи обеспечения экономики человеческими ресурсами, также свидетельствует о том, что ГУЛАГ военного периода не был строго нацелен на устранение нежелательных лиц из советского общества или на использование войны как предлога для усиления государственного контроля. Местные власти были готовы использовать так называемых «врагов народа» (контрреволюционеров и ссыльных переселенцев) для трудовой помощи фронту. По крайней мере в части, касающейся нашего тематического исследования, влияние тотальной войны на ГУЛАГ определяется достаточно просто: это была попытка мобилизовать все имеющиеся ресурсы для поддержки вооруженных сил, без особой заботы о реальных человеческих потерях.
Тематическое исследование лагерей Западной Сибири в период Второй мировой войны в конечном счете высвечивает трагедию ГУЛАГа в целом. Не имея иного выбора, заключенные расплачивались здоровьем, а зачастую и жизнями, но в конечном счете другие людские ресурсы – эвакуированные и не задействованные в мирное время граждане – стали важнее для регионального тыла, особенно с учетом неэффективности принудительного труда. Хотя лагеря оказались малополезными с точки зрения количества производимых ими снарядов, обмундирования и прочей продукции военного назначения, человеческие затраты в них были ошеломляющими. Тем не менее взаимодействие между свободным и принудительным трудом, быстрый и полный переход к военному производству и прагматичное использование рабочих рук так называемых идеологических врагов говорят о том, что экономические мотивы деятельности ГУЛАГа в военный период были более важны, чем политические.
Хотя во время войны ГУЛАГ и достиг некой поворотной точки, в целом его сущность не изменилась. Более прагматичный подход к принудительному труду и системе концентрационных лагерей – это сравнительно необычное явление в военной истории XX века – уступил место усиленным репрессиям и еще большей общественной изоляции заключенных в послевоенные годы, когда ГУЛАГ достиг пика своей численности и создал ряд специальных лагерей с особенно жесткими режимами. Тем не менее, как утверждается в других источниках, высшее руководство лагерной системы страны все больше осознавало неэффективность ГУЛАГа и приняло незамедлительные меры по уменьшению его размеров после смерти Сталина[339].
Архивы
ГАНО – Государственный архив Новосибирской области.
ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации.
ГАТО – Государственный архив Томской области.
РГАСПИ – Российский государственный архив социально-политический истории.
ТОКМ – Томский областной краеведческий музей.
Источники
Алин 1997 – Алин Д. Е. Мало слов, а горя реченька. Невыдуманные рассказы. Томск: Водолей, 1997.
История сталинского ГУЛАГа 2004 – История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х – первая половина 1950-х годов: Собрание документов: В 7 т. Т. 1. Массовые репрессии в СССР / Под ред. Н. Верта и С. В. Мироненко; Т. 2. Карательная система. Структура и кадры / Под ред. Н. В. Петрова; Т. 4. Население Гулага / Под ред. А. Б. Безбородова. M.: РОССПЭН, 2004–2005.
Кокурин и Петров 2002 – ГУЛАГ (Главное управление лагерей) 1918–1960 / Под ред. А. Кокурина и Н. Петрова. M.: Материк, 2002.
Библиография
Алексеев и Карпенко 1984 – Алексеев В. В., Карпенко З. Г. Развитие народного хозяйства // Рабочий класс Сибири в период упрочения и развития социализма / Под ред. В. Алексеева и др. Новосибирск: Наука, 1984.
Бикметов 2015 – Бикметов Р. С. Сиблаг в годы Великой Отечественной войны // Вестник Кемеровского гос. ун-та, 2015. Т. 61. № 3. С. 110–115.
Бородкин и Эртц 2008 – Бородкин Л. И., Эртц С. Никель в Заполярье: труд заключенных Норильлага // ГУЛАГ. Экономика принудительного труда / Под ред. Л. И. Бородкина, П. Грегори, О. В. Хлевнюка. М.: РОССПЭН, 2008. С. 197–239.
Гвоздкова 1994 – Гвоздкова Л. И. Принудительный труд. Исправительно-трудовые лагеря в Кузбассе (1930–1950 годы). Т. 2 / Сост. Л. И. Гвоздкова, А. А. Мить. Кемерово: Кузбассиздат, 1994.
Горлицкий и Хлевнюк 2011 – Горлицкий Й., Хлевнюк О. В. Холодный мир. Сталин и завершение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2011.
Данилов и Красильников 1996 – Спецпереселенцы в Западной Сибири, 1939–1945 / Под ред. В. Данилова и С. Красильникова. Новосибирск: Экор, 1996.
Земсков 2005 – Земсков В. Н. Спецпереселенцы в СССР, 1930–1960. M.: Наука, 2005.
Иванова 1997 – Иванова Г. М. ГУЛАГ в системе тоталитарного государства // Доклады Ин-та российской истории РАН. 1995–1996 гг. / Отв. ред. А. Сахаров. М.: ИРИ РАН, 1997.
Исупов 1992 – Исупов В. А. На изломе. Смертность населения Сибири в начале Великой Отечественной войны // Историческая демография Сибири: Сборник научных трудов / Под ред. Р. Васильевского и Н. Гущина. Новосибирск: Наука, 1992. С. 186–200.
Исупов 2004 – Исупов В. А. Социально-демографическая политика Сталинского правительства в годы Великой Отечественной войны (на материалах Сибири) // Западная Сибирь в Великой Отечественной войне (1941–1945 годы): Сборник научных трудов / Под ред. И. Исупова, С. Папкова, И. Савицкого. Новосибирск: Наука-Центр, 2004. С. 115–143.
Исупов 2008 – Исупов В. А. Главный ресурс Победы. Людской потенциал Западной Сибири в годы Второй мировой войны (1939–1945 годы). Новосибирск: Сова, 2008.
Красильников 1999 – Красильников Д. С. Лагеря и колонии на территории Новосибирской области в годы Великой Отечественной войны (1941–1945). Дипломная работа. Новосибирский ГУ, 1999.
Красильников 1997 – Наша малая родина. Хрестоматия по истории Новосибирской области, 1921–1991 / Под ред. С. А. Красильникова. Новосибирск: Экор, 1997.
Красильников 2003 – Красильников С. А. Серп и молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-e годы. M.: РОССПЭН, 2003.
Кузнецов 2001 – Новониколаевская губерния – Новосибирская область: 1921–2000. Хроника, документы / Под ред. И. Кузнецова и др. Новосибирск: Сибирское отделение РАН, 2001.
Макшеев 1997 – Макшеев В. Н. Нарымская хроника, 1930–1945: Трагедия спецпереселенцев. Документы и воспоминания / Под ред. В. Н. Макшеева и А. И. Солженицына. М.: Русский путь, 1997.
Охотин и Рогинский 1998 – Система исправительно-трудовых лагерей в СССР, 1923–1960: Справочник / Под ред. Н. Охотина и А. Рогинского; сост. М. Смирнов. М.: Звенья, 1998.
Папков 1997 – Папков С. А. Сталинский террор в Сибири, 1928–1941. Новосибирск: Изд-во Сибирского отделения РАН, 1997.
Папков 2002 – Папков С. А. «Контрреволюционная преступность» и особенности ее подавления в Сибири в годы Великой Отечественной войны (1941–1945) // Урал и Сибирь в сталинской политике / Под ред. С. Папкова и К. Тэраямы. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. С. 205–223.
Савицкий 2002 – Савицкий И. М. Создание в Новосибирске крупнейшего в Сибири центра оборонной промышленности в годы Великой Отечественной войны // Урал и Сибирь в сталинской политике / Под ред. С. Папкова и К. Тэраямы. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002.
Савицкий 2004 – Савицкий И. М. Формирование кадров оборонной промышленности Новосибирской области в годы Великой Отечественной войны // Западная Сибирь в Великой Отечественной войне (1941–1945 годы): Сборник научных трудов / Под ред. И. Исупова, С. Папкова, И. Савицкого. Новосибирск: Наука-Центр, 2004. С. 192–204.
Северюхина 2004 – Северюхина Н. В. Прощание с детством. Фрагменты семейной хроники 1941–1944. СПб.: Изд. им. Н. И. Новикова, 2004.
Уйманов 2011 – Уйманов В. Н. Пенитенциарная система Западной Сибири (1929–1941 годы). Томск: Изд-во Томского ун-та, 2011.
Уйманов 2012 – Уйманов В. Н. Ликвидация и реабилитация. Политические репрессии в Западной Сибири в системе большевистской власти (конец 1919–1941 годы). Томск: Изд-во Томского ун-та, 2012.
Хлевнюк 2008 – Хлевнюк О. В. Экономика ОГПУ, НКВД и МВД СССР, 1930–1953. Масштабы, структура и тенденции развития // ГУЛАГ: Экономика принудительного труда. М.: РОССПЭН, 2008.
Шмитт 2000 – Шмитт К. Политическая теология. М.: КАНОН-пресс-Ц, 2000.
Щеголев 1959 – Щеголев К. М. Участие эвакуированного населения в колхозном производстве Западной Сибири в годы Великой Отечественной войны // История СССР. 1959. № 2. С. 139–145.
Agamben 1995 – Agamben G. Homo Sacer: Sovereign Power and Bare Life / Trans. by D. Heller-Roazen. Stanford, CA: Stanford UP, 1995.
Agamben 2005 – Agamben G. State of Exception / Тrans. by K. Artell. Chicago: University of Chicago Press, 2005.
Alexopoulos 2005 – Alexopoulos G. Amnesty 1945: The Revolving Door of Stalin’s Gulag // Slavic Review. 2005. Vol. 64. № 2. P. 274–306.
Alexopoulos 2017 – Alexopoulos G. Illness and Inhumanity in Stalin’s Gulag. New Haven: Yale UP, 2017.
Applebaum 2003 – Applebaum A. Gulag: A History. New York: Doubleday, 2003.
Bacon 1994 – Bacon Е. Teh Gulag at War: Stalin’s Forced Labor System in the Light of the Archives. New York: New York UP, 1994.
Barenberg 2014 – Barenberg А. Gulag Town, Company Town: Forced Labor and Its Legacy in Vorkuta. New Haven: Yale UP, 2014.
Barnes 2000 – Barnes S. All for the Front, All for Victory! The Mobilization of Forced Labor in the Soviet Union during World War Two. International Labor and Working // Class History. October 2000. Vol. 58. P. 239–260.
Barnes 2011 – Barnes S. Death and Redemption: Teh Gulag and the Shaping of Soviet Society. Princeton, NJ: Princeton UP, 2011.
Bauman 1989 – Bauman Z. Modernity and the Holocaust. New York: Columbia UP, 1989.
Bell 2019 – Bell W. Stalin’s Gulag at War: Forced Labour, Mass Death, and Soviet Victory in the Second World War. Toronto: University of Toronto Press, 2019.
Bell 2013 – Bell W. Was the Gulag an Archipelago? De-Convoyed Prisoners and Porous Borders in the Camps of Western Siberia // Russian Review. 2013. Vol. 72. № 1. P. 116–141.
Bellamy 2007 – Bellamy Ch. Absolute War: Soviet Russia in the Second World War. New York: Knopf, 2007.
Bonwetsch 2000 – Bonwetsch B. War as a «Breathing Space»: Soviet Intellectuals and the «Great Patriotic War» // Teh People’s War: Responses to World War II in the Soviet Union / Ed. R. Tuh rston, B. Bonwetsch. Urbana: University of Illinois Press, 2000. P. 137–153.
Borodkin and Ertz 2003 – Borodkin L., Ertz S. Coercion vs. Motivation: Forced Labor in Noril’sk // Teh Economics of Forced Labor: Teh Soviet Gulag / Ed. by P. R. Gregory and V. Lazarev. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2003. P. 75–104.
Brown 2007 – Brown K. Out of Solitary Confinement: Teh History of the Gulag // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2007. Vol. 8. № 1. P. 67–103.
Budnitskii 2014 – Budnitskii О. Teh Great Patriotic War and Soviet Society: Defeatism, 1941–1942 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2014. Vol. 15. № 4. P. 767–797.
Chickering 1999 – Chickering R. Total War: Teh Use and Abuse of a Concept // Anticipating Total War: Teh German and American Experiences / Ed. by M. Boerneke, R. Chickering, S. Forster. Cambridge: Cambridge UP, 1999. P. 13–28.
Edwards 1996 – Edwards K. Fleeing to Siberia: Teh Wartime Relocation of Evacuees to Novosibirsk, 1941–1943 / PhD diss. Stanford University, 1996.
Ek 2006 – Ek R. Giorgio Agamben and the Spatialities of the Camp: An Introduction // Geografiska Annaler, Series B: Human Geography. 2006. Vol. 88. № 4. P. 363–386.
Ertz 2003 – Ertz S. Building Noril’sk // Teh Economics of Forced Labor: Teh Soviet Gulag / Ed. by P. R. Gregory and V. Lazarev. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2003. P. 127–150.
Ertz 2005 – Ertz S. Trading Efof rt for Freedom: Workday Credits in the Stalinist Camp System // Comparative Economic Studies. 2005. Vol 47. № 2. P. 476–491.
Figes 2013 – Figes O. Just Send Me Word: A True Story of Love and Survival in the Gulag. London: Allen Lane, 2012.
Filtzer 2002 – Filtzer D. Soviet Workers and Late Stalinism: Labour and the Restoration of the Stalinist System afet r World War II. Cambridge: Cambridge UP, 2002.
Foucault 1995 – Foucault M. Discipline and Punishment: Teh Birth of the Prison / Trans. by A. Sheridan. New York: Vintage Books, 1995.
Hagen 2011 – Hagen M. von. New Directions in Military History, 1900–1950: Questions of Total War and Colonial War // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2011. Vol. 12. № 4. P. 867–884.
Harrison 1996 – Harrison M. Accounting for War: Soviet Production, Employment, and the Defence Burden, 1940–1945. Cambridge: Cambridge UP, 1996.
Hilger 2000 – Hilger А. Deutsche Kriegsgefangene in der Sowjetunion, 1941–1956: Kriegsgefangenenpolitik, Lageralltag und Erinnerung. Essen: Klartext, 2000.
Hyslop 2011 – Hyslop J. Teh Invention of the Concentration Camp: Cuba, Southern Africa, and the Philippines, 1896–1907 // South African Historical Journal. 2011. Vol. 63. № 2. P. 251–274.
Kragh 2011 – Kragh M. Stalinist Labour Coercion during World War II: An Economic Approach // Europe-Asia Studies. 2011. Vol. 63. № 7. P. 1253–1273.
Manley 2009 – Manley R. To the Tashkent Station: Evacuation and Survival in the Soviet Union at War. Ithaca, NY: Cornell UP, 2009.
Mazower 2008 – Mazower М. Foucault, Agamben: Teh ory and Nazis. 2008. Bd. 2. Vol. 35. № 1. P. 23–34.
Morris 1995 – Teh Oxford History Of Teh Prison: the Practice of Punishment in Western Society / Ed. by N. Morris, D. Rothman. New York: Oxford UP, 1995.
Nordlander 2003 – Nordlander D. Magadan and the Economic History of Dalstroi in the 1930s // Teh Economics of Forced Labor: Teh Soviet Gulag / Ed. by P. R. Gregory and V. Lazarev. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2003. P. 105–125.
O’Brien 1995 – O’Brien P. Teh Prison on the Continent: Europe, 1865–1965 // Teh Oxford History of Teh Prison: the Practice of Punishment in Western Society / Ed. by N. Morris, D. Rothman. New York: Oxford UP, 1995.
Pohl 1997 – Pohl J. Teh Stalinist Penal System: A Statistical History of Soviet Repression and Terror, 1930–1953. London: McFarland and Co., 1997.
Reichel 2002 – Reichel Ph. Comparative Criminal Justice Systems: A Topical Approach. Ed. 3. Upper Saddle River, NJ: Prentice Hall, 2002.
Samuelson 2000 – Samuelson L. Plans for Stalin’s War Machine: Tukhachevskii and Military-Economic Planning, 1925–1941. New York: St. Martin’s, 2000.
Viola 2007 – Viola L. Teh Unknown Gulag: Teh Lost World of Stalin’s Special Settlements. New York: Oxford UP, 2007.
Weiner 2001 – Weiner А. Making Sense of War: Teh Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution. Princeton, NJ: Princeton UP, 2001.
Western 2012 – Westren М. Nations in Exile: «The Punished Peoples» in Soviet Kazakhstan, 1941–1961 / PhD diss. University of Chicago, 2012.
Уилсон Т. Белл – доцент кафедры философии, истории и политики в Университете Томпсона Риверса (США). Автор книги «Stalin’s Gulag at War: Forced Labour, Mass Death, and Soviet Victory in the Second World War» (University of Toronto Press, 2018).