Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст — страница 15 из 21

Исторический контекст

Глава 8Дэниел БирПенитенциарная ссылка в Сибирь и границы государственной власти, 1801–1881[447]

В феврале 1839 года польский революционер Юстыньян Ручиньский был приговорен к двадцати годам каторжных работ в Нерчинских рудниках в Восточной Сибири и, закованный в кандалы, оказался в составе пешей арестантской партии, двигавшейся по этапу на восток.

И здесь начался быт, которому трудно дать подходящее название, но еще труднее дать полное представление о нем. Казалось, уж большей нужды нет на свете. К ней приводили: ежедневный 18–25-верстный переход в кандалах, ночлег в тюрьме на грязных досках, называемых «нары», нехватка белья, одежды и обуви, нищенская еда, а далее полный голод, слякоть, жара, морозы – и при этом надо было идти непременно дальше и дальше. Постоянное созерцание арестантов, их жизни, полной самого циничного распутства, обычно поощряемого подкупленным этапным командованием… тяжкое изнурение тела физическим трудом, а души – беспокойствием и тоской – вот бледное изображение тогдашней горькой участи нашей [Ручиньский 2009: 331][448].

Ручиньский был не первым и не последним из сосланных в Сибирь, для кого, судя по воспоминаниям, самой мучительной частью ссылки оказался именно этот тринадцатимесячный переход. Между тем официальный приговор Ручиньского – каторжные работы – начал исполняться, только когда он наконец достиг Нерчинска. Что же до властей, они расценивали невзгоды арестантов на пути в ссылку лишь как временные трудности, предваряющие срок настоящего наказания для таких, как Ручиньский. Зияющая пропасть между собственным представлением властей о высылке как обычной операции перемещения в пространстве, с одной стороны, и переживанием ее осужденными как сурового испытания, с другой, отразила слабость и ограниченность самодержавия.

К началу XIX века ссылка на поселение в Сибирь и исправительные (каторжные) работы, полагавшиеся за более тяжкие преступления, стали выражением разных концепций уголовного наказания. Ссылка, по сути, была демонстрацией самодержавной государственной власти. Самодержец мог перемещать своих подданных по огромным территориям подвластной ему империи по собственному усмотрению, как гласило Соборное уложение 1649 года – «где государь укажет» [Тихомиров и Епифанов 1961: 266][449]. Таким образом, путешествие в ссылку было проявлением самодержавной власти; каждый шаг на восток – знаком уважения к господству государства. С середины XVIII века все ритуалы гражданской казни, предварявшие отправку в сибирское пенитенциарное царство, стали знаками могущества российской родовой государственной власти [LeDonne 1991: 216–217; Анисимов 1999: 498–500; Bryner 1990]. Замена смертной казни каторжными работами была актом императорского милосердия, подчеркивавшим единоличную власть правителя. Ссыльных отправляли на далекие окраины за границами (или даже воображаемыми границами) метрополии [Schrader 2002, 80–83; Bassin 1998]. При этом сибирская ссылка издавна играла также важную экономическую роль. Использование каторжан при добыче сырья на отдаленных приисках, начатое при Петре Великом, в течение XVIII века, при Екатерине Великой, превратилось в полномасштабный государственный проект по колонизации Сибирской земли [Gentes 2008: 5–6; Raeff 1983: 204–250].

Колонизация подразумевала по меньшей мере частичное исправление и даже реабилитацию ссыльных. Когда отбывших срок каторжан освобождали «на поселение», им в некоторой степени возвращалась «роль государственных подданных» [Gentes 2008: 94]. В царствование Александра I и Николая I к уже сформировавшимся колонизационным задачам переброски населения и добычи ресурсов по всей Сибири добавилась забота об общественном порядке[450]. Как показали Э. Шрейдер и Э. Гентес, государство поощряло жен в их желании следовать за мужьями в ссылку, полагая, что их присутствие окажет дисциплинирующее, исправляющее воздействие на мужчин. Создание стабильных и продуктивных семейных ячеек должно было способствовать как личной реабилитации ссыльных, так и выполнению государственной колонизационной программы [Gentes 2003а; Gentes 2003б; Schrader 2007; Beer 2016: ch. 10]. К эпохе Великих реформ официальным оправданием института ссылки стало именно исправление преступников [Schrader 2002: 83].

Ссылка, таким образом, включала разные, хотя и частично пересекающиеся аспекты наказания: государственный, экономический, колонизационный и дисциплинарный. Во всех случаях во главе угла стояла доставка заключенного на место ссылки, по выражению Гентеса, «приводной ремень, связывающий государственное воздаяние за преступление с утилитарной экономической эксплуатацией» [Gentes 2008: 57]. Дж. Пэллот в своих работах о более поздних волнах ссылок в ХХ веке утверждала, что представление о принудительном перемещении должно стать неотъемлемой частью нашего знания о пенитенциарных режимах российского государства. Путешествие на место ссылки было не просто временным преддверием самого наказания, а его важнейшей составляющей [Moran, Piacentini and Pallot 2012: 455–457][451]. Тем не менее в течение всего XIX века высшие правительственные органы и административные органы сибирской ссылки рассматривали его именно как временное преддверие. Безусловно, акт высылки сам по себе был наказанием, знаменовавшим мучительный отрыв осужденного от родной земли, но нигде в архивах не содержится упоминаний о процессе высылки как о преднамеренной пытке.

Невзгоды, переживаемые в пути, несомненно, служили сдерживающим фактором для потенциальных преступников. Некоторые чиновники, надзиратели и конвойные, возможно, полагали, а часто и вели себя так, будто ссыльные, идущие на восток, заслуживают именно такого обращения. Тем не менее с конца XVIII века и власти в Санкт-Петербурге, и администраторы на местах ссылки рассматривали транспортировку арестантов не как отдельную форму наказания, а как средство доставки к месту наказания. Для властей процесс высылки составлял транспортную проблему, которую нужно было решить эффективным и безопасным способом. Целью транспортировки арестантских партий было доставить здоровых и сильных каторжан и поселенцев в определенные места по всей Сибири. Тяжелые испытания в пути были отнюдь не преднамеренными и не просчитанными, а возникали как бы случайно и не были сопряжены с официальным приговором, вынесенным правонарушителям государством.

Официальная точка зрения едва ли совпадала с опытом самих ссыльных. На протяжении многих месяцев, а иногда и лет они переживали путешествие на место ссылки как тяжкое, иногда смертельно опасное испытание, причинявшее порой больше страданий, чем сами наказания, ожидавшие их на другом конце Большого Сибирского тракта. На протяжении всего XIX века слабость самодержавия сказывалась в хаосе, коррупции и жестокости, царивших в арестантских партиях. Государство обладало фундаментальной грубой силой, чтобы изгонять подданных империи из родных городов и деревень, но при этом ему не хватало ресурсов для эффективного решения транспортной проблемы, вытекающей из этой политики.

Отнюдь не являясь передвижным тюремным пространством, в котором дисциплинарная государственная власть была бы направлена на заключенных, пешие арестантские партии постоянно страдали от недостатка управления. Таким образом, пересылка была для заключенных тяжелым испытанием, и причиной этому служили административные ошибки, непригодная инфраструктура, коррупция и манипуляция подчиненными в целях наживы. Как следствие, то, что испытывали осужденные в процессе пересылки, не имело никакого отношения к официальным наказаниям, установленным законами империи[452]. Процесс подневольной миграции можно рассматривать как конкретный пример социальной рассогласованности государственной власти, отражающий нехватку ресурсов, самоуправство и продажность местных органов управления по всей империи [Brower and Lazzerini 1997; Sunderland 1996; Burbank, von Hagen and Remnev 2007; Breyfogle 2005; Burbank 2006]. С точки зрения Санкт-Петербурга пересылка осужденных и их семей была настолько неорганизованной и требовала таких материальных и человеческих затрат, что серьезно компрометировала декларируемые государством экономические, колонизационные и дисциплинарные цели. Для самих ссыльных арестантские партии были практически беззаконным миром, полным лишений, голода, опасного воздействия стихий, подстерегающих в пути болезней и постоянной угрозы насилия.

В период с начала царствования Александра I до конца правления Александра II были предприняты две серьезные попытки модернизировать транспортировку ссыльных. Во-первых, сибирские реформы 1822 года, призванные рационализировать процесс пересылки и подчинить его административному порядку. Во-вторых, с 1860-х годов государство стало пользоваться новыми транспортными средствами, чтобы ускорить перевозку заключенных и их семей из европейской части России в Сибирь. В обоих случаях эффективность реформ была радикально подорвана быстрым ростом числа ссыльных в 1820-х, а потом в 1870-х годах. В результате пенитенциарная инфраструктура почти никогда не могла угнаться за ростом численности ссыльных, и поэтому процесс пересылки оставался для ссыльных в лучшем случае суровым, а в худшем – смертельным испытанием. Это несоответствие красной нитью проходит через весь XIX век: карательные аппетиты империи превосходили ее карательные возможности.

На пороге сибирских реформ: 1801–1822

В начале века все ссыльные совершали путешествие в Сибирь пешком. Выйдя из разных городов империи, они направлялись в Москву, откуда шли на восток через Владимир, давший название печально известной дороге, которая проходила через Казань и Пермь, далее через Урал, в Тюмень и Тобольск, а оттуда вела в направлении Томска, Красноярска и Иркутска [Румянцов 1876: 10]. Владимирка, или Большой Сибирский тракт, на самом деле была всего лишь узкой грунтовой дорогой. Она вилась по открытым степям Западной Сибири, а затем ныряла в густые болотистые таежные леса Енисейской и Иркутской губерний.

Осужденные шли пешком круглый год. В летний зной те, что шли сзади, задыхались от огромных пылевых облаков, поднятых сотнями шагающих ног. В открытой степи безлесный горизонт и безоблачное небо не давали передышки от палящего солнца. Многие теряли сознание от обезвоживания и солнечных ударов. Осенние дожди давали лишь временную передышку от жары, пока дороги не превращались в бурлящее болото, в котором осужденные вязли по колено.

Русское слово «распутица» и означает осеннее и весеннее бездорожье. Подводы часто застревали в болотах; когда их поднимали по камням и бревнам, колеса и оси ломались. Летом густые березовые и хвойные леса Сибири кишели свирепым гнусом, облеплявшим открытую кожу ссыльных. В конце сентября уже начинались страшные зимние холода. В период с августа по ноябрь температура в этом резко континентальном климате падала от тридцатиградусной жары до пронизывающих двадцатиградусных морозов. Как повелось еще в XVII–XVIII веках, арестантские конвои останавливались на ночь в придорожных деревнях. Небольшие группы можно было разместить в крестьянских избах и сараях, но многолюдные партии нередко были вынуждены ночевать под открытым небом [Бортникова 1999: 45].

В начале XIX века в транспортировке ссыльных в Сибирь царил хаос. Действительный статский советник Н. О. Лаба (1766–1816), в 1802 году посетивший Сибирь с инспекцией условий содержания ссыльных, сообщал непосредственно Александру I, что многие поселенцы испытывали нехватку денег или одежды еще на европейской территории России, выходя из своих губерний; другие были ограблены чиновниками уже в пути. Третьи, хотя и были должным образом экипированы властями на местах, остались без средств, «по небрежении и распутству кормовые деньги промотав, не дошедши еще половину пути». В результате многие ссыльные вынуждены были по дороге продавать зипуны, испытывали нехватку продовольствия и теплых вещей и выбивались из сил, рассчитывая исключительно на подаяние сибиряков, в чьих избах ночевали. Лаба отмечал, что делопроизводство находилось в ужасающем состоянии, в арестантских партиях царила путаница, документы терялись и подделывались [РГИА. Ф. 383. Оп. 29. Д. 924 (1806). Л. 27; Пейзен 1859: 29–30]. В 1806 году Александр I издал указ, в котором признавалось, что сибирские власти, принимавшие ссыльных, «ни рода ни числа их верно не знали». Указом предписывалось создать в приграничных населенных пунктах каждой губернии на пути следования ссыльных специальные конторы. Там должны были составлять точные списки, в которых бы фиксировалось число прибывающих ссыльных, их состояние и место назначения [РГИА. Ф. 383. Оп. 29. Д. 953 (1818). Л. 24]. Тем не менее документация так и осталась бессистемной и неполной. Транспортировка ссыльных проходила так беспорядочно, что чиновники «потеряли счет людей и денег, отпущенных по продовольствии тех, кои приняты в зачет повинности» [РГИА. Ф. 383. Оп. 29. Д. 924 (1806). Л. 29]. Побеги, смерти и присоединение к партиям новых ссыльных из губерний, через которые лежал путь, – все это затрудняло сбор точных статистических данных о числе и местонахождении арестантов [РГИА. Ф. 383. Оп. 29. Д. 953 (1818). Л. 2].

Высшие правительственные круги были обеспокоены тем, что неспособность доставить ссыльных на место назначения живыми и здоровыми препятствует достижению экономических целей государства. В 1813 году министр внутренних дел О. П. Козодавлев (1753–1819) отправил гневное письмо генерал-губернатору Сибири И. Б. Пестелю, в котором возмущался тем, что из 1111 душ мужеского пола, предназначенных для Иркутской губернии в 1809–1811 годах, на места прибыло только 625. Из них 486 были оставлены в Томской губернии: 178 на поселении, 219 – из-за болезней, не позволявших идти дальше, а остальные – для работы на местных заводах. Признавая, что больных действительно следует оставлять в Томской губернии на попечение местных общин, министр отметил, что под этим предлогом там остаются совершенно дееспособные люди, хотя их место назначения – Иркутская губерния. Томским губернским властям было дано указание не задерживать у себя таких ссыльных [РГИА. Ф. 383. Оп. 29. Д. 938 (1811). Л. 88–89].

Чиновники на другом конце Сибирского тракта разделяли негодование Санкт-Петербурга. В 1818 году иркутские губернские власти все еще жаловались в столицу на то, что из ссыльных, следующих в Восточную Сибирь, места назначения достигает менее половины. Расследования показали, что «самые лучшие люди по летам и способностям» оставались в европейской части России и в Западной Сибири, где их направляли на различные работы. В Иркутск отправляли только тех, чье здоровье было уже подорвано почти десятилетним каторжным трудом. Власти знали об этой проблеме. Учитывая, что дорога в Иркутск часто занимала от четырех до десяти лет, в 1817 году Санкт-Петербург потребовал от всех губернаторов, чтобы ссыльные доставлялись на место назначения «без остановочно». Правительство также подвергло резкой критике практику преднамеренной отправки в Восточную Сибирь слабых и больных, неспособных к самостоятельному поселению. Эти ссыльные, отмечал Правительствующий сенат, составляют «класс тунеядцев и нищих, требующих пособия в самом пропитании, отягощающих собой крестьянские общества и… заражающих семейства пороками и болезнями». Но, будучи вне досягаемости столичных властей, местные органы управления продолжали отбирать для собственных нужд здоровых ссыльных, следующих в Сибирь. Таким образом, место назначения каждого ссыльного зависело не только от официально вынесенного приговора, но и от той экономической выгоды, которую он мог принести [РГИА. Ф. 383. Оп. 29. Д. 953 (1818). Л. 1. 12–14][453].

Утечка ссыльных из арестантских партий происходила не только потому, что местные чиновники по пути отфильтровывали самых полезных. Обычным явлением были и побеги. Беглые каторжане иногда сбивались в мародерствующие шайки бродяг, которые нападали на «целые торговые обозы», проезжавшие по глухим сибирским дорогам. В марте 1805 года генерал-губернатор Сибири И. О. Селифонтов написал Александру I письмо, в котором призывал разместить вдоль главных сибирских дорог воинские части с конными казаками, «чтобы не только положить конец таким актам бандитизма и разбоя, но и устранить опасность для жителей и путешественников». По подсчетам Селифонтова, для успешной перевозки ссыльных потребовалось бы 2880 солдат, размещенных на почтовых станциях вдоль основных маршрутов. Он понимал, однако, что собрать требуемое количество без серьезного ущерба для армии, несущей службу в других местах, будет трудно, поэтому согласился на 1825 солдат. Александр удовлетворил его просьбу, и в 1816 году была организована Внутренняя стража. Однако состоявшие в ней казаки оказались не надежнее крестьян, которых они заменили [Штутман 2000: 107–109]. Чиновники сетовали на то, что они «часто, иногда даже умышленно, за мзду, освобождают осужденных, которых сопровождают». В результате в конце 1816 года, в октябре, из арестантских партий бежало 98 осужденных, и эта цифра включала только тех, о ком сообщили гражданским властям [РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. Д. 195 (1804). Л. 51, 53, 64; Оп. 2. Д. 245 (1817). Л. 1]. Хронические побеги и волна преступности, спровоцированная беглецами в Тобольской и Томской губерниях Сибири, вызывали растущую обеспокоенность властей [О преступлениях 1833].

В придачу к этим административным проблемам в период, предшествовавший сибирским реформам 1822 года, число ссылаемых в Сибирь росло темпами, которые угрожали сокрушить всю систему. Если с 1807 по 1813 год в ссылку отправлялось в среднем 1606 человек в год, то показатель за период с 1814 по 1818 год подскочил до 2476; в период с 1819 по 1823 год он достиг в среднем 4570 человек в год [Ссылка 1900: Приложение № 1][454]. Растущее использование административной ссылки как землевладельцами, так и крестьянскими общинами, усугубляемое обострением вызванного Наполеоновскими войнами конфликта между крестьянами и их хозяевами, способствовало росту численности ссыльных [Gentes 2008: 137]. В результате к концу второго десятилетия XIX века институт ссылки оказался на грани краха. Укрепить и реформировать его было поручено выдающемуся русскому государственному деятелю первой половины XIX века М. М. Сперанскому (1772–1839) [Raeff 1957].

Сибирские реформы 1822 года

Сибирские реформы Сперанского служили цели окончательной интеграции Сибири в состав Российской империи. Сперанский полагал, что проблему института ссылки помогут разрешить нравственная энергия и административная реформа [Raeff 1956: 44]. Он рассматривал доставку ссыльных в Сибирь как чисто логистический проект. Его «Устав о ссыльных», утвержденный императором и опубликованный в 1822 году, включал в качестве дополнения «Устав об этапах в Сибирских губерниях», состоявший из 13 глав и 199 параграфов. Строительство этапов (étapes) – специальных остановочных пунктов вдоль Большого Сибирского тракта – началось еще раньше, в 1819 году. Устав Сперанского ускорил и расширил этот процесс. В нем был определен маршрут, в основном совпадавший с уже проложенной дорогой, разделенный на этапы пути от одного перевалочного пункта к другому. Каждый пункт (этап) находился в дне пути от промежуточной станции (полуэтапа), за которой следовал еще один дневной переход до следующего этапа [Бортникова 1999: 47]. Полуэтапы предназначались только для ночевки, этапы – для двух ночевок и «дневки», дня отдыха между ночевками. Сперанский приказал построить сорок таких этапов в Западной Сибири и еще двадцать один в Восточной Сибири. На каждый этап определялась этапная команда из войск Внутренней стражи, подотчетная Военному министерству и отвечавшая за перемещение арестантских партий по маршруту под вооруженным конвоем. Во главе партии обычно двигались офицер, унтер-офицер и барабанщик, по обеим сторонам колонны – вооруженные солдаты, а впереди и позади шествия скакали верховые казаки [Устав 1822а: 4–5; Завалишин 1862, 1: 355–356].

Согласно технократическим воззрениям Сперанского, такая организация системы этапов позволяла упорядочить переправку ссыльных на места назначения и укрепить отчетность за их перемещение. Весь маршрут и график передвижения арестантских партий были им подробно расписаны. Те, чья ссылка начиналась в первой этапной команде, в Тугулыме, шли два дня с остановкой на полуэтапе до следующего этапа в Перевалове, где они передавались второй этапной команде. На этом этапе они могли отдохнуть один день и воспользоваться баней. Затем конвой вел их в Тюмень, где передавал тюменской инвалидной команде, отвечавшей за преодоление следующих 262 верст до старинного города Тобольска [Устав 1822а: 26], где в соответствии с реформами Сперанского было создано специальное учреждение – Приказ о ссыльных. Таким образом, город стал руководящим центром ссылочной администрации и воротами в сибирское тюремно-каторжное царство. Ссыльные, прибывавшие в Тобольск под конвоем со всех концов империи, узнавали здесь о своем окончательном месте назначения. В тобольской пересыльной тюрьме они распределялись по постоянным партиям и оттуда продолжали свой путь на восток [Устав 1822б: 24, ст. 210–213].

Рис. 8.1. Переправа партии через Енисей. [Кеннан 1906, 1: 293]

Выйдя из Тобольска, ссыльные в течение двенадцати недель брели 1470 верст до Томска, одолевая в среднем по 25 верст в день с привалами не более чем на сутки. Еще 550 верст лежало между Томском и Красноярском, восточносибирским городом на Енисее (рис. 8.1), где заключенным полагался недельный отдых. После следующего перехода в тысячу верст с перерывами на суточный отдых партия наконец достигала Иркутска, столицы Восточной Сибири, где ее ждали еще несколько дней передышки. Оттуда каторжане, назначенные в Нерчинские серебряные рудники, должны были пройти еще 1500 верст [РГИА. Ф. 1286. Оп. 21. Д. 1118 (1860). Л. 1]. Согласно расчетам Сперанского, ссыльный, достигнув Иркутска, прошел бы 2944 верст за 29,5 недели со средней скоростью 25 верст в день [Gentes 2008: 198–199]. В большинстве случаев такие расчеты отличались чрезмерным оптимизмом.

Помимо наивных представлений о скорости передвижения арестантских партий, претворению в жизнь подробных планов Сперанского по эффективному и упорядоченному перемещению ссыльных через сибирские просторы помешали еще два фактора: взрывообразный рост числа ссыльных, отправляемых каждый год за Урал, и повальная коррупция ссылочной администрации. Сперанский, по-видимому, был убежден, что ежегодная численность ссыльных будет относительно стабильной, но в результате государственных репрессий в отношении армейских дезертиров и бродяг она на протяжении 1820-х годов выросла более чем вдвое[455]. Среднегодовой показатель 1819–1823 годов (4570 человек) за последующие три года вырос до 11 116. В 1825 году один чиновник с сожалением отметил, что если до 1822 года государство ссылало от 60 до 70 человек в неделю, то в настоящее время высылке еженедельно подвергается свыше двухсот человек [РГИА. Ф. 1264. Оп. 1. Д. 414 (1825). Л. 6]. Между 1823 и 1831 годами через тобольскую пересыльную тюрьму прошли 10 886 каторжан и 68 620 ссыльных – в общей сложности 79 506 человек, в том числе 9166 женщин [РГИА. Ф. 1264. Оп. 1. Д. 71 (1835). Л. 138]. Тщательно продуманные реформы Сперанского захлебнулись в этом резком и непредвиденном увеличении числа ссыльных.

В «Уставе об этапах в Сибирских губерниях» отмечалось, что, как показывал многолетний опыт, побеги в Сибири совершались, как правило, летом [Устав 1822а: 22]. В связи с этим отправляемая в летнее время партия не должна была превышать 60 человек, а в зимнее, когда лютые холода не благоприятствовали побегам, составлять максимум 100 ссыльных. В каждой партии должно было находиться не более десяти каторжан, которые считались более опасными, чем просто ссыльные. Кроме того, Сперанский предписывал, чтобы из сборного пункта в селе Тугулым на западной границе Тобольской губернии отправлялось не более одной партии в неделю. Тем не менее из-за роста числа ссыльных в 1820-е годы чиновники были вынуждены игнорировать эти ограничения и таким образом ставить под угрозу безопасность партий. Не успели реформы Сперанского осуществиться, как число ссыльных в одной партии стало превышать 400 человек. Дальнейшие попытки ограничить размеры арестантских партий были погребены под толпами людей, хлынувшими потоком в систему ссылки. В 1835 году правительственные чиновники, уполномоченные инспектировать ссыльных, отмечали, что из-за огромного и непредвиденного роста численности арестантов «местное начальство поставлено в величайшее затруднение и даже в невозможность исполнять во всей точности правила, указанные Уставом о ссыльных». По их наблюдениям, численность одной партии регулярно превышала 250 душ [РГИА. Ф. 1264. Оп. 1. Д. 71 (1835). Л. 136 об. – 137].

Сами пешие арестантские партии представляли собой поистине жалкие процессии (рис. 8.2). Впереди шли приговоренные к каторге. Каторжане считались более опасными, чем ссыльные, и более склонными к побегу. Они шли в ручных кандалах, на ногах были тяжелые ножные оковы, соединенные цепью, проходящей через кольцо, прикрепленное к поясу. Кроме того, для предотвращения побегов они были попарно прикованы цепью к железному пруту, позже замененному цепью. Если один падал, все должны были остановиться. «Остановится один за нуждою – все должны стоять и дожидаться» [Максимов 1900: 14]. Один из современников-наблюдателей подробно описывал злоключения арестантов в пути: тяжелые оковы, хотя и обтянутые кожей, натирали ноги, измученные от ходьбы, а самым невыносимым было сковывание попарно: наручники заставляли каждого осужденного страдать от любого движения своего напарника, особенно если прикованные друг к другу были разного роста и телосложения [Румянцов 1876: 12]. В одну пару наручников могли заковать двоих «за недостатком кандалов» [Ядринцев 1872: 320]. За ними шли сосланные на поселение, закованные только в наручники. Следом, уже без оков, – те, кто отправлялся в административную ссылку и в ссылку на водворение. Замыкали шествие члены семьи, добровольно последовавшие за своими родственниками в ссылку. За колонной грохотали четыре подводы, в каждую была впряжена одна лошадь. Они везли вещи ссыльных (разрешалось не более 12 кг на человека) и, если оставалось место, стариков, детей и больных [Власенко 2008: 63].

Рис. 8.2. Партия ссыльных пропускает санный обоз. [Kennan 1891, 2: frontispiece]

Этапы на территории Сибири, построенные в соответствии с предписаниями устава Сперанского, обычно представляли собой дворы, окруженные низким частоколом. Во дворе стояли три одноэтажных бревенчатых дома, выкрашенные уставной охрой; в одном размещался начальник этапа, в двух других – солдаты и ссыльные. Казармы для ссыльных состояли из трех или четырех больших камер, в каждой была русская печь, вдоль стен – ряды двухэтажных нар, на которых осужденные могли сидеть, спать и держать свои вещи. Ссыльные дрались за место на нарах, агрессивные закоренелые преступники занимали лучшие места – зимой у печи, а летом возле окон. Слабым и больным приходилось ютиться под скамьями на грязном полу. Полу-этапы были еще примитивнее: две избы за деревянным частоколом, одна для офицера и солдат конвоя, другая для ссыльных. Поддержание в них порядка было возложено на местных жителей, которым, впрочем, присмотр за государственными тюрьмами не приносил никакой выгоды [Румянцов 1876: 10–11].

Примерно через десять лет после постройки большинства этапов один чиновник уже докладывал в Санкт-Петербург, что почти все тюремные здания в Тобольской губернии «находятся в весьма худом положении по местности и неудобству своих помещений» [ГАРФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. Оп. 8. Д. 357 (1833). Л. 10].

Местные власти игнорировали предписание улучшать состояние этапных построек и возводить их из камня. В 1848 году здание тобольской центральной пересыльной тюрьмы, через которую проходили все ссыльные и в которой многие проводили по несколько месяцев в ожидании следующего этапа своего пути, все еще было деревянным. На многих этапах камеры плохо отапливались и вентилировались, были переполнены и отличались полным отсутствием санитарии [ГАТОвгТ. Ф. 152. Оп. 31. Д. 127 (1849). Л. 18; РГИА. Ф. 1286. Оп. 29. Д. 836 (1868). Л. 8]; ссыльный декабрист В. П. Колесников вспоминал:

На нарах теснятся так, что едва могут ворочаться; некоторые помещаются в ногах у других, на краю нар; остальные на полу и на нарах. Можно себе представить, какая тут духота, особливо в ненастную погоду, когда приходят все мокрые, в своих грязных рубищах! К этому еще на ночь ставится так называемая параша, т. е. просто деревянный ушат, исполняющий должность необходимой ночной мебели. Смрад от этой параши нестерпимый [Колесников 1869].

Из-за этих «ушатов», переполненных экскрементами, и из-за отсутствия вентиляции этапы становились рассадниками тифа, дизентерии, холеры и туберкулеза. Однако на Большом Сибирском тракте больных было практически некуда девать. Этапный лазарет состоял из одной палаты на шесть коек и никак не мог вместить всех заболевших в пути ссыльных. В 1845 году правительство постановило немедленно доставлять больных на телегах конвоя в больницы ближайших уездных городов. Однако в Западной Сибири на протяжении 1800 верст маршрута таких городов было всего шесть. Тем, кто нуждался в стационарном лечении, приходилось терпеть 200 и более верст тряски по знаменитым сибирским ухабам, чтобы получить медицинскую помощь [Власенко 2008: 66–67]. Те, кому везло или кто был достаточно вынослив, чтобы пережить это путешествие, часто обнаруживали, что от медицинских учреждений в сибирских городах мало толку. Одни принимали больных только за мзду; в других не было квалифицированного медицинского персонала [РГИА. Ф. 1286. Оп. 22. Д. 925 (1857). Л. 8 об.; Грицько 1860: 286]. В 1844 году Санкт-Петербург был вынужден разъяснить, что средства на захоронение умерших в пути ссыльных должны изыскивать местные власти [РГИА. Ф. 1286. Оп. 9. Д. 719 (1844). Л. 1–2, 17–18].

Злоупотребления и нехватка средств в администрации ссылки

Незапланированным, но вполне предсказуемым следствием должностных злоупотреблений и административного недофинансирования было то, что путешествие по этапу грозило не только лишениями, но порой и смертью[456]. Продажность сибирских властей, как правило, оказывалась сильнее стараний правительства обеспечить должный надзор и подотчетность во всей системе этапирования. Офицеры конвоя должны были выдавать арестантам «кормовые деньги» ежедневно или при отправлении партии с этапа на этап. Этих средств почти всегда было недостаточно для покупки продуктов питания в местных деревнях, через которые проходила партия. На этапах и полуэтапах солдаты конвоя и их семьи монопольно торговали хлебом и продуктами питания и безбожно заламывали цены [Арестанты 1863: 139–140, 149].

Эти злоупотребления порой заканчивались трагически. В июне 1855 года четверо осужденных замерзли в метель по дороге от Кличкинского рудника к Карийскому в районе Нерчинска. Начальник Нерчинского горного округа И. Е. Разгильдеев (1810–?) сообщил, что причиной смерти было не только отсутствие у заключенных теплой одежды, но и то, что, когда их застигла метель, они были крайне истощены от голода. Они не могли купить у казаков на этапах достаточно хлеба, потому что стоимость еды превышала их кормовые деньги [РГИА. Ф. 468. Оп. 20. Д. 1198 (1855). Л. 1–6]. В сообщении Третьего отделения Министерству внутренних дел в 1863 году дан подробный отчет о группе из 130 осужденных, прибывших в Красноярск в октябре в одних рубахах. Арестанты объяснили, что вымогательство начальников и персонала пересыльных тюрем вынудило их продать одежду, чтобы заплатить за еду [РГИА. Ф. 1286. Оп. 24. Д. 941 (1863).

Л. 1–2]. В феврале 1866 года еще одиннадцать осужденных замерзли по дороге из Красноярска в иркутский острог.

Вскрытие тел показало, что «желудки их найдены совершенно пустыми». Кроме того, «никто почти из арестантов не имел теплой одежды», а один из них «прибыл без рубашки в чужом кафтане, под которым было подложено сено». Согласно показаниям выживших арестантов партии, они сообщили нижнеудинским властям, что у них нет необходимой одежды для путешествия, но «на это не было обращено должного внимания». Заключенным и в этот раз пришлось продать одежду, чтобы купить хлеб по вымогательским ценам у этапных солдат и их семей [РГИА. Ф. 1286. Оп. 29. Д. 771 (1868). Л. 10].

Хотя центральные органы власти резко критиковали эти злоупотребления, пресечь их было невозможно. Узнав о смерти заключенных в 1866 году, министр внутренних дел А. Е. Тимашев (1818–1893) в результате заметил в письме генерал-губернатору Восточной Сибири: «Если все описанное могло произойти на глазах Енисейского губернского начальства, то что следует предполагать о местностях, удаленных от такого надзора?»

Уже не в первый раз Тимашев обратил внимание губернаторов провинций на опасности, связанные с монополией этапных солдат и их семей на продажу заключенным провианта. Он упоминал о требуемом «строгом преследовании виновных в изъясненных злоупотреблениях». Подчиненные Тимашева, губернаторы Енисейской и Иркутской губерний П. Н. Замятнин и К. Н. Шелашников, всячески выкручивались, пытаясь оправдать и объяснить инцидент. Они признали, что доводить арестантов до смерти недопустимо, но утверждали, что у этих людей не было подходящей одежды уже при отправке из Томска в Красноярск: красноярская пересыльная тюрьма была так переполнена, что там вспыхнула эпидемия тифа, и у ее начальства не было иного выбора, кроме как отправить партию осужденных в Иркутск (каждый год по маршруту проходило 7500 ссыльных и их родственников).

Летальный исход можно было предотвратить, уверял Замятнин, если бы унтер-офицер Кашин, которому была вверена партия, позволил ссыльным укрыться от мороза и поправить здоровье в одной из попутных деревень. Шелашников же в очередной раз согласился, что необходимо усилить надзор и отчетность по вопросу снабжения ссыльных, отправляемых на восток. Но правительство не могло навязать свою волю начальникам этапов в тысячах верст от Санкт-Петербурга. В 1860–70-х годах ссыльные продолжали гибнуть в походных конвоях от холода, голода и болезней в таких больших количествах, что это вызвало протесты местного крестьянства, которое обязали брать на себя похороны умерших [РГИА. Ф. 1286. Оп. 29. Д. 771 (1868). Л. 4–5, 19–23 об., 32–34; Оп. 36. Д. 686 (1875). Л. 14].

Сперанский задумывал Тобольский приказ о ссыльных как эффективную административную штаб-квартиру института ссылки. На самом деле это была коррупционная яма. В Петербург шли отчет за отчетом, сообщавшие о растратах, о кражах имущества ссыльных, о бойкой незаконной торговле в местах ссылки[457]. В 1833 году один из инспекторов, полковник Маслов, доложил министру внутренних дел графу Бенкендорфу, что служащие Приказа о ссыльных выясняли, у кого из арестантов, следовавших в Восточную Сибирь, были деньги, и продавали им разрешения остаться в Тобольской губернии [ГАРФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. Оп. 8. Д. 357 (1833). Л. 15]. Расследование по этому делу, длившееся шесть лет, выявило целый ряд злоупотреблений. Более 2000 ссыльных получили незаконное разрешение остаться в Тобольске; другие приобрели разрешения на возвращение в губернии, из которых они были высланы, а третьим были самовольно сокращены сроки заключения [РГИА. Ф. 1286. Оп. 7. Д. 377 (1840). Л. 38]. Но и два десятилетия спустя мало что изменилось. В 1862 году в редком по тем временам разоблачительном материале петербургский журнал «Зритель» сообщил о неизменной коррупции Тобольского приказа о ссыльных. Автор статьи сообщал, что чиновники иногда приходят к заключенным, притворяются, что на них возложены особые полномочия, и, «отозвав в сторонку», предлагают свои услуги: похлопотать, чтобы те могли остаться в Тобольске или перевестись с иркутских заводов на поселение в Тобольской губернии [По этапу 1862: 790–791].

Статья вызвала ряд новых расследований, начатых Министерством внутренних дел, но смыкание рядов и прикрытие тылов было возведено чиновниками администрации сибирской ссылки в ранг искусства [РГИА. Ф. 1286. Оп. 24. Д. 231 (1863). Л. 14, 20–21]. Тобольский приказ о ссыльных продолжал хищение средств, выделяемых на теплую одежду, в результате чего заключенные оказывались беззащитными перед суровостью сибирской зимы. Один чиновник сообщил в 1864 году, что ссыльные по-прежнему отправляются из Тобольска настолько плохо одетыми, что «при неимении собственной одежды» никоим образом не смогут «следовать в казенной». Некоторые прибывали в Томск с тяжелыми случаями обморожения, потеряв пальцы на руках и ногах от холода [ГАТОвгТ. Ф. 152. Оп. 39. Д. 114 (1864). Л. 1].

Злоупотребления было трудно искоренить отчасти и потому, что даже самые высокопоставленные должностные лица активно участвовали в махинациях и мошенничестве. Между 1822 и 1852 годами пятеро из одиннадцати губернаторов Тобольска были уволены за коррупцию [Gentes 2010: 52]. В 1847 году генерал-губернатор Восточной Сибири В. Я. Руперт (1787–1849) был вынужден уйти в отставку после того, как расследование признало его виновным в целом ряде злоупотреблений, в том числе в том, что он заставлял каторжан работать в его собственной резиденции [РГИА. Ф. 1286. Оп. 10. Д. 1428 (1846). Л. 15–22].

Но какими бы вопиющими ни были злоупотребления властью и продажность отдельных должностных лиц, они не порождали, а только усугубляли изначальные пороки системы: нехватку ресурсов и неумелое, рассогласованное управление. В ответ на претензии Санкт-Петербурга к вопиющему положению дел в Тобольском приказе о ссыльных чиновники обычно оправдывались, что все это происходит из-за «недостатка канцелярских способов и умножения числа дел, после состоявшегося в 1823 году указа о бродягах» [РГИА. Ф. 1286. Оп. 7. Д. 377 (1840). Л. 71]. И были по-своему правы. К 1856 году Тобольский приказ о ссыльных, в обязанности которого входила экипировка, запись в статейные списки и распределение почти каждого ссыльного, вступавшего на территорию Сибири, насчитывал в общей сложности семь работников: директора, двух асессоров, двух бухгалтеров и двух секретарей. К 1873 году их число возросло до девяти [Власенко 2008: 299].

Неудивительно, что при таком скудном составе администрации спустя полвека после реформ Сперанского в делопроизводстве института ссылки по-прежнему царил хаос. Заключенные приезжали в Иркутск из Западной Сибири без надлежащих документов с указанием их преступлений и приговоров [РГИА. Ф. 1286. Оп. 36. Д. 698 (1875). Л. 1–2]. Правительственная проверка показала, что в период с 1872 по 1875 год Иркутский приказ о ссыльных не вел точных записей о проходящих через него ссыльных: «При отсутствии всех этих отметок Экспедиция в большинстве случаев, зная, что ссыльный поступил в ее распоряжение, не знает, где он находится и какими правами он пользуется по состоянию своему». Проверяющие обнаружили около пятисот необработанных дел, датированных 1870 годом, «сваленных в кучу». Были случаи, когда каторжане уже давно отбыли срок каторги и должны были быть отправлены на поселение, «но еще не уволены, за неприсылкою на них Иркутской Экспедицией статейных списков». Один приговоренный к ссылке крестьянин уже два года содержался в иркутской тюрьме в ожидании отправки, потому что чиновники не могли найти его документов [РГИА. Ф. 1286. Оп. 36. Д. 793 (1875). Л. 7, 12–17, 49]. В центре, правда, ситуация была немногим лучше. Так, в 1877 году один незадачливый арестант на полгода застрял в московской тюрьме, перед тем как отправиться в ссылку: чиновники никак не могли выяснить, какой ему вынесен приговор [РГИА. Ф. 1286. Оп. 38. Д. 407 (1877). Л. 103–103 об.].

«Круговая порука» в арестантской партии:арестантская артель

Ссыльные реагировали на жестокую и непредсказуемую обстановку в арестантских партиях тем, что на время пути устраивали в своей среде артель – сообщество заключенных. Эти неофициальные, но могущественные организации, в которые входили представители разных групп общей численностью около десяти человек на каждую партию, фактически следовали общинным традициям деревни. Артель ведала всеми сторонами жизни арестантской партии. Ее главной задачей была коллективная защита членов арестантской партии от властей. Действия артели во главе с избранным старостой регулировались традициями. В ее ведении находились торговля, общий фонд припасов и драконовские кодексы дисциплины и наказания [Ядринцев 1872: 151–152]. Хотя артель не была официальным образованием, тюремное начальство признавало ее существование и, в некоторой степени, ее необходимость. Власти закрывали глаза на многие незаконные действия артели и полагались на ее добрую волю в управлении партией. Арестанты, в свою очередь, ценили доверие этапных начальников и старались облегчить им работу, следуя предписаниям и соблюдая взятые на себя обязательства.

Перед выходом из европейских городов России партия на время пути в Тобольск выбирала старосту. Обычно это был человек, хорошо знавший Сибирь по предыдущим ссылкам, нередко бродяга, бежавший из ссылки только для того, чтобы снова быть пойманным, либо тот, кто обладал полезными навыками и профессиями. По прибытии в Тобольск артели распадались и образовывались заново уже внутри новых, постоянных партий, сформированных Тобольским приказом о ссыльных. Приказ о ссыльных должен был одобрить избрание нового старосты до того, как партия отправлялась в путь. После того как выбор был утвержден, ни один этапный офицер не имел права сменить старосту, если только этого не требовала вся путешествующая партия [Wood 1990: 403–404].

С самого начала пути артель держала «майдан» – своего рода торговый центр в рамках походной партии: торговали провиантом, табаком, водкой, содержали игорные притоны [Gentes 2009: 209–210]. Кроме того, артель распоряжалась общей денежной казной, которая использовалась главным образом как источник взяток для покупки льгот у этапных начальников и солдат. Подобные сделки касались, в частности, права просить милостыню в попутных деревнях. В деревнях можно было нанять дополнительные подводы с лошадьми для перевозки слабых и больных. Артель также заключала сделки с офицерами конвоя, которые обеспечивали арестантам льготы, но требовали, чтобы они сами поддерживали дисциплину в партии [Wood 1990: 404–405].

Будучи не в состоянии самостоятельно наводить порядок среди заключенных, власти не просто привлекали к сотрудничеству избранный кружок арестантов, получавших личные льготы в обмен на принуждение других узников к подчинению. Посредством артелей этапные начальники распределяли дисциплинарные обязанности по всей партии, а за это и льготы предоставлялись всем. В нарушение «Устава о ссыльных» Сперанского солдаты конвоя разрешали снимать ненавистные ножные оковы за пределами городов и деревень при условии, что никаких побегов не последует [Устав 1822а: 61]. Артель коллективно ручалась за поведение своих членов. Если кто-то из осужденных нарушал условия сделки, его преследовали не только конвойные, но и другие арестанты [Ядринцев 1872: 176; Kennan 1891, 1: 393]. Однажды узники даже помогли солдатам погасить пожар, начавшийся на одном из этапов. Никто при этом не пытался бежать [Ядринцев 1872: 179]. Однако когда под Тюменью трое арестантов совершили побег из партии в триста человек сразу после того, как с офицером была достигнута договоренность о дополнительном дне отдыха, остальные заключенные пришли в ярость оттого, что общее соглашение было нарушено. Видя, что полученное послабление оказалось под угрозой, артель своими силами устроила облаву на беглецов. К утру всех троих «добыли» и привели к начальнику, который назначил каждому по сто березовых розог. Сочтя наказание слишком мягким, артель добавила от себя еще пятьсот, «да таких горячих, что жестокость их изумила самого, привычного к телесным наказаниям, этапного офицера» [Максимов 1900: 17–18]. Подчиняться артели были вынуждены все арестанты, поскольку безжалостная жестокость и, следовательно, способность сдерживать потенциальных нарушителей кодекса была единственной основой, на которой артель могла вступать в переговоры с властями. Таким образом, каждый осужденный в партии вносил свой вклад в поддержание авторитета артели.

Неформальный дисциплинарный режим, однако, не всегда совпадал с официальным. Еще одна из важных обязанностей артели состояла в надзоре за исполнением сделок, от строго денежных до сугубо личных, между ее членами. Угрожая насилием, артель надзирала и, собственно говоря, делала возможным постоянный обмен товарами и услугами между осужденными. Артель следила за тем, чтобы все сделки с отсроченным платежом, от ремонта сапог до покупки водки, неукоснительно выполнялись. У некоторых для обмена были только их имена – и судьбы. Каждому приговоренному к ссылке или каторге выдавался листок, где значилось его имя, звание, происхождение, преступление, наказание и краткое описание его внешности. В фамилии или пункты назначения нередко вкрадывались писарские ошибки, так что люди порой отправлялись за тысячи верст от тех мест, куда им было назначено. Исправление такой ошибки могло занять несколько месяцев [Ядринцев 1872: 276]. Сами ссыльные прекрасно знали, что эти бумаги определяли их судьбу. Конвоирам было важно, чтобы по прибытии все вверенные им ссыльные оказались на месте, но их заботили только фамилии, а не значившиеся под ними люди. Этапные начальники были не в состоянии запомнить в лицо всех арестантов, и при смене этапов учитывалось только общее количество осужденных; перекличек не делалось. Этот изъян в делопроизводстве играл на руку самым отчаянным и бессовестным.

Месяцы, а то и годы, проведенные на этапах, позволяли не только завести новых друзей, но и завязать более зловещие, эксплуататорские отношения. В «Записках из Мертвого дома» (1862), книге, повествующей о сибирской ссылке, Достоевский доходчиво объяснил смысл обмена именами. Коварные закоренелые преступники нередко обманывали более наивных и обездоленных ссыльных, уговорив их за рубль-другой или за водку «сменяться», то есть «перемениться именем – а следовательно и участью»[458]. Тот, кто пытался, заключив подобную сделку, пойти на попятный, рисковал навлечь на себя гнев артели и мог быть даже, по словам Дж. Кеннана, «осужден на смерть за измену этим беспощадным законом». Даже избежавшие немедленного наказания могли быть выслежены и потом найдены с перерезанным горлом где-нибудь в отдаленной деревне или на этапе. Над головой каждого такого заключенного, писал Кеннан, «висел дамоклов меч, который рано или поздно должен был упасть» [Кеннан 1906, 1: 291].

Проходившая под эгидой поощряемой государством артели практика подмены имен, признанная проблемой уже в начале XIX века, расцвела в 1820-е годы, когда раздулись размеры арестантских партий [РГИА. Ф. 383. Оп. 29. Д. 924 (1806). Л. 28; ГАИО. Ф. 24. Оп. 3. К. 2. Д. 23 (1827). Л. 9; ГАИО. Ф. 24. Оп. 3. Д. 69. К. 4 (1829). Л. 33, 65; Кубалов 1925: 157–158]. Стремясь сдержать незаконную торговлю именами, в 1828 году правительство приняло новый закон, согласно которому поселенец, обменявшийся именем с каторжанином, сам наказывался пятью годами каторги. Каторжанин, пойманный на подмене документов, приговаривался к сотне розог и минимум двадцати пяти годам каторжных работ вместо первоначального приговора [ПСЗ 1830–1835, 3, № 2286; 4, № 3377; РГИА. Ф. 1264. Оп. 1. Д. 51 (1828). Л. 187–188 об.; Марголис 1995б: 73]. Законы продолжали ужесточаться, но искоренить обмен именами было невозможно [ПСЗ 1830–1835, 28, разд. 1, № 27736]. В последующие десятилетия чиновники продолжали жаловаться на то, что эта практика подрывает весь институт ссылки. Местные суды были буквально завалены делами о лицах, поменявшихся именами и вследствие этого доставленных не по назначению отбывать чужой приговор [РГИА. Ф. 1149. Оп. 2. Д. 99 (1838). Л. 6; Ф. 1286. Оп. 7. Д. 341 (1840). Л. 112 об.; Ф. 1286. Оп. 8. Д. 1086 (1843). Л. 6; Максимов 1900: 17].

Обмен именами был, пожалуй, самым вопиющим фактором, подрывающим государственный институт ссылки. Он выявлял и сумбур в делопроизводстве, и отсутствие у чиновников представления о вверенных им людях. Если подмену не обнаруживали, судьба заключенного переставала зависеть от приговора. Государство могло выслать преступников из европейской части России, но доставка их в конкретные точки страны, где наказание могло бы плодотворно сочетаться с их экономическим использованием и исправлением, так и осталась благим намерением.

Женщины и дети в арестантских партиях

Для женщин путешествие в составе арестантской партии было особенно мучительным. Осужденные женщины, равно как и ни в чем не повинные жены и дочери, добровольно следовавшие за мужьями и отцами в ссылку, часто оказывались самыми обездоленными и к тому же беззащитными перед сексуальным насилием и угнетением. Сохранить какое-либо достоинство было почти невозможно. Арестантки, а нередко и невиновные жены ссыльных были вынуждены пользоваться парашами перед толпой смеющихся и глазеющих заключенных [Мельшин 1896, 1: 17]. Несмотря на то что большинство женщин-осужденных ранее не были уличены в разврате, чиновники предполагали, что все они были проститутками еще до того, как попали на этап [Frank 1996]. Многие начинали продавать себя в обмен на заступничество и самые необходимые припасы[459]. Польский ссыльный Ю. Ручиньский в 1839 году воочию убедился, что каждая ссыльная была обязана найти себе любовника среди арестантов. Причем партнера она выбирала не сама – выбор был в ведении артели, которая продавала женщин «с молотка» тем, кто давал самую высокую цену. Женщина, отказавшаяся от предложенного союза, «подвергается страшным преследованиям». «Видели мы ужасные изнасилования совершенными среди белого дня», – вспоминает Ю. Ручиньский [Ручиньский 2009: 374].

Воздействие этой торговли живым товаром на моральное и физическое здоровье ссыльных уже давно беспокоило власти. В 1817 году Томский медицинский совет отметил, что «в числе больных находились преимущественно пересыльные колодники обоего пола, которые большею частию одержимы были венерическими болезнями; причиною чего, по изъяснению Томской Врачебной Управы, была распутная их жизнь, которую женщины [вели] во время следования в столь отдаленный край» [РГИА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 415 (1825). Л. 296]. В 1825 году министр полиции граф С. К. Вязмитинов (1744–1819) и командир Отдельного корпуса Внутренней стражи граф Е. Ф. Комаровский (1769–1843) рекомендовали, чтобы женщины и дети следовали за мужчинами отдельными партиями с интервалом в два дня [РГИА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 415 (1825). Л. 296, 298; Ф. 1264. Оп. 1. Д. 414 (1825). Л. 1][460]. Год спустя эти предложения были включены в закон, но осужденных обоего пола продолжали перевозить совместно, поскольку у чиновников на местах не имелось ресурсов для их разделения. В нарушение всех предписаний жен и детей, сопровождавших ссыльных в Сибирь, часто запирали на ночь вместе с закоренелыми преступниками [РГИА. Ф. 1286. Оп. 4. Д. 413 (1828). Л. 12; Ф. 1264. Оп. 1. Д. 414 (1825). Л. 4–5; Ефимов 1899: 51]. В 1840 году власти в Санкт-Петербурге все еще продолжали издавать директивы о разделении полов на этапах [РГИА. Ф. 1286. Оп. 7. Д. 341 (1840). Л. 30; Власенко 2008: 66].

Однако положение не менялось. Даже в 1870-е годы женщин и детей, добровольно следовавших за мужчинами в ссылку, по-прежнему запирали в пересыльных тюрьмах и на этапах, в обход всех правил, о которых неустанно напоминали из центра [РГИА. Ф. 1286. Оп. 36. Д. 686 (1875). Л. 13–14; ГАИО. Ф. 32. Оп. 1. Д. 199 (1877). Л. 1]. В 1870–80-е годы очевидцы называли пешие арестантские партии «огромными передвижными борделями», которые обслуживали как конвойных, так и ссыльных [Москвич 1895: 73]. Невозможность отделить немногочисленных женщин от больших групп мужчин создавала гремучую смесь страстей, похоти и ревности. Ссыльный поляк В. Серошевский, в 1879 году путешествовавший в партии, где «было несколько уголовных женщин на 300 арестантов», вспоминает: «…на пути то и дело возникали всевозможные романические истории, и одной красивой молодой арестантке в конце концов из ревности распороли на одном из этапов живот» [Серошевский 1908: 209].

Особенно уязвимы были беременные женщины и кормящие матери. В 1837 году Правительствующий сенат постановил не отправлять женщин в ссылку, если они беременны или кормят грудью, но сибирские власти, как обычно, игнорировали эту инструкцию, как и многие директивы центра [РГИА. Ф. 1149. Оп. 2. Д. 97 (1837). Л. 14 об.]. На самом деле, учитывая длительность дороги в ссылку и принудительный секс, многие женщины беременели в пути.

В 1870 году был отмечен случай, когда женщина из группы каторжан, перевозившихся на пароходе по Амуру, родила прямо на палубе; от глаз посторонних и от непогоды она была защищена лишь несколькими арестантскими робами. Ребенок умер менее чем через час, «вероятно, простудившись на холодном ветре» [Власов 1873: 39].

Женщины часто следовали за мужьями с несколькими маленькими детьми [РГИА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 1067 (1836). Л. 134–135]. Они страдали, как отмечал этнограф С. В. Максимов, от гнилостного, промозглого воздуха камер, недоедания и отвратительной тюремной пищи, от удушающей жары, холода, болезней и т. д. Многолюдные этапы, вагоны поездов и трюмы кораблей были особенно опасны для маленьких детей [Белоконский 1887: 57; Максимов 1900: 24]. Только в 1875 году около 1030 детей погибли по пути в Сибирь, как в пересыльных тюрьмах Москвы, Нижнего Новгорода, Казани, Перми, так и за их пределами. Два года спустя путешествия не пережили 404 ребенка. А в 1882 году, по оценкам Н. М. Ядринцева, из-за отсутствия в пути медицинской помощи «смертность эта постигла половину всех детей» [Кеннан 1906, 1: 86; РГИА. Ф. 1286. Оп. 36. Д. 686 (1875). Л. 20; РГИА Ф. 1286. Оп. 38. Д. 467 (1877). Л. 41 об.; Ядринцев 1882: 175].

Помимо голода, холода и отсутствия надлежащей медицинской помощи, дети сталкивались с хищническими инстинктами заключенных, которых они сопровождали. В 1873 году чиновник Министерства внутренних дел В. Власов сообщил, что неспособность властей отделить детей от арестантов в пеших этапах и на транспортных судах приводит к тому, что против них совершается множество противоправных действий – «то оргии, то противозаконные поступки».

В его отчете упоминается изнасилование молодой девушки на одном из этапов и присутствие на другом двух дочерей каторжан, двенадцати и четырнадцати лет, уже зараженных сифилисом. Этнограф В. И. Семевский в 1878 году сопровождал партию из пятисот ссыльных и членов их семей на Ленские прииски: среди них были одиннадцатилетние мальчики, которые пили, играли в карты и интересовались женщинами; была также двенадцатилетняя девочка, которая «составляла общее достояние арестантской партии» [Власов 1873: 33, 36–38; Семевский 1898, 1: xvii – xviii]. По пути к месту назначения женщины и дети в течение многих месяцев испытывали мучительную нищету, потоки личных унижений, а также подвергались сексуальным домогательствам и насилию. Их тяжелая судьба еще раз доказывает, что пытка этапированием к месту ссылки не была связана с преступлениями.

Все это также подрывало пресловутый патернализм самодержавия, обнажая его равнодушие к людям, небрежность и жестокость [Miller 1998; Morrissey 2006: 11–12; Wortman 1995: ch. 9].

Модернизация института ссылки в царствование Александра II

Когда в 1880 году преподаватель Киевского университета И. П. Белоконский был сослан в Восточную Сибирь, ему пришлось опробовать на себе весь набор транспортных средств, имевшихся в то время в распоряжении государства: пешие арестантские партии и этапы, речные баржи и железные дороги [Белоконский 1887: 167–180]. Правительство стало использовать водные и железнодорожные пути, чтобы обеспечить более быструю, бесперебойную и упорядоченную доставку осужденных на восток. Несмотря на эту модернизацию процесса высылки, арестантские партии оставались опасной, жестокой и непредсказуемой средой, где мера страданий никак не соответствовала строгости наказаний.

С 1862 года заключенных стали переправлять из Москвы и других сборных пунктов, например Курска, поездами через Владимир в Нижний Новгород. Поезда, приспособленные для перевозки ссыльных, состояли из вагонов третьего класса с решетками на окнах. Из-за скученности арестанты размещались не только на скамьях, но и под ними, и в проходах: «запечатанные двери и отсутствие вентиляции» брали свое. Путь в 410 верст до Нижнего Новгорода занимал сутки [Белоконский 1887: 80; РГИА. Ф. 1286. Оп. 38. Д. 467 (1877). Л. 34].

К 1860-м годам власти, чтобы ускорить высылку, обратили внимание на сибирские реки. В 1867 году частные подрядчики поставили баржи для перевозки в общей сложности 5434 ссыльных на север по реке Тобол от Тюмени до Тобольска. Человеческий груз, состоявший из 4651 взрослого, 566 детей в возрасте до пятнадцати лет и 126 младенцев, был доставлен в распоряжение Тобольского приказа о ссыльных, который приступил к их распределению по пешим партиям или транспортировочным баржам, в зависимости от их конечного пункта назначения. Тех, кто направлялся в Томск и далее, вновь погрузили на баржи, которые везли их по Иртышу на север, а затем свернули к югу, против течения Оби, чтобы совершить четырнадцатидневное плавание до Томска. Это были поспешно переоборудованные грузовые баржи, оснащенные решетками, чтобы арестанты не прыгали за борт, пытаясь обрести свободу.

Как отмечал один из чиновников, не всегда было возможно отделить одиноких женщин от мужчин. Он также сообщал, что параши находятся прямо в каютах заключенных и «при большом скоплении арестантов воздух в камерах недостаточно очищается» [РГИА. Ф. 1286. Оп. 28. Д. 917 (1867). Л. 80], что было явно слишком мягко сказано.

Однако не все сибирские реки составляли удобную единую систему, так что некоторые участки пути необходимо было преодолевать по суше. Один из таких отрезков пролегал между Пермью и Тюменью, на маршруте, по которому в 1867 году прошли 16 235 осужденных. В том же году предприимчивый купец Алексей Михайлов заключил соглашение с Министерством внутренних дел. Михайлов обязался предоставить лошадей и подводы, рассчитанные на шесть человек каждая, для перевозки осужденных и их семей по 710 километрам Пермско-Тюменского шоссе за 1,5 копейки с «человеко-версты» – цену ненамного ниже той, которую готово было отпускать на эти нужды государство. Михайлов обязался ежедневно перевозить до 120 арестантов и членов их семей в летние месяцы, а зимой – «как можно чаще». Свою деятельность по перевозке заключенных он начал в августе 1868 года [РГИА. Ф. 1286. Оп. 28. Д. 921 (1872). Л. 1–3, 115, 298–300]. Однако, несмотря на все технические и транспортные новшества, правительство не смогло справиться с ростом числа ссыльных, отправляемых в Сибирь. В 1860-х годах в Сибирь прибыло в среднем 11 200 ссыльных и членов их семей; к 1870-м годам среднее число возросло до 16 600, при 48-процентном среднегодовом росте от одного десятилетия к следующему [Ссылка 1900: Приложение 1, табл. 1].

К 1870-м годам перевозка ссыльных в Сибирь обрела промышленные масштабы, и в ней задействовалось все больше рабочей силы и ресурсов. Затраты на ее осуществление росли. К 1869 году на этапах между Нижним Новгородом и Ачинском, городом на границе Западной и Восточной Сибири, служило 56 офицеров, 96 старших унтер-офицеров, 472 младших унтер-офицера, 1851 рядовой и 56 писарей [РГИА. Ф. 1286. Оп. 28. Д. 920 (1869). Л. 122]. Согласно государственному аудиту, проведенному в 1876 году, правительство потратило на перевозку ссыльных в Сибирь 659 841 рубль: 94 527 рублей на провиант, 46 379 рублей на одежду, 429 324 – на транспортные расходы, 69 644 – на лечение больных и т. д. [РГИА. Ф. 1286. Оп. 38. Д. 380 (1877). Л. 5].

«В виду сбережения здоровья людей и сокращения расходов на ссыльную часть» власти в 1867 году решили приостановить высылку в зимние месяцы. Министр внутренних дел Тимашев утверждал, что вытекающие из этого задержки с отправкой были ценой, которую стоило заплатить:

Задержание осужденных в течение шести месяцев, хотя и кажется отягощением участи, но если принять в соображение, что при зимней перевозке многие из них подвергаются страданиям от суровости северного климата, нередко окончающимся смертью, что ослабнув от такого пути, они перестают быть способными к труду и что, лишившись таким образом возможности приобретать средства к жизни, становятся в тягость населению ссыльного края, то едва ли не будет более удобным, даже в этом отношении, отказаться от зимней перевозки арестантских партий [РГИА. Ф. 1286. Оп. 28. Д. 290 (1869). Л. 125–126].

Министерство подсчитало, что, ограничив высылку летними месяцами, когда использование речного судоходства позволяло быстро перевозить гораздо большее число заключенных, государство могло бы экономить до 300 тысяч рублей в год [РГИА. Ф. 1286. Оп. 28. Д. 290 (1869). Л. 74].

Провести в жизнь такую политику оказалось трудно. Камнем преткновения для приостановки зимних переездов оказалась недостаточная пропускная способность этапов и пересыльных тюрем. Власти изо всех сил пытались пропустить через систему как можно больше узников в короткий пятимесячный срок, с мая по сентябрь. Одним из узких мест был участок Сибирского тракта от Томска до Ачинска. При отсутствии водных или железнодорожных путей осужденные в Томске вновь собирались в пешие партии, чтобы пройти оставшуюся часть пути: 590 км до Красноярска, затем еще 1080 км до Иркутска. К 1869 году в Томск ежегодно прибывало на баржах из Тюмени около 7500 осужденных (первые группы – в начале июня). В течение летних месяцев пенитенциарная инфраструктура – этапные здания и солдаты – была в состоянии принять только 3250 осужденных. Суммарное отставание почти в 4250 человек приводило к тому, что заключенные каждое лето буквально заполоняли томские остроги. Поэтому власти решили продолжить перевозку из Томска на восток в течение всего года, в том числе пешие переходы при низких, часто смертельно опасных зимних температурах [РГИА. Ф. 1286. Оп. 28. Д. 290 (1869). Л. 77–79].

Несмотря ни на что, тюрьмы европейской части России по-прежнему были переполнены арестантами, которые всю зиму проводили в острогах и отправлялись в Сибирь только летом следующего года, когда водные пути оттаивали [РГИА. Ф. 1286. Оп. 38. Д. 407 (1877). Л. 103]. В период с 1 мая по 1 августа 1876 года 413 ссыльных умерли от болезней в Москве в ожидании высылки, из них более 150 детей. Еще 512 человек скончались в Нижнем Новгороде, Казани и Перми, а 104 погибли на маршруте между этими основными транзитными пунктами [РГИА. Ф. 1286. Оп. 36. Д. 686 (1875). Л. 20].

На протяжении всего правления Александра II сибирские этапы и пересыльные тюрьмы оставались ветхими, кишащими болезнетворными микробами постройками; ссыльные и их семьи массово заболевали в переполненных, подверженных сквознякам и плохо отапливаемых помещениях [РГИА. Ф. 1286. Оп. 29. Д. 836 (1868). Л. 8–8 об.]. В 1871 году Власов докладывал, что в Восточной Сибири «большинство этапных помещений не соответствует своему назначению по тесноте или ветхости и не представляет никакой возможности соблюдать в них порядок» [Власов 1873: 37]. Базовые санитарные условия в этих помещениях оставались ужасающими. В 1868 году в Красноярске «вследствие черезвычайной тесности в остроге», в который было набито более 1500 арестантов, разразилась эпидемия тифа. Тюремная больница, рассчитанная на 80 коек, вынуждена была справляться с 250 пациентами [РГИА. Ф. 1286. Оп. 29. Д. 771 (1868). Л. 2; ГАИО. Ф. 32. Оп. 1. Д. 199 (1877). Л. 1]. В 1880 году не менее 87 из 290 заключенных, содержавшихся в тобольской пересыльной тюрьме, страдали от цинги – факт, который власти приписывали «сырости здания тюрьмы и скудной пище заключенных» [ГАРФ. Ф. 122. Оп. 5. Д. 619 (1880). Л. 1–2]. Постоянная переполненность, недофинансирование и некомпетентность управленцев привели к тому, что путь осужденных в ссылку, может быть, и стал занимать меньше времени, но остался изнурительным, а иногда и смертельным.

В период от царствования Александра I до царствования Александра II самодержавие оказалось неспособным должным образом финансировать и эффективно управлять уголовной миграцией в Сибирь. Попытки рационализировать и модернизировать высылку оставались неадекватными растущим административным и материально-техническим проблемам этого процесса. Процесс отправки оставался хаотичным, часто опасно хаотичным, его осложнял рост числа ссыльных, подрывали нехватка средств и коррупция. И все же, несмотря на всю свою несправедливость и неэффективность, система выдержала. Бюрократическая инерция, нехватка средств на альтернативные решения (главным образом на строительство сети современных, достаточно вместительных тюрем в европейской части России) и отсутствие организованного противодействия со стороны массы осужденных – все это вело к тому, что государство продолжало применять грубую силу, высылая провинившихся в Сибирь[461]. Сопротивление режиму ссылки исходило не от заключенных, а от самих правительственных кругов изнутри и от российского гражданского общества извне.

Однако к концу царствования Александра II как официальное, так и общественное мнение начало решительно склоняться против института ссылки. В 1870–80-е годы были созданы различные правительственные комиссии для разработки решений, позволявших прекратить использование государством Сибири как «свалки» преступников [РГИА. Ф. 1149. Оп. 9. Д. 3 (1877). Л. 337]. Каждая предложила ряд реформ в законодательстве с целью сокращения ежегодного числа ссыльных и содействия строительству тюрем. В 1877 году Комиссию о тюремной реформе, учрежденную в составе Государственного совета, возглавил К. К. Грот, который привлек к ее работе высших чиновников из всех ключевых министерств, а также экспертов по правовым вопросам. После двух лет регулярных заседаний комиссией было установлено, что

…совершенно очевидно, что причины неустройства ссылки лежат в самом законодательстве в практической недостижимости тех целей, к которым оно доныне стремилось, в особенности при недостатке в средствах денежных, при отсутствии опытных распорядителей, при неудобстве положения Сибири для штрафной колонизации и наконец при тех огромных размерах, в каких допускалось пользование ссылкой [РГИА. Ф. 1149. Оп. 9. Д. 3 (1877). Л. 777; Ссылка 1900: 78–80; Adams 1996: 97–120].

В свете изменившейся правовой культуры империи после Великих реформ комиссия признала, что сибирская ссылка была «вредной и не имеющей под собой юридического основания». Однако только через два десятилетия правительство приступит к серьезной реформе [Марголис: 1995а: 19; Wortman 1976: ch. 9].

Квинтэссенцией отсутствия «юридической основы» стали пешие арестантские партии – прибежища лишений, нищеты и насилия, в которых страдания ссыльных не были напрямую связаны с совершенными преступлениями и вынесенными приговорами. В последние десятилетия XIX века широкая общественная реакция на отсутствие разумной моральной экономики, на которой бы основывался институт ссылки, начала серьезно раздражать самодержавие. Проблемы, которые прежде оставались лишь предметом дискуссий и критики неудач на страницах официальных докладов и меморандумов, в последние два десятилетия XIX века выплеснулись на страницы популярной прессы как в Сибири, так и в европейской части России [Сибирь № 15 (5 октября 1875): 5; № 37 (11 сентября 1877): 1; Гонимые 1882: 12]. В так называемых толстых журналах публиковалось огромное количество художественной литературы, мемуаров и фактических отчетов, осуждавших грубые нарушения в арестантских партиях в частности и несправедливость системы ссылки в целом [Андреев 1877; Чудновский 1886; Москвич 1895; Мельшин 1896; Белозерский 1902; Murav 1993].

Репортажи о судьбах женщин, детей, административных ссыльных, политзаключенных и самих несчастных сибиряков заполняли страницу за страницей, взывая к реформам. А. П. Чехов высказался от лица многих, когда в 1890 году написал в письме своему редактору: «…мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников…» [Чехов 1974–1982, 4: 140].

Публиковавшиеся из номера в номер в «Русской мысли» в 1893–1894 годах главы из книги Чехова «Остров Сахалин» нанесли сокрушительный удар по представлениям о ссылке и о легитимности государства, которое ею управляло [Чехов 1893–1894]. К тому времени и американец Дж. Кеннан успел прославиться в России как яростный критик института ссылки: хотя его статьи и книги до 1905 года публиковались только на Западе, они цитировались, пересказывались и обсуждались на страницах русской прессы [Восточное обозрение 1889: 9]. Пожалуй, самое большое влияние на общественность оказало обличение сибирской ссылки, вышедшее из-под пера Л. Н. Толстого в 1899 году. Его последний великий роман «Воскресение» безжалостно описывает унизительные условия, в которые были поставлены мужчины, женщины и дети, вынужденные совершить изнурительное путешествие в ссылку[462]. К концу столетия большинство образованных россиян считало сибирскую ссылку в целом и пешие этапы в частности позорными пережитками варварского прошлого и свидетельством отсталости России от европейских соседей.

Оторванные от своих городов и деревень, родных и друзей, ссыльные оказывались заброшены в чужой и пугающий мир изнурительных переходов, перенаселенных этапов, болезней, нищеты и постоянной угрозы насилия. Однако эти лишения и мучения были следствием не столько преднамеренной и взвешенной карательной политики Санкт-Петербурга, сколько неспособности государства исполнять свои же директивы и достигать своих же карательных и колонизаторских целей. Совершая трудное путешествие на восток в ссылку, арестанты и их семьи подвергались непредсказуемым испытаниям, абсолютно не обусловленным официальной системой законов и наказаний. К 1880-м годам ссылка в Сибирь стала публично осуждаемым признаком слабости, произвола и злоупотреблений государственной властью.

Источники

Арестанты 1863 – Арестанты в Сибири // Современник. 1863. Т. 99. № 11. С. 133–175.

Белоконский 1887 – Белоконский И. П. (Петрович). По тюрьмам и этапам: Очерки тюремной жизни и путевые заметки от Москвы до Красноярска. Орел: Изд. Н. А. Семеновой, 1887.

Восточное обозрение 1889 – Восточное обозрение. 1889. № 4. 1 окт.

Гонимые 1882 – Гонимые // Восточное обозрение. 1882. № 3. 15 апр.

Достоевский 1972 – Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1972.

Завалишин 1862 – Завалишин И. Описание Западной Сибири: В 2 т. М.: Грачев, 1862.

Колесников 1869 – Колесников В. П. Записки несчастного // Заря. 1869. № 5. С. 5–26.

Мельшин 1896 – Мельшин Л. (Якубович П. Ф.). В мире отверженных: записки бывшего каторжника: В 2 т. СПб.: В. М. Вольф, 1896.

По этапу 1862 – По этапу от Петербурга до Тобольска // Зритель. 1862. № 52.

ПСЗ 1830–1835 – Полное собрание законов Российской империи: Собрание второе: В 55 т. СПб., Типография Второго отделения Его Императорского Величества канцелярии, 1830–1835.

Ручиньский 2009 – Ручиньский Ю. Конарщик. 1838–1878: Воспоминания о сибирской ссылке // Воспоминания из Сибири: Мемуары, очерки, дневниковые записи польских политических ссыльных в восточную Сибирь в первой половине XIX столетия / Публ., сост., перевод, предисл. Б. С. Шостаковича. Иркутск: Артиздат, 2009. С. 325–476.

Сибирь – Сибирь, газета, 1873–1887.

Тихомиров и Епифанов 1961 – Соборное уложение 1649 года / Под ред. М. Н. Тихомирова и П. П. Епифанова. М.: Изд-во Московского ун-та, 1961.

Устав 1822а – Устав об этапах в сибирских губерниях // Учреждение для управления сибирских губерний. СПб.: Сенатская типография, 1822.

Устав 1822б – Устав о ссыльных // Учреждение для управления сибирских губерний. СПб.: Сенатская типография, 1822.

Чехов 1974–1982 – Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. М.: Наука, 1974–1982.

Архивы

ГАИО – Государственный архив Иркутской области.

ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации.

ГАТОвгТ – Государственный архив Тюменской области в городе Тобольске.

РГИА – Российский государственный исторический архив.

Библиография

Андреев 1877 – Андреев Е. Обязательная работа каторжных и арестантов в России // Журнал гражданского и уголовного права. 1877. № 1–2. С. 82–107.

Анисимов 1999 – Анисимов Е. В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М.: Новое литературное обозрение, 1999.

Белозерский 1902 – Белозерский Н. От Петербурга до Нерчинска // Русская мысль. 1902. № 12. С. 53–71.

Бортникова 1999 – Бортникова О. Н. Сибирь тюремная: Пенитенциарная система Западной Сибири в 1801–1917 гг. Тюмень: Министерство внутренних дел, 1999.

Власенко 2008 – Власенко А. А. Уголовная ссылка в Западную Сибирь в политике самодержавия XIX века: Дисс… канд. ист. наук. Омский гос. ун-т, 2008.

Власов 1873 – Власов В. И. Краткий очерк неустройств, существующих на каторге. СПб., 1873.

Грицько 1860 – Грицько [Елисеев Г. З.]. Уголовные преступники // Современник. 1860. № 74.

Дамашек и Ремнев 2007 – Сибирь в составе Российской империи / Под ред. Л. М. Дамашека и А. В. Ремнева М.: Новое литературное обозрение, 2007.

Ефимов 1899 – Ефимов И. В. Из жизни каторжных Илгинского и Александровского, тогда казенных, винокуренных заводов. 1848–1853 г. СПб.: Университетская типография, 1899.

Кеннан 1906 – Кеннан Дж. Сибирь и ссылка: В 2 ч. / Пер. З. Н. Журавской. СПб.: Изд. C. H. Салтыкова, 1906.

Кубалов 1925 – Кубалов В. Г. Забытый декабрист (А. Н. Луцкий) // Декабристы в Восточной Сибири: Очерки. Иркутск: Изд-во Губернского архивбюро, 1925.

Максимов 1900 – Максимов С. В. Сибирь и каторга. 3-е изд. СПб.: В. И. Губинский, 1900.

Марголис 1995а – Марголис А. Д. Система сибирской ссылки и закон от 12 июня 1900 года // Тюрьма и ссылка в императорской России: Исследования и архивные находки / Под ред. А. Д. Марголиса. М.: Лантерна: Вита, 1995. С. 13–28.

Марголис 1995б – Марголис А. Д. Солдаты-декабристы в Петропавловской крепости и сибирской ссылке // Тюрьма и ссылка в императорской России: Исследования и архивные находки / Под ред. А. Д. Марголиса. М.: Лантерна: Вита, 1995. С. 61–76.

Мельшин 1896 – Мельшин Л. [Якубович П. Ф.]. Кобылка в пути // Русское богатство. 1896. № 8. С. 5–37.

Москвич 1895 – Москвич В. [Веселов]. Погибшие и погибающие: Отбросы России на сибирской почве // Русское богатство. 1895. № 7. С. 46–81.

О преступлениях 1833 – О преступлениях по всей Сибири, в коих участвовали ссыльные с 1823 по 1831 год // Журнал Министерства внутренних дел. 1833. № 8. С. 224–233.

Пейзен 1859 – Пейзен Г. Г. Исторический очерк колонизации Сибири // Современник. 1859. Т. 77. № 9. С. 9–46.

Румянцов 1876 – Румянцов Н. П. Исторический очерк пересылки арестантов в России. СПб., 1876.

Семевский 1898 – Семевский В. И. Рабочие на сибирских золотых приисках: Историческое исследование: В 2 т. СПб.: М. М. Стасюлевич, 1898.

Серошевский 1908 – Серошевский В. Л. Ссылка и каторга в Сибири // Сибирь, ее современное состояние и нужды / Под ред. И. С. Мельника. СПб.: Изд. А. Ф. Девриена, 1908. С. 201–233.

Ссылка 1900 – Ссылка в Сибирь: Очерк ее истории и современного положения. СПб.: Типография Санкт-Петербургской тюрьмы, 1900.

Чехов 1893–1894 – Чехов А. П. Остров Сахалин // Русская мысль. 1893. № 10 (с. 1–33); № 11 (с. 149–170); № 12 (с. 77–114); 1894: № 2 (с. 26–60); № 3 (с. 1–28); № 5 (1–30); № 6 (с. 1–27); № 7 (с. 1–30).

Чудновский 1886 – Чудновский С. Колонизационное значение сибирской ссылки // Русская мысль. 1886. № 10. С. 40–66.

Штутман 2000 – Штутман С. М. На страже тишины и спокойствия: Из истории внутренних войск России (1811–1917 гг.). М.: Газоил, 2000.

Ядринцев 1872 – Ядринцев Н. М. Русская община в тюрьме и ссылке. СПб.: А. Моригеровский, 1872.

Ядринцев 1882 – Ядринцев Н. М. Сибирь как колония. СПб.: М. М. Стасюлевич, 1882.

Adams 1996 – Adams B. Teh Politics of Punishment: Prison Reform in Russia, 1863–1917. DeKalb: Northern Illinois UP, 1996.

Applebaum 2003 – Applebaum A. Gulag: A History. London: Penguin, 2003.

Bassin 1998 – Bassin М. Expansion and Colonialism on the Eastern Frontier: Views of Siberia and the Far East in Pre-Petrine Russia // Journal of Historical Geography. 1998. Vol. 14. № 1. P. 3–21.

Beer 2013 – Beer D. Decembrists, Rebels, and Martyrs in Siberian Exile: Teh «Zerentui Conspiracy» of 1828 and the Fashioning of a Revolutionary Genealogy // Slavic Review. 2013. Vol. 72. № 3. P. 528–551.

Beer 2016 – Beer D. Teh House of the Dead: Siberian Exile Under the Tsars. London: Allen Lane, 2016.

Breyfogle 2005 – Breyfogle N. Heretics and Colonizers: Forging Russia’s Empire in the South Caucasus. Ithaca, NY: Cornell UP, 2005.

Brower and Lazzerini 1997 – Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Ed. by D. R. Brower and E. J. Lazzerini. Bloomington: Indiana UP, 1997.

Bryner 1990 – Bryner С. Teh Issue of Capital Punishment in the Reign of Elizabeth Petrovna // Russian Review. 1990. Vol. 49. № 4. P. 389–416.

Burbank 2006 – Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2006. Vol 7. № 3. P. 397–431.

Burbank, von Hagen and Remnev 2007 – Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1930 / Ed. by J. Burbank, M. von Hagen and A. Remnev. Bloomington: Indiana UP, 2007.

Forum 2010 – Forum: Colonialism and Technocracy at the End of the Tsarist Era // Slavic Review. 2010. Vol. 69. № 1. P. 120–188.

Frank 1996 – Frank S. P. Narratives within Numbers: Women, Crime, and Judicial Statistics in Imperial Russia, 1834–1913 // Russian Review. 1996. Vol. 55. № 4. P. 541–566.

Gentes 2003а – Gentes A. A. «Licentious Girls» and Frontier Domesticators: Women and Siberian Exile from the Late 16th to the Early 19th Centuries // Sibirica. 2003. Vol. 3. № 1. P. 3–20.

Gentes 2003б – Gentes A. A. Sakhalin’s Women: Teh Convergence of Sexuality and Penology in Late Imperial Russia // Ab Imperio. 2003. № 2. P. 115–137.

Gentes 2008 – Gentes A. A. Exile to Siberia, 1590–1822. Basingstoke: Palgrave, 2008.

Gentes 2009 – Gentes A. A. «Beat the Devil!»: Prison Society and Anarchy in Tsarist Siberia // Ab Imperio. 2009. № 2. P. 201–224.

Gentes 2010 – Gentes A. A. Exile, Murder, and Madness in Siberia, 1823–1861. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2010.

Gentes 2011 – Gentes A. A. «Completely Useless»: Exiling the Disabled to Tsarist Siberia // Sibirica. 2011. Vol. 10. № 2. P. 26–49.

Gentes 2017 – Gentes A. A. Teh Mass Deportation of Poles to Siberia, 1863–1880. Basingstoke: Palgrave, 2017.

Hughes 2003 – Hughes R. Teh Fatal Shore: A History of the Transportation of Convicts to Australia, 1787–1868. London: Vintage, 2003.

Kennan 1891 – Kennan G. Siberia and the Exile System: In 2 vols. New York: Century, 1891.

LeDonne 1991 – LeDonne J. P. Absolutism and Ruling Class: Teh Formation of the Russian Political Order, 1700–1825. Oxford: Oxford UP, 1991.

Masoero 2013 – Masoero A. Territorial Colonization in Late Imperial Russia: Stages in the Development of a Concept // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2013. Vol. 14. № 1. P. 59–91.

McDonald and Shlomowitz 1989 – McDonald J., Shlomowitz R. Mortality on Convict Voyages to Australia, 1788–1868 // Social Science History. 1989. Vol. 13. № 3. P. 285–313.

Miller 1998 – Miller P. Transformations of Patriarchy in the West, 1500–1900. Bloomington: Indiana UP, 1998.

Moran, Piacentini and Pallot 2012 – Moran D., Piacentini L., Pallot J. Disciplined Mobility and Carceral Geography: Prisoner Transport in Russia // Transactions of the Institute of British Geographers. 2012. Vol. 37. № 3. P. 446–460.

Morrissey 2006 – Morrissey S. K. Suicide and the Body Politic in Imperial Russia. Cambridge: Cambridge UP, 2006.

Murav 1993 – Murav H. «Vo Glubine Sibirskikh Rud»: Siberia and the Myth of Exile // Between Heaven and Hell: Teh Myth of Siberia in Russian Culture / Ed. by G. Diment and Yu. Slezkine. New York: St. Martin’s, 1993. P. 95–111.

Pipes 1997 – Pipes R. Russia under the Old Regime. 2nd ed. New York: Penguin, 1997.

Raeff 1956 – Raeff M. Siberia and the Reforms of 1822. Seattle: University of Washington Press, 1956.

Raeff 1957 – Raeff M. Michael Speransky: Statesman of Imperial Russia, 1772–1839. Teh Hague: Martinus Nijhof,f 1957.

Raeff 1983 – Raeff M. Teh Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change through Law in the Germanies and Russia, 1600–1800. New Haven: Yale UP, 1983.

Schrader 2002 – Schrader A. M. Languages of the Lash: Corporal Punishment and Identity in Imperial Russia. DeKalb: Northern Illinois UP, 2002.

Schrader 2007 – Schrader A. M. Unruly Felons and Civilizing Wives: Cultivating Marriage in the Siberian Exile System, 1822–1860 // Slavic Review. 2007. Vol. 66. № 2. P. 230–256.

Sunderland 1996 – Sunderland W. Taming the Wild Field: Colonization and Empire on the Russian Steppe. Ithaca, NY: Cornell UP, 1996.

Wood 1990 – Wood A. Administrative Exile and the Criminals’ Commune in Siberia // Land Commune and Peasant Community in Russia: Communal Forms in Imperial and Early Soviet Russia / Ed. by Roger Barlett. London: Macmillan, 1990. P. 395–414.

Wortman 1976 – Wortman R. S. Teh Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago: University of Chicago Press, 1976.

Wortman 1995 – Wortman R. S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy: In 2 vol. Vol. 1. Princeton, NJ: Princeton UP, 1995.

Дэниел Бир читает курсы лекций по современной европейской истории в Королевском колледже Холлоуэй Лондонского университета и является автором книг «Renovating Russia: Teh Human Sciences and the Fate of Liberal Modernity, 1880–1930» (2008) и «Teh House of the Dead: Siberian Exile under the Tsars» (2016).

Глава 9