Дитрих БайрауЛагерные миры и принудительный трудСравнение национал-социалистической и советской систем лагерей
Проблемы и сравнительные критерии
Возникновение в XX веке лагеря как института тесно связано с изобретением в XIX веке бараков, колючей проволоки и новых видов транспорта, а также с развитием организационных технологий, позволявших держать в заключении большие массы людей под контролем всего нескольких вооруженных охранников. Британские концентрационные лагеря в Южной Африке во времена Англо-бурской войны стали моделью для всего мира. На протяжении XX века лагерь как институт для сосредоточения людей имел различные функции: интернирование беженцев и переселенных народов, исправление и труд (иногда на принудительной основе), исполнение функций тюрьмы и, не в последнюю очередь, массовое уничтожение людей вследствие систематических лишений, что в XX веке было весьма частой вещью в лагерях военнопленных (ЛВП). Белжец, Собибор и другие места, где нацисты уничтожали людей, не были лагерями в узком смысле этого слова, а скорее отправными точками на пути к индустриализации массовых убийств. В таких лагерях, как Освенцим и Майданек, имели место и принудительный труд, и уничтожение.
В этой главе лагеря, принудительный труд и лишение свободы рассматриваются в совокупности. Во времена Первой мировой войны лагеря стали в Европе местами длительного содержания более 9 млн пленных (и беженцев). Печальный итог британских лагерей в Южной Африке – массовые смерти, по меньшей мере в некоторой степени обусловленные недостаточным питанием и чудовищными болезнями – был повторен в лагерях времен Первой мировой, в особенности в тех, что принадлежали центральным державам и России. Новшеством стала более или менее добровольная трудовая повинность для групп заключенных. Во время войны предполагалось использовать нереализованный потенциал заключенных как военный ресурс, с помощью которого можно было решить проблему нехватки рабочей силы из-за мобилизации солдат на фронт. Содержание заключенных обходилось сравнительно дешево, так как им полагалось такое же размещение и оплата, как и солдатам захватившей их армии. Однако лишь за несколькими исключениями принудительный труд не использовался в качестве меры наказания или перевоспитания, как это было ранее в некоторых колониях или позднее в тоталитарных диктатурах [Нахтигаль 2011; Oltmer 2006; Нагорная 2010].
Лагеря и принудительный труд стали объектом пристального внимания новейшей историографии тоталитарных диктатур XX века [Dahlmann und Hirschfeld 1999; Kotek und Rigoulot 2001; Овери 2015: 579–617[548]; Jahr und Thiel 2013; Greiner und Kramer 2013; Lingen und Gestwa 2014]. Хотя лагеря вряд ли можно описывать как «тайную парадигму политического пространства современности», они тем не менее являют собой основные элементы – модули, – из которых складывается тоталитарная диктатура: лагерь – их типовое изображение [Агамбен 2011: 157][549]. Эта формулировка охватывает вопросы прототипов и моделей, вариаций, трансформаций и меняющихся функций концентрации людей в лагерях. Появление лагерей произошло в особый исторический момент. Поэтому мы можем проследить скорее определенный обмен знаниями между ними, чем историческую преемственность. Проблема вероятной преемственности или передачи знаний между конкретными странами весьма противоречива в случае Германии и пока что даже не была предметом дискуссии в случае России [Zimmerer 2013; Beer 2017: 383–385]. Войны и политические конфликты стали основными факторами, ведущими к принудительной концентрации людей в закрытых пространствах. Только во время Второй мировой войны количество людей, содержавшихся в лагерях, приблизительно оценивается в 50 млн: по 20 млн в лагерях на немецкой и японской территориях и около 10 млн в СССР [Lingen und Gestwa 2014: 16, 18]. Переполненность лагерей, лишение людей личного пространства и применение к ним карательных или унизительных дисциплинарных методов обычно дополнялись психологическим давлением, угрозами применения силы или прямым насилием.
В данной статье предметом обсуждения является сравнение нацистской Германии и СССР времен сталинизма, двух политических систем, приблизившихся, хоть и весьма различным образом, к модели тоталитарного государства. В этом контексте лагеря с их меняющейся структурой и разнородными функциями были частью разросшейся системы квазиказарменной перековки людей, «масс», если использовать терминологию того времени. В преступных государствах лагеря составляли основу правления. Они были встроены в дифференцированную систему многочисленных видов полицейского и административного принуждения, таких как, например, обязанность трудиться, ограничение свободы передвижения, принудительный труд, лишение свободы и убийство. Лагеря представляли собой теневую сторону крепнувшего явления Volksgemeinschaft («народное единство») в Германии и социализма в сталинском СССР, другими словами, диктатур, содействие и поддержку которым оказывали группы общества, в СССР известные как «энтузиасты», а в Германии как «идеалисты» [Арендт 2008: 71–72]. Формирование воинственного общества, воображаемого и реального, наряду с энтузиазмом и идеализмом порождало насилие. В обоих случаях политика определялась исключительно, в понимании Карла Шмитта, как борьба, как отношения свой – чужой [Kennedy 198; Смирнов 1998: 10–15; Литвин 1995: 114–115; Jakobson 1993].
Обе системы применяли технику концентрации людей в лагерях и использования подневольного труда, практиковавшуюся во время Первой мировой войны [Liulevicius 2000]. Хаотично возникавшие в Германии после 1933 года пыточные центры и лагеря, лагеря и специальные поселения для депортированных кулаков в СССР – все это было составной частью революционных переворотов. Таким образом, режим получил возможность использовать любые насильственные методы, в особенности уничтожение – в сталинистской терминологии «ликвидацию» – реальных и воображаемых врагов. Лагеря стали центральной составляющей более крупного плана по переделке общества. В случае Германии цель состояла в достижении национального единства и, во время войны, в установлении сложной иерархической системы апартеида, которая обеспечила бы ее власть и доминирование над континентом. В случае СССР целью было построение социализма и создание нового типа исторической общности.
Другой «положительной» составляющей лагерей стало «просвещение», а скорее, внушение ценностей режима, направленное главным образом на молодежь. Лагерь в разных своих инкарнациях стал образом жизни для больших групп населения: детские лагеря, молодежные лагеря, пионерские лагеря с образовательной (политической) повесткой, военно-спортивные и, не в последнюю очередь, военные лагеря, соревнования, устраиваемые с целью воспитания стойкости в себе и противнике. Трудовая мобилизация, субботники, а также другие виды «добровольной» работы были призваны воспитать отношение к труду как к общественной обязанности. Лагерно-казарменный стиль организации масс на демонстрациях, праздниках и (в случае национал-социалистов) партийных съездах служил для формирования коллективного поведения. Они воплощали и символизировали Volksgemeinschaft или социализм и оказывали значительное влияние на повседневную жизнь [Karow 1997; Fitzpatrick and Lüdtke 2009]. В случае СССР этот эффект был наиболее заметен в отношении городского населения. У [немецкого] лагеря лекторов [Dozentenlager], воспетого философом Мартином Хайдеггером, был советский аналог – внутренние собрания членов партии и собрания на отдельных производствах и в организациях. Они выполняли функции машин по вынесению постановлений, служили платформой для публичной критики и самокритики, а также процедур по приобщению и исключению из коллективного сообщества [Erren 2003]. Лагеря были местом, где «энтузиастические» и «идеалистические» части населения подвергались мобилизации и дрессировке, и в то же время институтами принуждения и насилия в отношении изгоев [Plaggenborg 2008].
В качестве основы для сравнительного анализа нацистских и советских лагерных миров я избрал три модели институтов принуждения. Лагеря можно определить как «тотальные институты», следуя работе И. Гофмана «Приюты» [Goffman 1961][550]. Для них также характерны черты, найденные В. Софски в институтах «абсолютной власти»: при применении дисциплинарных полномочий пространство использовалось для муштры и слежки [Sofsky 1993]. Эта классификация в целом соответствует «тотальным институтам» И. Гофмана или модели М. Фуко в его «Надзирать и наказывать» [Фуко 1999]. Вместе с тем для абсолютной власти пространство выступает инструментом социальной дискриминации и смерти [Sofsky 1993: 69]. Софски разработал свою модель на примере нацистских концентрационных лагерей и лагерей смерти. Но в действительности большинство лагерей в Германии и СССР скорее соответствуют модели «тотального института», чем «абсолютной власти», хотя бы потому, что упор в них делался на принудительный труд. Их целью, в контексте более широкого проекта преобразования, было достижение тотального контроля и эксплуатации, полного контроля над временем, пространством, телом и душой заключенного – «единицы», по выражению М. Горького[551]. Типология конкретного лагеря в большой мере зависела от степени контроля над свободой перемещения заключенных.
Власть сама по себе провоцирует всевозможные унижения и насилие вплоть до убийств. Принуждение и насилие не были направлены исключительно сверху вниз, от властей к заключенным, в значительной степени они приводили к ожесточению отношений между самими заключенными. Постоянная нехватка пищи, одежды и пространства, а также плохие санитарные условия вели к конфликтам с лагерной администрацией и между заключенными. Принуждение угнетенных к абсолютной беспомощности, согласно Софски, – основа для установления террора. Абсолютная власть начинается там, где заканчивается традиционный деспотизм. Деспотизм, несмотря на присущий ему произвол, заинтересован в высокой производительности труда угнетаемых. Со значительными оговорками эта модель применима к миру советских лагерей и к большей части нацистских трудовых лагерей. Абсолютная власть, однако, превратила труд в один из компонентов экономики смерти, как это было в Освенциме или Майданеке.
Но даже самая абсолютная власть основывалась на передаче полномочий исполнителям [Sofsky 1993: 27–40]. Даже в большей степени это понимание отражено в модели тотальных институтов И. Гофмана, где власть может осуществляться лишь при условии делегирования и «сотрудничества» с угнетаемыми. Гофман описывает феномен «подпольной жизни» – внутренних процессов, возникающих при исполнении распоряжений сверху. Р. Овери отмечает, что приказы лагерной администрации существовали одновременно с неписаными внутренними правилами населения лагеря [Овери 2015: 608]. Отнюдь не только в советских лагерях наблюдалось постоянное расхождение с экономической точки зрения между официальными инструкциями и их исполнением [Бородкин 2013: 16–23; Spoerer 1999]. Такого рода расхождения возникали благодаря противоречивым инструкциям, издаваемым в попытках совместить «дисциплинарные меры» (насилие и угрозы насилием) с экономической эффективностью в ГУЛАГе и после 1942–1943 годов в нацистских концентрационных лагерях. Сочетание противоречащих друг другу интересов исполнителей, которое формировало официальные требования и существующие на местах ограничения, при их реализации приводило к созданию невыносимых условий для заключенных: недоедание, болезни, полное отсутствие мотивации трудиться, использование любой возможности для саботажа рабочих задач или для прямого отлынивания от работы. Насилие со стороны лагерной администрации по отношению к заключенным и не в меньшей степени насилие заключенных в отношении друг друга не поддавалось контролю из центра: тотальный контроль оставался труднодостижимым. Вместо этого лагеря превратились в специфическую «сферу насилия», окруженную колючей проволокой и вышками [Sofsky 1996; Baberowski 2008; Collins 2011]. С одной стороны, насилие и постоянная угроза насилия среди заключенных были обусловлены чрезмерной и зачастую произвольно применяемой властью, а с другой – бесправием, лишениями и борьбой за выживание. Эта ситуация обострилась до такой степени, что к концу 1940-х годов руководство советских лагерей на местах уже не могло быть уверено, что обладает монополией на насилие [История ГУЛАГа 2004–2005, 6: 65–77].
Нацистская Германия и оккупированная Европа
В 1935 году, когда количество заключенных в СССР уже превысило полмиллиона, в концентрационных лагерях нацистской Германии содержалось лишь около четырех тысяч узников. После хаотичной начальной фазы, когда нацисты сажали своих политических оппонентов в подвалы, заброшенные производственные здания и магазины, пытали и время от времени убивали их, к середине 1930-х годов гестапо переориентировалось на использование уже появившихся концентрационных лагерей в качестве расово-биологической и расово-гигиенической «профилактики», нацистской версии «чистки» общества [Orth 1999: 338]. Накануне войны в концентрационных лагерях было около 21 000 заключенных, а к ноябрю 1939 года это число выросло примерно до 30 000 [Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 25–29, 56]. Система концентрационных лагерей расширялась в течение войны; учреждение в 1942 году Главного административно-хозяйственного управления СС (WVHA) ознаменовало собой появление новой искомой комбинации репрессивности и продуктивности. Благодаря повседневному насилию, уже укоренившемуся в лагерях, эта политика привела к возникновению практики уничтожения с помощью труда. Таким образом, концентрационные лагеря – в дополнение к лагерям истребления Хелмно, Собибору, Треблинке, Майданеку и Освенциму-Биркенау – функционировали в качестве пунктов массовых убийств, совершаемых частично путем казней, частично с помощью газенваген или газовых камер. В январе 1945 года в концентрационных лагерях, находившихся в ведении WVHA, содержалось около 714 000 узников, 203 000 из которых были женщины.
Между 1935 и 1945 годами общее число прошедших через 24 концентрационных лагеря в Рейхе и оккупированной Европе (включая около тысячи внешних лагерей) приблизительно оценивается в 2,5–3,5 млн. Число пропавших без вести или убитых заключенных – около 2 млн, 450 000 из них – на территории Рейха [Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 31]. После провала блицкрига против СССР Гитлер и Гиммлер сделали убийство евреев одной из целей войны, что объясняет обширность – вплоть до создания препятствий военным действиям – брошенных на это ресурсов [Hilberg 1990]. После массовых убийств евреев в СССР и Польше выживших сначала заставили работать в гетто (с 1941 по 1943 год). Гетто были затем переделаны в трудовые лагеря; при Генерал-губернаторстве в гетто насчитывалось примерно 300–400 лагерей [Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 419].
В 1941–1942 годах нацисты обращались с советскими военнопленными не многим лучше, чем с евреями. В основных и транзитных лагерях на территории СССР, Польши и Германии советских заключенных просто морили голодом вплоть до конца 1941 или начала 1942 года. Даются противоречивые оценки тому, каково приблизительное соотношение убитых в ходе «ликвидаций» (Aussonderung) и погибших в лагерях в качестве военнопленных[552]. По современным оценкам, из около 5,3 млн советских военнопленных 2,6 млн умерли или были целенаправленно убиты. В декабре 1945 года на освобожденной территории, занятой войсками союзников, советские власти зарегистрировали в целом 2 млн советских военнопленных, 1,8 млн из которых вернулись затем в СССР.
В сентябре 1941 года на территории Рейха планировалось разместить 127 лагерей для советских военнопленных, многие из которых представляли собой простые огороженные лагерные площадки без всякой инфраструктуры. В августе 1944 года в Великогерманском рейхе принудительным трудом были заняты более 1,9 млн военнопленных, в том числе около 632 000 солдат Красной армии, почти 600 000 французских военнопленных и 158 000 итальянских «военных интернированных» (официальный термин для итальянских военнопленных) [Herbert 1985: 271][553]. Большинство военнопленных работали за пределами лагерей на строительстве индустриальных объектов, в шахтах, а также в сельском хозяйстве. Сто сорок два так называемых основных лагеря (Stammlager) – более устроенные, постоянные лагеря – находились в Рейхе и предназначались для младшего командного состава и других рангов, и 16 – в Генерал-губернаторстве [Matiello und Vogt 1986]. В генеральном комиссариате Белорутения (Беларусь) между 1941 и 1944 годами было более 200 лагерей для военнопленных с постоянно меняющейся заполненностью и длительностью функционирования, в том числе около 90 лагерей главной администрации центральных железных дорог, в каждом из которых находилось от 100 до 600 военнопленных [Адамушко 2004]. На территории оккупированной Украины также располагались сотни лагерей для военнопленных, во многих из которых находились тысячи заключенных [Дубик 2000].
Вследствие директивы фюрера от 25 сентября 1944 года военнопленные были исключены из ведения Верховного главнокомандования вермахта, и Гиммлер был назначен главнокомандующим армией резерва (Ersatzheeres) [Streim 1981: 16]. Хотя это событие, возможно, и не изменило материального положения военнопленных, оно безусловно означало рост влияния Гиммлера. Эта мера стала еще одним этапом в развитии общества апартеида в том виде, в котором оно различными путями развивалось в отдельных регионах под властью нацистов.
К. Герлах назвал лагерь «существенно важным элементом нацистского режима» [Gerlach 1999: 495]. После начала войны в регионах, находившихся под контролем нацистов, было размещено множество лагерей различных административных категорий и функций. Административные категории включали концентрационные лагеря, трудовые лагеря, тюрьмы / пенитенциарные учреждения, лагеря военнопленных, лагеря интернированных, лагеря принудительного труда, лагеря с тюремным режимом, лагеря министерства юстиции, лагеря для переселенцев (из различных территорий, оккупированных СССР в 1939 году, и из Южного Тироля) [Weinmann 1990: lxxxix – cxxxiii, cxiv – cxlv; Schwarz 1990: 72]. По большей части рабочая сила этих лагерей находилась в ведении организации Тодта, которая с 1940 года отвечала за строительство, вооружение и, соответственно, за использование внутреннего и иностранного труда, за привлеченных на принудительные работы, за военнопленных и заключенных концентрационных лагерей. Большинство иностранных рабочих были размещены в лагерях, и их заработная плата была ниже, чем у немецких рабочих [Herbert 1985: 181, 270–271; Spoerer 2001: 89–167, 222; Benz und Distel 2008, 1: 1, 344].
Установление строгой расовой иерархии среди заключенных всех лагерей выражалось в разных размерах пайков и заработной платы. Советским военнопленным и остарбайтерам всегда приходилось обходиться меньшим, чем их соседям по заключению из стран-союзниц. Итальянские военные интернированные находились в середине [Schreiber 1990: 450, 454, 456; Glanning und Geppert 2017; Spoerer 2001: 80–84, 122–135, 228; Overmans, Hilger und Polian 2012: 23, Tabl. 9–11, 880–882]. В одном Stammlager дискриминация была столь велика, что зубные протезы предоставлялись «только западным заключенным и полякам», а «русским не полагалось стоматологической помощи» [Stopsack und Thomas 1995: 37].
В Рейхе в середине 1944 года иностранные рабочие составляли 10–40 % рабочей силы в зависимости от типа промышленности [Herbert 1985: 221, 270–72, 425]. Однако с усугублением нехватки рабочей силы дискриминационные меры в отношении советских военнопленных и остарбайтеров были ослаблены [Herbert 1985: 263–269; Spoerer 2001: 158–160]. Тем не менее политика истребления евреев посредством труда, как правило, продолжалась вплоть до объявления безоговорочной капитуляции.
Иерархии устанавливались в соответствии с расовым или этническим происхождением иностранных рабочих, волонтеров и лиц, подвергаемых принудительному труду. На нижних ступенях стояли евреи, цыгане и представители восточнославянских народов (отмеченные знаком «Ost»), затем в порядке возрастания – итальянцы, восточноевропейцы, поляки, уроженцы Запада и, на вершине пирамиды, жители Северной Европы. Эта иерархия наиболее ярко проявлялась в распределении продовольственных пайков и заработной платы, поощрениях, возможности получать письма и в степени свободы перемещения (в любом случае ограниченной), а именно в возможности покидать лагерь, посещать рестораны или кинотеатры и т. д. Положение военнопленных, работавших в горнодобывающей промышленности, было особенно трудным. Уровень заболеваемости и смертности там был столь высок, что жалобы поступали даже от Верховного главнокомандования вермахта [Stopsack und Thomas 1995: 124–129]. Кроме того, существовали отличия, касавшиеся сексуальных связей с иностранцами. Связи между французскими заключенными и немецкими женщинами карались относительно мягко, но если обнаруживались сексуальные отношения между советскими военнопленными и немецкими женщинами, заключенным грозила смерть через повешение, а немецким женщинам, опозорившим расу, – заключение в концентрационный лагерь [Hüser und Otto 1992: 158, 326; Spoerer 2001: 204–205]. В борделях для иностранных гражданских рабочих и заключенных лагерей (включая концентрационные) разрешалось работать только иностранкам [Weinmann 1990: cxi; Wagner 2004: 415–418].
О положении остарбайтеров можно судить по письмам, аккуратно обработанным немецкими цензорами: из писем, перлюстрированных в марте 1943 года, 98 % содержали «нелицеприятные отзывы о Германии». Там говорилось о длинном рабочем дне (вплоть до 18 рабочих часов), тяжелой и грязной работе, работе без выходных. Частыми были жалобы, что, несмотря на низкую температуру, работать приходится в лохмотьях и без зимней одежды, в рваной обуви или совсем без нее. Также жаловались на плохую еду и скудный рацион, ветхие и часто неотапливаемые бараки, низкую плату, плохую медицинскую помощь, оскорбления и дискриминацию со стороны местного населения [Herbert 1985: 287–288; Spoerer 2001: 200–202].
Информации о внутренней жизни в концентрационных лагерях у нас гораздо больше, чем о гражданских трудовых лагерях и лагерях военнопленных[554]. По сравнению с последними, неформальные иерархии, правила, интенсивность межгрупповой конкуренции в концентрационных лагерях были гораздо более пагубными и опасными для жизни. Говоря символически, концентрационные лагеря были адом в социальной иерархии: в них характеристики лагерного существования, потенциально могущие присутствовать и в других лагерях, были выражены до крайности, вплоть до смерти заключенного.
Абсолютная власть, по формулировке Софски, проявлялась в деперсонализации заключенных уже по прибытии их в лагерь: их раздевали донага, брили им головы, присваивали номера, выдавали одинаковую одежду. Открытый двор, правила пребывания в бараках, длинные одинаковые ряды коек, хождение строем, надзор за работой, тягостная муштра перекличек – все это использовалось для осуществления тотального контроля. «Сфера личного и границы телесной дистанции были в значительной степени ликвидированы, поэтому сообщество заключенных, каким бы атомизированным оно ни казалось, в то же время означало крайнюю близость заключенных друг к другу» [Botz 1996: 55]. Они становились мишенью для словесных нападок и физического насилия. Все процедуры, начиная с приема в лагерь и заканчивая направлением на работу, оскорбляли и унижали их физически и психологически. Кроме того, они становились свидетелями или жертвами насилия и пыток. О происходящих казнях было хорошо известно заключенным.
Еще одной чертой деперсонализации был тотальный контроль над временем заключенного. Если те, кого помещали в гражданские трудовые лагеря или лагеря для военнопленных, обладали различными, хоть и ограниченными возможностями для проведения свободного времени, то заключенные концентрационных лагерей таких возможностей не имели [Spoerer 2001: 196–199]. Утренняя суета, тягостные переклички, иногда тянущиеся часами, внезапные обыски, изматывающая работа, недостаточный (и всегда поспешный) прием пищи наполняли время узника. Свободное, нерегулируемое время было доступно только определенным элитным заключенным.
Во время войны заключенные постоянно недоедали и страдали от голода. Как говорили в концентрационном лагере Кайзервальд недалеко от Риги, пайку хлеба утащит и вошь [Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 489]. Все чувства, все усилия заключенного вертелись вокруг еды: в этом смысле человек был низведен до телесных функций. Гигиенические и санитарные условия были и ужасающи, и унизительны. Это приводило к частым эпидемиям и полным карантинам, доходившим до того, что даже надсмотрщики СС не могли попасть на территорию лагеря. В период войны среднее время выживания в концентрационном лагере исчислялось несколькими месяцами. Промышленные предприятия также не возражали против постоянной текучки рабочих-заключенных, а точнее, высокого уровня смертности [Zumbansen 2002; Heusler 2010].
«Доходяги», или Muselmänner, – разговорное выражение для обозначения заключенных, которые были настолько истощены физически и умственно, что не могли ни работать, ни поддерживать общение, – стали знаковыми фигурами в этих обстоятельствах. К ним относились как к существам, находившимся между жизнью и смертью, способным только к приему пищи и выделению отходов жизнедеятельности [Pawelczynska 1979: 125–126; Sofsky 1993: 229–236].
Для большей части заключенных атомизация и диссоциация – физическое и психологическое разрушение личности – были характерным опытом. По этой причине развитие какого бы то ни было «общества» или общины на основе некоего чувства солидарности жертв было совершенно невозможно. Резкие колебания численности заключенных в лагерях, частые перевозки, высокий уровень смертности в сочетании с высокой ротацией заключенных во внешних лагерях (Außenkommandos) способствовали атомизации в период войны. Не менее важным фактором была практика категоризации и идентификации заключенных с помощью разноцветных клиновидных нашивок на форму: желтая звезда Давида с меткой «J», треугольники красного (для политических заключенных), зеленого (для уголовников), розового (для гомосексуалов) и других цветов. Во время войны к этому списку были присоединены иностранцы, иногда враждебные, часто лингвистически чуждые представители иных народов, которых снабдили треугольниками, главным образом красного цвета (как политических противников), и разнообразными национальными метками.
Анна Павельчинска изучала на примере Освенцима, у каких групп было больше шансов на выживание в концентрационном лагере [Pawelczynska 1979: 52–57]. Для выживания было важно, с каким социальным капиталом заключенный попадал в лагерь: осуждение за политику, участие в национальном сопротивлении или случайная облава. Некоторым группам, например «политическим», представителям некоторых религий и борцам сопротивления, было легче найти единомышленников и поддержку на критически важное для жизни и смерти время привыкания к порядкам концентрационного лагеря.
В концентрационных и других лагерях существовали группы, которым удавалось избежать индивидуальной и коллективной диссоциации. Это были те, в ком СС и лагерные надзиратели нуждались для укрепления абсолютной власти. Сотрудники-заключенные (Funktionshäftlinge), или так называемый актив заключенных, занимали разнообразные должности в «блоках» (бараках), например исполняли полицейские или канцелярские обязанности, занимались ремеслом, помощью на кухне, были фельдшерами или сиделками, зачастую добившись назначения на эти должности в результате борьбы с соперниками. Некоторым удавалось оказывать помощь и другим заключенным, но структура власти СС была такова, что подобные акты поддержки сопровождались «обременением чувством вины», потому что «возможности помогать другим заключенным были редки по сравнению с необходимостью действовать против них» [Benz und Distel 2008, 1: 121, 242–257; 208–212; Wagner 2004: 345–356, 445–451]. Победа в борьбе за должность, дарующая небольшие, но столь важные для выживания привилегии, неизбежно отделяла заключенного от остальных. Борьба за эти должности и привилегии создавала то, что И. Гофман называл «подпольной жизнью» тотальных институтов.
В борьбе за должности возникали также группы солидарности или коалиции. Вражда часто возникала при поощрении лагерной администрации, которая с целью «разделять и властвовать» стравливала уголовников (с зелеными треугольниками) с политическими заключенными (с красными треугольниками). До войны, когда основной упор делался на оскорбление и унижение заключенных, должности чаще доставались уголовникам. Во время войны концентрационные лагеря должны были эффективно служить целям строительства и промышленности, поэтому политические и иностранные заключенные (с красными треугольниками) получили больше возможностей для достижения успеха. Условия содержания в обычных лагерях, внешних лагерях и рабочих отрядах значительно отличались друг от друга [Osterloh 1997: 106, 130–137; Stopsack und Thomas 1995: 49; Hüser und Otto 1992: 127–128]. Однако одну общую тенденцию можно проследить: благодаря опыту и отсутствию языкового барьера у немецких групп заключенных – как политических, так и уголовных – было больше шансов получить желанные должности. То же самое можно сказать о представителях других центрально- и западноевропейских национальностей – чехах, голландцах и т. д. Предрассудки СС и остальных надзирателей против синти, цыган, евреев, славян, а также «антисоциального элемента» и гомосексуалов зачастую разделялись и остальными заключенными. Эти предрассудки усугублялись скученностью заключенных и борьбой между ними за все более скудные ресурсы [Wagner 2004: 399].
Положение привилегированных заключенных можно сравнить с еврейскими советами и еврейской полицией в гетто. По этому поводу В. Кирштейн говорит о концепции «общей вины», подчеркивая при этом асимметричность ответственности [Kirstein 1992: 57]. Исполнение команд и обеспечение «порядка» в соответствии с требованиями лагерного руководства происходило не только силами сотрудников, но и с привлечением актива заключенных, от старост до бригадиров (капо). Актив лагеря часто должен был вместе с низшими чинами СС выполнять «грязную работу». Подтасовывая бумаги или статистику, члены актива могли спасти других заключенных, направив их на более легкую работу или сфальсифицировав медицинские записи. Это неизбежно происходило за счет других заключенных, у которых не было связей с активом. Отдел трудовой статистики Бухенвальда (отдел, отвечавший за распределение работы) занимался составлением списков для транспортировки заключенных, в том числе в гибельный лагерь Дора-Миттельбау, где предполагалось строить ракеты Фау-1 и Фау-2. С одной стороны, руководство лагеря в Бухенвальде направляло приходящие поезда прямо в лагерь Миттельбау, а с другой – в списках, составлявшихся в самом Бухенвальде, показательно часто встречаются представители групп заключенных, не имевших связей с активом лагеря (в данном случае коммунистами разных национальностей), а это означало, что списки заключенных, направляемых в регион Гарц, где находился Миттельбау, состояли главным образом из уголовников, «антисоциального элемента», гомосексуалов и иностранцев [Niethammer 1994; Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 939–958; Orth 1999: 49–52; Wagner 2004: 402]. В трудовом лагере в Освенциме было хорошо развито польское подполье, участникам которого удалось получить многие должности. Но и польскому подполью не удалось избежать этой дилеммы, в результате чего еврейское сопротивление было оставлено на произвол судьбы [Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 959–982; Benz und Distel 2008, 1: 242–257].
В лагере Нацвейлер и в некоторых внешних лагерях Дора-Миттельбау французские заключенные иногда выходили на первое место по уровню смертности. Среди них было много жертв директивы «Ночь и туман» – членов Сопротивления, высланных из Франции по приказу В. Кейтеля 7 декабря 1941 года. Часто бывшие чиновники или представители интеллектуальных профессий, они должны были в рабочих командах подчиняться уголовникам, что приводило к повышенной смертности [Kirstein 1992: 77; Wagner 2004: 404].
Солидарные сообщества, формирование которых в условиях борьбы за скудные ресурсы всегда вело к неизбежному, ради собственного спасения, отторжению иных групп и лиц, появлялись главным образом тогда, когда заключенные работали вместе продолжительное время: в лагерной канцелярии, в медпунктах, иногда в рабочих командах и на заводах. В редких случаях, особенно в медпунктах, заключенные могли вступать в личный контакт с персоналом СС. Обмен и коррупция иногда преодолевали пространственные и социальные дистанции. С точки зрения «нормальных» полуголодных заключенных, бригадиры, старосты блоков и другие члены лагерного актива были агентами СС. Гиммлер, согласно некоторым свидетельствам, называл членов актива своими «капралами» [Benz und Distel 2008, 1: 120]. С одной стороны, привилегии, которые могли быть им дарованы, например возможность иметь сексуальные отношения, посещать бордели, развлекаться на досуге, были проявлениями нарочито демонстративного потребления [Wagner 2004: 440–441]. С другой стороны, члены актива, обладая так называемым самоуправлением, были единственной средой, в которой была возможна организация сопротивления, обмена информацией и поддержки [Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 208–212, 959–982; Benz und Distel 2008, 1: 242–257].
И в ГУЛАГе, и во всей совокупности нацистских лагерей количественное несоответствие между заключенными, с одной стороны, и сотрудниками и охраной лагеря, с другой, было поразительным. В обоих случаях криминальные организации с их необузданным насилием сохраняли заложенный в них потенциал для мобилизации и существенного контроля. «Абсолютная власть» осуществлялась в лагерях в первую очередь при помощи угроз, насилия и убийств, а также через делегирование полномочий меньшинству из числа потенциальных жертв в обмен на минимальные привилегии. Бесперебойные поставки все новых заключенных позволяли загонять их до смерти путем «повышения продуктивности», либо истребляя их с помощью работы, либо эксплуатируя их труд или путем «исправления», в зависимости от политической задачи. В обеих системах организованное необузданное насилие считалось источником власти. Разница между ними заключалась в поставленных целях.
В 1943 году в управлении концентрационными лагерями участвовали около 2500 членов СС, при числе заключенных, превышавшем 200 000 человек. В январе 1945 года в подразделениях СС, охранявших лагеря, насчитывалось около 38 000 человек, в том числе, по разным источникам, от 3500 до 4000 женщин-надзирательниц. Формально членами СС могли быть только мужчины, женщин называли членами «женской свиты войск СС». В этот период в концентрационных лагерях содержалось примерно 714 000 заключенных [Orth 1999: 59–60; Benz und Distel 2008, 1: 33–39, 195; Mailänder Koslov 2009: 18, 20, 99]. С началом войны охраной концлагерей занялось подразделение СС под названием «Мертвая голова». В ходе войны оно получало все большее подкрепление за счет военнослужащих, потерявших трудоспособность на фронте, фольксдойче, латышей и украинцев [Orth 1999: 53–55; Mailänder Koslov 2009: 85–86; Benz 2015]. Охранникам не позволялось заходить в лагеря, но их использовали для охраны рабочих бригад на выезде.
Сотрудники лагерей принадлежали к «центру» общества, как и другие основные виновники актов нацистского насилия. Это были представители военного поколения молодых нацистов (мужской его части). Они не смирились с послевоенным порядком вещей и зачастую оставались неустроенными. Сотрудники лагерей большей частью происходили из нижних и средних слоев населения, часто не имевших стабильной работы [Orth 1999; Mailänder Koslov 2009: 92–136]. Враждебность и агрессивность были характерными чертами как нацистской элиты, так и рядовых партийцев и тех, кто продвигался по службе в СС. Эти сотрудники были заняты в тюрьмах, обычных и концентрационных лагерях, на оккупированных территориях, особенно на Востоке, где требовалось много «грязной работы». Идеологическая обработка в основном имела второстепенное значение. Классический пример – использование женщин в качестве надзирательниц в женском лагере Равенсбрюк и других местах. Поначалу испуганные и стыдливые, девушки быстро превращались в сварливых, агрессивных, склонных к садизму женщин, копирующих поведение своего начальства [Mailänder Koslov 2009: 136–139]. Идеологическая перековка мужчин происходила с помощью принудительного товарищества (в молодежных организациях и часто в армии), когда каждый воспитывал в себе и других твердость, дисциплину, соревновательность и дух Führerprinzip [вождизма]. Сотрудники высших органов управления, учрежденных во время войны для «повышения продуктивности» концентрационных лагерей, демонстрировали профессионализм, жесткость и ролевое дистанцирование. В конечном счете результатом этого неизбежно стала эскалация насилия в отношении врагов, в особенности в отношении Untermenschen [ «недочеловеков»]. В итоге насилие провоцировало соучастие [Paul und Mallmann 2004; Welzer 2005].
Советский журналист и писатель В. С. Гроссман, посетив место, где ранее находился лагерь Треблинка-1, размышлял о том, были ли корни этого преступления специфически немецкими [Гроссман 1958]. Эту немецкость он обнаружил в использовании казарменной муштры, целью которой была не военная подготовка, а физическое и психологическое разрушение личности. Также присутствовали фанатичная аккуратность бараков, многочасовые хождения строем, лай команд надзирателей, карательные меры, безумная спешка на работах, принудительные пробежки и марши, форма, бритье головы и всего тела. Военные знаки отличия были заменены на разноцветные треугольники. Были также восстановлены некоторые традиции, исчезнувшие в прусской Германии во времена наполеоновских реформ, а именно неограниченные побои (характерные для прусской армии в XVIII веке) и столь же неограниченные крики. Были заново введены давно забытые немецкие традиции публичного наказания и даже повешения. Их устраивали на плацу, как спектакли на сцене, всегда в присутствии заключенных, а как минимум с 1942–1943 годов еще и с заключенными в роли палачей. Кроме того, практиковались пытки в так называемых бункерах – внутренних тюрьмах. Садистское воображение не знало границ в изобретении все новых унижений для заключенных [Orth 1999: 126–135; Kirstein 1992: 51–61; Mailänder Koslov 2009: 410–450].
На самом деле лагерные инструкции разрешали «регламентированное» и запрещали произвольное насилие. После 1942 года «звери», скомпрометировавшие себя превышением допустимого уровня насилия, подлежали замене на «достойных» руководителей лагерей. Но даже если в отдельных случаях насилие пресекалось, внутренняя динамика насильственных отношений неизбежно проявлялась позднее, пагубно сказываясь на продуктивности труда заключенных. В более слабой форме эта динамика проявлялась и в лагерях другого типа[555].
Власть устанавливалась путем пространственного разделения и подчеркнутой дистанции между лагерными сотрудниками и заключенными. В зависимости от занимаемой должности, сотрудники жили в буржуазных или мелкобуржуазных идиллических поселках в частных домах с садами и более или менее разнообразными возможностями проведения досуга. Гроссман изумлялся по поводу лагеря Треблинка-1, как кошмарные злодеяния могли сосуществовать с основательным немецким порядком [Гроссман 1958]. Разрыв между идиллией и порядком за пределами колючей проволоки и насилием, голодом и болезнями внутри во многих отношениях был классическим примером раздвоения личности. Рудольф Хесс с его любовью к цветам и животным и должностью главы концентрационных лагерей и лагерей смерти представляет собой типичный пример ролевого дистанцирования, моральной шизофрении и диссоциации у преступника [Welzer 1993; Ternon 1996: 99–101; Mailänder Koslov 2009: 169–172]. Ойген Когон определил этот феномен как соприкосновение двух совершенно несовместимых «областей опыта» [Kogon 1948: 353].
На оккупированном Востоке условия жизни сотрудников лагерей были не столь идиллическими. В сравнении с нищетой местного населения, а тем более с заключенными, лагерные сотрудники жили на островках комфорта. Представление о немцах как о высшей расе действительно нашло здесь свое воплощение. Элементы апартеида имели здесь более выраженный характер по сравнению с Германией, в том числе благодаря пространственному отделению от местного населения, которое контактировало со своими новыми хозяевами только в качестве их слуг и подчиненных. Кроме физической дистанции, серьезные различия имелись и в уровне жизни. В воспоминаниях часто встречаются описания контраста между жалкими фигурами заключенных концентрационных и иных лагерей и откормленными, хорошо одетыми охранниками (а часто и членами лагерного актива заключенных) [Mailänder Koslov 2009: 195–256; Matthäus 2003].
Эта дистанция была установлена в официальном порядке: любые личные контакты между персоналом лагеря и заключенными были запрещены, как, разумеется, и любой обмен подарками или услугами, а главное, как и любые несанкционированные посягательства. Идеология внедрялась не столько с помощью прямой обработки, сколько путем официальных приказов и практик: заключенные считались врагами, угрозой (в том числе личному здоровью) и подонками. Учитывая грязь, вшей и свирепствовавшие эпидемии, в особенности на оккупированных территориях на Востоке, страх заразиться был велик, и физический контакт с заключенными происходил исключительно при помощи сапог и дубинок. Руководство лагерей носило перчатки и в любом случае нечасто сталкивалось с заключенными. Они сидели за письменными столами в аккуратных офисах [Mailänder Koslov 2009: 152–157, 222].
В то же время лагерные работники находились в «дисциплинарной сфере», то есть они также были объектом военной дисциплины и наблюдения, а их время и поведение регламентировались жесткими правилами. Контроль и наказания исходили как сверху, так и от коллег. Такие условия обеспечивали чувство безопасности и комфорта: люди вместе отмечали праздники, иногда даже вместе участвовали в оргиях, жили относительно обычной жизнью за пределами лагеря, с обычными семейными и рабочими заботами. Эта обстановка, физическая безопасность, обусловленная избавлением от необходимости служить на фронте, выступала своего рода «абсорбером морального шока» [Kirstein 1992: 59].
Была некоторая неопределенность для по большей части молодых лагерных сотрудников – контроль вступления в брак. Члены СС и женщины-надзирательницы могли заключать брак только после изучения их свидетельств об арийском происхождении и официальных справок о генетическом здоровье. Коротко говоря, дисциплина в частном пространстве мира лагерного персонала коррелировала с чрезмерным насилием в их окружении, воспринимавшемся как враждебное, были ли это лагеря или более широкое пространство оккупированных территорий с присущими им вездесущими партизанами и саботажем.
Советский Союз
Война была главным орудием, которое Гитлер и Гиммлер хотели использовать для трансформации европейских народов и обществ. Война сделала эту трансформацию возможной, она способствовала ломке барьеров на пути к насилию и узаконивала эту ломку, структурировала нормы, касавшиеся принудительного труда и лагерей. Сталинская же система обязана своим происхождением и агрессивными проявлениями Первой мировой и особенно Гражданской войнам. Полностью эта система сформировалась позднее, в мирный период (или как минимум в период необъявленной войны или ожидания войны).
Если в 1950–60-е годы ГУЛАГ понимался в контексте тоталитарной модели, а позднее (в некотором отношении и до сего дня) – в контексте быстрой индустриализации, призванной преодолеть отсталость, и Большого террора, то современные историки фокусируют внимание на концентрации власти в руках Сталина, деспотических приемах его правления и готовности его палачей, с которой те выполняли свою работу [Viola 2013: 20–21; Werth 1997; Binner, Bonwetsch und Junge 2009; Баберовски 2014; Хлевнюк 2015]. Нет сомнений, что все основные репрессивные кампании были инициированы Сталиным, что он их развязывал, мог их сворачивать или продолжать. Гораздо менее четко, как мне кажется, проговаривается тот факт, что во всем, что касалось насилия, Сталин всегда действовал в соответствии с политической стратегией и традициями социалистов. Понимание большевистской властью социализма предполагало, что эта система может быть навязана сопротивляющемуся населению. Поэтому насилие и методы принуждения считались обоснованными, как и сосредоточение власти в одних руках вплоть до деспотизма. Такие элементы социализма, как централизованное государство и плановая экономика, в соединении с партийной организацией создали необходимые условия для возникновения нового типа территориального Machtstaat [силовое государство]. Начиная с 1930-х годов ему на службу был поставлен и патриотизм. Так рядом с категорией «классовые враги» появились «враги народа» и «враги нации». Сталинская деспотия походила на Führerstaat [государство фюрера] тем, что тоже появилась из массовых движений и считала себя обществом борьбы.
Однако для сталинской системы, с учетом количественных критериев, подчинение, устрашение врага, эксплуатация труда и иногда перевоспитание имели приоритет над физическим уничтожением. «Ликвидация кулаков как класса» предполагала убийства и смерть, но не была нацелена на их полное физическое уничтожение. В некоторых лагерях, в особенности на Крайнем Севере, например на Колыме при постройке железной дороги из Игарки в Салехард, или на урановых шахтах, по сути происходило то же истребление трудом, что и в нацистских концентрационных лагерях[556]. Причина смерти значительной части заключенных (во время транспортировки, по прибытии в лагеря или места высылки, в самих лагерях) – специфическая для этой системы культура импровизации, организационной перегрузки и некомпетентности, характерная для первой «припадочной пятилетки» [Солженицын 1973–1974, 1: 386; Lewin 1973].
Согласно справочнику о системе лагерей, в 1920–50-е годы всего существовало 476 лагерных комплексов разного размера и разной продолжительности их функционирования. В 1949 году было 67 лагерных комплексов и 1734 колонии [Смирнов 1998; Иванова 1997а: 97, 111, 115]. Такие территории, как Белбалтлаг (организованный для строительства Беломорско-Балтийского канала), большая часть Карелии или Севвостлаг (Северо-Восточный лагерь), контролировавший Колыму и Чукотку, не подпадали под юрисдикцию советского правительства и подчинялись исключительно лагерному руководству. Размеры лагерей и количество заключенных менялись с годами. В 1936 году в колониях и лагерях находилось 1,2 млн человек, в 1940 году – 1,7 млн, в 1953 году – 2,3 млн [Земсков 1991; Getty, Rittersporn and Zemskov 1993; Merl 1995]. Во время войны количество заключенных в лагерях предположительно составляло 3–4 % от общей рабочей силы в СССР [Bacon 1994: 125]. Каталог 1940 года содержит восемь миллионов карточек бывших и текущих заключенных [История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 80]. Между 1934 и 1953 годами через лагеря прошли примерно 18–19 млн человек [Ellman 2002: 1161]. Депортированные кулаки находились под особым надзором НКВД. Если их не относили к особо опасным классовым врагам, их депортировали в так называемые спецпоселения. В 1938 году количество спецпоселенцев (бывших кулаков) приближалось к миллиону [Земсков 2005: 33]. Целые народы: русские немцы (1,2 млн), крымские татары (около 165 000), множество северокавказских народностей – были сосланы «навечно». После войны к ним присоединились кулаки, являвшиеся предполагаемыми или действительными врагами советского режима, и бойцы сопротивления из западных регионов, аннексированных сначала в 1939-м, а затем снова – в 1944 году, общим числом 351 000 человек [Земсков 1991: 155].
Большевики начинали с заявления, что они освободят и рабочих, и труд. Однако уже к началу коллективизации исправительные трудовые лагеря, исправительные трудовые колонии и спецпоселения были встроены в систему социального принуждения. Начиная с 1930-х годов эта система подразумевала выдачу (или изъятие) трудовых книжек и внутренних паспортов, после 1940-х – отмену свободы передвижения для колхозников, привязывание работников к месту работы на производстве или службе, принудительный труд на рабочем месте (за более низкую плату), ссылки и постоянную необходимость регистрироваться в органах внутренних дел по месту ссылки и, в худшем случае, – помещение в лагерь.
В 1943 году возникли лагеря, в которых была возрождена предреволюционная практика каторги, где заключенных заставляли выполнять особенно тяжелую работу. Стимулом для этого было желание наказать коллаборантов [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 197; 4: док. № 149]. В 1948 году появились так называемые особые лагеря, предназначенные для политических заключенных, считавшихся наиболее опасными для режима. В 1951 году существовало десять таких лагерей с общим количеством заключенных около 200 000 человек [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: 40–41]. Кроме того, в 1945 году был создан отдельный специальный лагерь, что еще сильнее увеличило давление на заключенных [Ivanova 2005]. Во время войны самые разные структуры использовали трудовые армии, в которые входили представители депортированных народов или меньшинств, например советские немцы. После войны специальный контингент, т. е. военизированные формирования трудармии, использовались НКВД / МВД, Красной армией и другими структурами. Из фильтрационных лагерей, где содержались все советские военнопленные и интернированные гражданские лица, подозреваемые в коллаборационизме, в рабочие батальоны и специальный контингент МВД было направлено более 900 000 человек, не признанных полностью реабилитированными [Полян 1996: 294].
Лагерный мир расширился после войны за счет военнопленных из Германии, ее союзников и Японии, находившихся в ведении Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ). Количество немецких военнопленных, умерших от недоедания во время транспортировки или в лагерях во время военного и послевоенного голода и кризиса снабжения, оценивается приблизительно в 300 000 человек при общем их числе примерно 3,1–3,4 млн. В 1947 году около 1,75 млн военнопленных трудилось в 200 лагерях и 192 так называемых рабочих батальонах. Помимо них было еще около 100 000 интернированных гражданских лиц, главным образом этнические немцы из Польши, Румынии и Венгрии[557]. В глазах власти принудительный труд военнопленных и интернированных гражданских лиц был частью послевоенного коллективного соглашения о репарациях, а не индивидуальным наказанием, что было характерно для ГУЛАГа.
Поэтому офицеров не заставляли работать во время войны, а после, когда возникла нужда в их труде, под давлением властей этот труд выдавался за добровольный. Служащих вермахта и членов СС и оккупационных правительств осудили как военных преступников и направили в ГУЛАГ или особые отделения лагерей для военнопленных, в которых осуществлялся более жесткий контроль. Приблизительная оценка их численности – 35 000 человек [Karner 1995; Hilger 2000: 259–283, 332–367; Zeidler 1996][558].
Общей чертой обеих диктатур было то, что большинство заключенных оказывались арестованы из-за принадлежности к определенной группе населения, а не из-за своего индивидуального поведения. Основные исключения из этого правила – это заключенные немецких концентрационных лагерей середины 1930-х годов и заключенные советских концентрационных лагерей времен Гражданской войны, а также лагерей на Соловецких островах (СЛОН). В 1938 году «контрреволюционеры» времен Гражданской войны, троцкисты и другие «уклонисты» продолжали сидеть в лагерях [История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 70]. В 1948 году спектр врагов в узком смысле этого слова расширился, особенно за счет коллаборационистов (около 122 000 человек) и членов прибалтийского и украинского антисоветского подполья. В лагерях оставались и те, кого раньше относили к категории «каэров» (контрреволюционеры, уклонисты и классовые враги) [История ГУЛАГа 2004–2005, 4, док. № 37]. В узком смысле слова врагами режима не были ни так называемые буржуазные спецы, которых судили с конца 1920-х годов, ни кулаки и высланные навечно народы, ни даже жертвы Большого террора 1936–1938 годов. Как писал А. И. Солженицын, «половина Архипелага была Пятьдесят Восьмая. А политических – не было…» [Солженицын 1973–1974, 2: 297]. В своей язвительной манере он называет их «кроликами» [Солженицын 1973–1974, 1: 20].
Советские лагеря были частью иерархического общества, в котором права, привилегии и дискриминационные практики изначально зависели от социально-моральных и политических критериев. Однако начиная с конца 1920-х годов социальная иерархия во многом стала определяться политико-экономической характеристикой места работы. Заключенные лагерей и спецпоселенцы считались «отбросами», за ними шли колхозники, а затем множество статусных групп в городах и сельской местности, у которых было больше прав и привилегий. Рабочая и жилищная сферы были чрезвычайно зарегулированы, а место работы и проживания ограничивало (или отменяло полностью) свободу передвижения и определяло степень доступа к материальным благам и привилегиям. С начала 1930-х годов советское общество превратилось в систему, в которой место и тип работы и членство в партии определяли статус человека. Поэтому исключение из партии обычно происходило перед арестом [Осокина 1993; Moine 1997; Попов 1995].
Кампании общественного осуждения, уголовные дела и лагеря (о существовании которых знали все, учитывая, что через них прошли миллионы советских граждан и что находились они не так далеко от обычных мест работы) следует рассматривать как факторы, порождавшие постоянную тревожность и обусловленное этим поведение. То же можно сказать и о привычке «говорить по-большевистски» как в общественных местах, так и в частных беседах. Во многом это походило на поведение заложников[559].
Ситуацию описывает шутка того времени о делении советского общества на три категории: тех, кто сидел, тех, кто сидит сейчас, и тех, кто сядет потом [Kaminski 1990: 167].
Заложниками системы являлись даже те, кто сам принадлежал к элите или к исполнителям террора. Эта ситуация существенным образом отличается от нацистского режима. Несмотря на тоталитарную анархию – постоянное соперничество и конфликты из-за круга полномочий, – ничто никогда не угрожало жизни немецкой элиты и сотрудников лагерей. Напротив, в СССР во времена сталинизма «погибло 22 тысячи чекистов» [Альбац 1992: 94].
По сравнению с нацистской классификацией, советское деление граждан на категории было в целом менее жестким, пусть всего лишь из-за слабости административного управления. Кроме того, советские власти время от времени решали отдать предпочтение перевоспитанию и потенциальному исправлению классовых врагов[560]. Заключенные лагерей были «подонками» общества, но, учитывая высокую текучесть в лагерях и между лагерями и окружающим миром, статус заключенного в исключительных случаях мог поменяться на статус лауреата Сталинской премии, маршала или Героя Труда. Немецкие ученые, депортированные в СССР, описывали положение их советских коллег так: потеряв свободу, они вернули ее – фрагментарно – в виде привилегий [Barwich 1967: 46].
В Дахау и Освенциме лозунг «Arbeit macht frei» [ «Труд освобождает»] красовался на входных воротах. Похожим образом, в СССР начиная с середины 1930-х годов лагеря обтекаемо именовались «исправительно-трудовыми лагерями» или «исправительно-трудовыми колониями». Со времен Гражданской войны о существовании концентрационных лагерей говорили совершенно открыто [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 30]. Концепция «исправления» в 1930-х годах все еще сохраняла некоторые изначально присущие ей компоненты, которые в 1920-х годах пропагандировали советские судебные власти: воспитание преступников с помощью труда и самоокупаемость пенитенциарных заведений с помощью труда заключенных. С появлением крупных лагерных комплексов после кампаний по коллективизации в лагерях стали пропагандировать перевоспитание («перековку» на языке того времени). Вместо лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» в лагерных газетах размещали парафраз сталинского комментария на Первом Всесоюзном совещании стахановцев в 1935 году: «Труд в СССР есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» [Сталин 1967, 1: 90; Горчева 1996: 51; Weikersthal 2011]. На пропаганду перевоспитания тратились значительные средства, чтобы воспитательный характер принудительного труда казался заключенным и в особенности окружающему миру более правдоподобным. Это была демонстрация искаженных черт социалистической утопии свободного труда. Как и во время Гражданской войны, насилие сопутствовало просвещению. Пропаганда перековки была особенно значительна в случае Беломорско-Балтийского канала, и посещения Горького и других писателей делали ее откровенно гротескной [Jakobson 1993: 48–50, 119–27, 133; Klein 1995: 53–98; Barnes 2011].
Военнопленные тоже не могли избежать столкновения с пропагандой. Если говорить о немецких военнопленных, в конце войны было организовано антифашистское движение (сокращенно «Antifa»). Его задачей было заниматься политическим перевоспитанием заключенных, особенно в духе ответственности немцев перед СССР и – весьма практично – необходимости и законности принудительного труда как искупления. Военнопленные должны были проявить себя на фронте восстановительных работ, возмещая своим трудом нанесенный ущерб[561].
В 1930-х годах на Беломорско-Балтийском канале была введена система поощрения заключенных, касающаяся норм питания (она просуществовала до конца 1940-х годов) и зачета рабочих дней (до 1939 года). Имелось в виду, что, перевыполняя норму, можно было получить увеличенную пайку или сократить срок заключения. До конца 1940-х годов, когда была введена оплата в рублях, получение пищи напрямую зависело от выполнения работы. Стопроцентное выполнение нормы, не говоря уже о перевыполнении, приводило к перенапряжению и истощению и без того ослабленных физически заключенных. Бывшие заключенные неоднократно подчеркивали, что шансы на выживание повышались в случае невыполнения нормы, даже если это приводило к уменьшению пайки [Солженицын 1973–1974, 3–4: 199, 205; Barton 1959: 224; Юкшинский 1958: 16; Ratza 1973: 65]. С краткими передышками голод и недостаточное питание оставались повседневным явлением в лагерях до конца 1940-х годов. Годы голода в СССР, главным образом начало 1930-х годов, военное и послевоенное время, когда смертность была особенно высока, совпали с общим кризисом снабжения в лагерях [Земсков 1994: 121–123; Getty, Rittersporn and Zemskov 1993: 1042; Виола 2010: 175–195]. Как часто отмечалось, в большинстве лагерей и мест ссылки смерть была результатом не столько целенаправленных убийств, сколько систематической перегрузки местных властей и административного равнодушия [Böhme 1966: 49, 151; Hilger 2000: 402–407; Эпплбаум 2015: 446–447; Wheatcroft 1996: 1319–1353]. Голод и плохое питание оставались главнейшими факторами в советских лагерях в течение полутора десятилетий: «Голод никогда не устает» [Müller 2009: 89]. До 1947 года голод был постоянным состоянием немецких военнопленных. Сочетание физических и психологических явлений и их последствия постоянно всплывают в воспоминаниях: ритуалы распределения и потребления пищи, важная роль хлеба, хлеб как валюта, фантазии о еде, периодическое (как правило, тайное) переедание, постоянные розыски еды, воровство еды, замедленные движения – «походка пленного», скелетоподобные фигуры дистрофиков, потеря сексуального влечения, «евнухоидная скромность», снижение эмоциональной и умственной активности [Fleischhacker 1965; Lehmann 1986: 58–90, цит. на 88]. К 1947–1948 годам фигура «доходяги» в советском лагере стала столь же эмблематичной, как Muselmann в концентрационных лагерях [Солженицын 1973–1974, 3–4: 205–207].
Пока существовала система лагерей, шансы арестанта на спасение оставались неопределенными. После шока, вызванного арестом, допросами и судом, последующая деперсонализация заключенного совершалась в пересыльных тюрьмах и по прибытии в лагерь. Деперсонализация происходила в ходе раздевания донага, краже немногого имущества заключенного, непрерывных проверок, перекличек, перевозки в переполненных вагонах. В лагерях каждому заключенному, согласно официальным предписаниям, полагалось 1,5–2 квадратных метра [История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 228–232, 254, 260, 271]. В реальности же эти стандарты редко поддерживались. В особенности в 1930-х годах заключенным приходилось спать на досках, в землянках и других подобных местах. Даже самые простые предметы обихода, например одеяла, были в дефиците или отсутствовали [Werth 1997: 250; Khlevniuk 2004: 208–210, 231–232, 275–276]. Большое место в воспоминаниях заключенных занимают описания отвоевывания пространства [Солженицын 1973–1974, 2: 204]. Строгая регламентация времени заключенного больше напоминала ситуацию в нацистских лагерях для Ostarbeiter и военнопленных, чем в концентрационных лагерях.
В советских лагерях большинство не принадлежавших к каким-либо кругам заключенных страдали от недоедания, тяжелой работы, изоляции и часто, как и в немецких лагерях, от физической диссоциации и «обледенения» [Pawelczynska 1979: 131–132; Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 1159; Макуров 1992: 36–37, 146]. Дети кулаков, запомнившие первые дни изгнания, рассказывали о таких же невзгодах: материальные лишения, унизительная зависимость от начальства, массовая гибель окружающих их людей и мучительный вопрос, есть ли в их страданиях хоть какой-то смысл. В своих воспоминаниях они обычно не придавали особого значения теме психологического состояния [Макшеев 1997: 36–37, 43–44, 133–134, 149–150].
Хотя условия в лагерях СЛОН до конца 1920-х годов походили на условия в нацистских концентрационных лагерях, позднее эти и другие лагеря изменились и стали использоваться как для наказания, так и для экономической эксплуатации [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: 31–44]. До и после войны лагерному персоналу время от времени делались предупреждения, что в целях экономической эффективности над заключенными нельзя издеваться. На практике, однако, насилие было будничной вещью [Eisfeld und Herdt 1996: 269; Виола 2010: 132, 148–149; История ГУЛАГа 2004–2005, 4: док. № 63]. Это были пытки, избиения, оскорбления, связывание, кандалы, погружение в воду, лишение пищи, изоляция в холодных карцерах [Козлов 2004–2005: 87].
В советском случае, как и в немецком, мы тоже наблюдаем несоответствие между тоталитарным стремлением к власти и подпольной жизнью тотальных институтов. Сотрудники лагеря на местах, от руководства до охранников, члены актива из числа заключенных (на лагерном жаргоне «придурки»), уголовники – у всех были свои неписаные правила поведения, формировавшие подпольную жизнь лагеря. Структура и отбор персонала были схожи с концентрационными и трудовыми лагерями, контролировавшимися немцами (после Сталинграда), где основной упор делался на экономическую эффективность без учета физических возможностей заключенных. Такая практика кажется невозможной, лишь если равнодушие к человеческой жизни считается преступным, что было не так в обоих случаях. Насилие, дезорганизация, импровизация, небрежность, болезни, уровень смертности – все это не должно было влиять на отчетные цифры и выполнение плана, а когда было нужно, даже подтасовывалось. Лагерные отчеты на удивление единообразно сообщают, что 10–15 % заключенных были признаны слабосильными. Только во время войны эти цифры, согласно статистике ГУЛАГа, выросли до 35–40 %. Принимая во внимание, что некоторые из них наотрез отказывались работать, можно утверждать, что во время войны почти половина заключенных не выводилась на работы [Кокурин 1994: 67]. В лагерях для военнопленных количество тех, кто не мог работать и состоял в «ротах для выздоравливающих», также было высоким во время войны [Ratza 1973: 126, 128, 131, 137; Hilger 2000: 165–172].
Из-за нехватки квалифицированной рабочей силы заключенных использовали для работы в администрации, а после освобождения они оставались работать на фабриках в статусе ссыльных. Москва снова и снова запрещала эту практику. Со временем, однако, стало возможным достичь компромисса [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 163]. Крупные лагерные территории в Норильске или Магадане были окружены поселками, в которых жили ссыльные и вольнонаемные. Они работали частично внутри, частично за пределами лагеря [Barenberg 2007: 7–10, 70–71, 202–208]. Даже ремесленники и профессионалы из числа военнопленных, не говоря о чиновниках, часто переезжали в окрестности лагерей [Ratza 1973: 1–61; Lehmann 1986: 96–97; Hilger 2000: 198–206, 211–219]. Таким образом, связи с внешним миром не поддавались полному контролю со стороны руководства лагеря, а это означало, что мошенничество, контрабанда, фальсификация трудовой статистики и случайное нормирование труда были обычной практикой, согласно воспоминаниям военнопленных [Ratza 1973: 141]. Так, в лагерях складывались коалиции, а в более поздний период – солидарные сообщества, коррупционные круги, заговоры тишины, одним словом, туфта или тухта – «методы фиктивной трудовой отчетности» [Солженицын 1973–1974, 2: 156; История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 27, 30, 127, 150, 161]. По этой причине подсчеты Берии, касающиеся вклада ГУЛАГа в победу в войне и послевоенное восстановление, весьма вероятно, по большей части фиктивные, так как он заткнул рот жертвам и скрыл потери материалов [Davies 1994: 24–37, 292; Ivanova 2005: 97–98, 136; История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 94–95].
После войны в ГУЛАГе за должности в лагерях стали бороться и представители иных, кроме русской, этнических групп. Эта борьба часто бывала жестокой. В воспоминаниях военнопленных встречаются бранные характеристики по отношению к таким «лагерным элитам» и «лагерной буржуазии» [Cartellieri 1967: 89–95;
Lehmann 1986: 52; Hilger 2000: 156–159]. Большинство заключенных ГУЛАГа едва ли могло получить доступ к этим привилегиям и продолжало страдать от голода или хронического недоедания, оставаясь бессильным перед уголовниками и надзирателями.
В конце 1940-х годов проблема подпольной жизни обострилась, и не случайно, так как произошло улучшение материального положения в лагерях. Борьба за ресурсы и контроль над бараками и зонами стала драматичной и жестокой. Коалиции менялись (всегда за счет третьих лиц). Не только политические (или этнические) группы боролись с уголовниками, но и уголовники – занимающие должности и увиливающие от работы – боролись друг с другом. Сотрудники лагерей (чьи шпионы нередко становились жертвами убийств) иногда теряли контроль и сами присоединялись к воюющим сторонам. В документах эти конфликты названы борьбой с бандитизмом. Одним из наиболее ранних примеров таких столкновений может служить так называемая «сучья война» около 1950 года. Крупномасштабные беспорядки в лагерях в 1953–1954 годах возникли из-за этих разногласий и были восприняты тогда в Москве как сигнал, что лагерная система нуждается в фундаментальных переменах и в ее существующей форме неприемлема [Солженицын 1973–1974, 5–7: 262–348; Эпплбаум 2015: 232–243, 375–389; Козлов 2004–2005: 60–102].
Работа в лагере не была особенно привлекательной ни для руководителей, ни для сотрудников нижнего уровня или охраны. Многие из начальников лагерей не вполне добровольно занимали свои должности. Направление на работу в лагерь часто являлось прямой или косвенной формой наказания за какие-либо проступки в ОГПУ или НКВД. Служба в этих суровых условиях скрашивалась более долгими отпусками, отдыхом на юге и другими льготами. С годами начальники лагерей могли окружить себя различными благами в соответствии со своими вкусами и предпочтениями. Постепенно даже в самых мрачных местах появлялись театры, хоры и другие культурные учреждения, в которых работали заключенные. Совсем как раньше у русских аристократов, у лагерных начальников были свои «крепостные» артисты[562].
Сотрудникам низшего уровня и охранникам приходилось идти на ту работу, которая была в наличии. После войны бывших солдат, резервистов и не полностью реабилитированных «отфильтрованных» посылали служить в охрану. Дело в том, что работа сотрудников низового уровня и охраны была не слишком приятной. Из-за того что их жизнь была не намного лучше, чем у заключенных, поиски дополнительных заработков и коррупция были неизбежны [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 38, 61, 104, 125, 132, 153, 169, 259]. Сочетание деятельности воров в законе и коррумпированных сотрудников сформировало то, что принято оценивать как «токсичное наследство» советского и постсоветского общества [Galeotti 2019: 60].
Только ближе к концу 1930-х годов были открыты школы и курсы, обучающие службе в лагерях [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: 46, док. № 12, 15, 109–124, 154–171, 176]. После создания ведомственных подразделений (главков) в ГУЛАГе выросло значение профессионализма, более высокого уровня вовлеченности вольнонаемных и осужденных технических работников, выполнения плана [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 17; 3: док. № 167–179]. Вопреки мнению Сталина, который желал, чтобы с заключенными обращались прежде всего как с осужденными, с 1940-х годов начинают приниматься в расчет экономические соображения: изнывающие от голода заключенные и увиливающие от работы уголовники не справлялись со все более сложной технической работой [История ГУЛАГа 2004–2005, 3: 47; Gestwa 2010: 390–440].
Удивительно, что партийная организация появилась в ГУЛАГе только в 1937 году. Членами партии в основном были руководящие сотрудники (более 90 %), среди же сотрудников более низкого уровня партийных было немногим больше 20 %. Чем ниже положение в администрации и охране, тем ниже процент членов партии. Идеологическая обработка членов партии не была слишком интенсивной. Партийные собрания могли использовать для выражения недовольства. Периодически участники выражали недовольство как заключенными, так и «теми, кто наверху», – из-за низкой оплаты, плохих жилищных условий и обслуживания [Ivanova 2005: 48, 158–60, 172–173, 188–191; История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 49, 126, 127, 130].
Подпольная жизнь лагеря определялась его двойной функцией места наказания и экономического производства, а также нехваткой контроля свыше. С 1930-х годов ставить «социально близких», т. е. уголовников, на руководящие позиции было обычным делом. В то же время обойтись без квалифицированных рабочих и «политических» тоже было невозможно. В повседневной жизни насилие исходило скорее от уголовников, чем от надзирателей [Ivanova 2005: 70–74]. Особенно в тех случаях, когда им доставались должности охранников, бригадиров и десятников. Крики, избиения и грабеж становились тогда обыденным явлением, потому что руководство – будь оно хоть злонамеренным, хоть равнодушным – находилось под давлением. План надлежало выполнить даже в плохих трудовых условиях (это касалось оборудования, пищи и санитарии) [Солженицын 1973–1974, 2: 155–157]. Однако у них было достаточно широкое пространство для маневра. То же можно сказать и о бригадирах из числа военнопленных и их советских прорабах [Ratza 1973: 129]. Сотрудничавшие с администрацией заключенные тоже подвергались слежке. В 1944 году в ГУЛАГе действовало не менее 72 455 агентов, а среди сосланных рабочих – более 19 000 [История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 96]. Наличие агентов, наряду с голодом и тяжелым трудом, приводило к «мощнейшему эмоциональному напряжению» и среди военнопленных[563].
Дистанция между охраной и сотрудниками лагеря с одной стороны и заключенными с другой обычно была не столь большой, как в немецких лагерях. Низший персонал и охранники зависели от дополнительных доходов. Так формировались коррупционные цепочки между уголовниками и облеченными властью заключенными, в которых участвовали также ссыльные, работавшие на производстве в лагерях, и сотрудники лагерей. Периодическое вмешательство Москвы, увольнения и аресты устраняли только самые значительные нарушения. Учитывая повсеместный дефицит в экономике, эти усилия вряд ли могли производить значительный эффект [Юкшинский 1958: 72; Nord-lander 1998]. В начале 1930-х годов, когда все еще наблюдалась нехватка охранников, заключенные в удаленных регионах охраняли сами себя. Охранники, которых часто набирали из уголовников, улучшали свой рацион, устраивая набеги на окрестности [Jakobson 1993: 43, 99; Stettner 1996: 256–59; Hedeler 2002: 109–131, 110, 116, 120; Макуров 1992: 38–39]. (К концу войны практика охраны заключенными самих себя применялась даже в Германии) [Orth 1999: 54; Wagner 2004: 440].
В первой половине XX века лагерь стал преходящим опытом для огромной части населения (в особенности мужского пола): начиная с молодежных, летних, учебных лагерей и казарм и заканчивая лагерями для военнопленных, трудовыми, концентрационными и, наконец, лагерями уничтожения, часто бывшими составной частью лагерной территории. Лагерь был институтом и социализации, и наказания и являлся характерной чертой тотальной войны и тоталитарных диктатур. Лагеря и принудительный труд воплощали собой негативный аспект Volksgemeinschaft и социализма, которые были с воинственным пылом и воодушевлением поддержаны большей частью общества. Лагеря являлись частью процесса трансформации общества – создания в Германии и на подконтрольных ей европейских территориях общества апартеида и создания в СССР общества, организованного в соответствии со стратифицированными правами. Спектр лагерей варьировался от учреждений всестороннего контроля и эксплуатации до мест истребления трудом. В лагерях сочеталась экономическая «продуктивность» с наказанием вплоть до «израсходования» заключенных. Используя эту комбинацию, преступные государства получали экономические выгоды, не обращая внимания на человеческие жизни.
Если взглянуть на отношения между охранниками и охраняемыми, то в обеих системах обращает на себя внимание организационная сила карательных структур. Серьезное различие же заключается в том, что в случае Германии с грязными, жалкими заключенными сохранялась значительная дистанция и вражда по признаку национальной принадлежности, а в СССР различия и социокультурная дистанция между заключенными и низшими чинами была незначительна. Специальная идеологическая обработка не играла большой роли в обоих случаях. Обстоятельства содержания в полувоенном исправительном учреждении провоцировали жестокость и равнодушие к страданиям и смертям заключенных.
Даже действуя в системе террора, лагерное начальство полагалось на делегирование исполнения наказаний и эксплуатации, а тем самым на сотрудничество (и коррупцию) с частью угнетенного населения. Получив минимальные необходимые для выживания привилегии, эта разнородная масса выстраивала и обеспечивала работу лагерей, в том числе и периодически занимаясь охраной заключенных. По терминологии И. Гофмана, в тотальных институтах тоже развивалась подпольная жизнь. Примечательно, что это приводило к периодическому использованию уголовниками права вето в советских лагерях или к проявлениям солидарности среди заключенных и помощи в организации побегов.
При сравнении советской и нацистской систем лагерей нельзя сглаживать различия между ними. В немецких лагерях принудительный труд и истребление заключенных были одним из элементов ведения войны, имевшей целью реструктуризацию европейских народов под «германским» владычеством. Это подразумевало более решительные (по сравнению с СССР) планы и действия касательно массовых убийств. Но и СССР был не чужд политике социал-дарвинизма и национализма в отношении населения. Организованный голод, депортации и специальные поселения были системообразующими для советского государства. Статус заключенного в СССР был, однако, более изменчивым, чем в нацистской системе управления. Это, безусловно, было связано с более долгой продолжительностью правления Сталина и с тем, что большинство заключенных были советскими гражданами, чье перевоспитание, хотя бы теоретически, не считалось полностью невозможным. Это относилось и к военнопленным «фашистам».
Обе системы лагерей сформировались и закончили свое существование при диктатуре фюрера (или вождя). Другими словами, в обеих системах существовала связь между культом руководства и различными формами, уровнями и целями террора.
Источники
Адамушко 2004 – Лагеря советских военнопленных в Беларуси: 1941–1944: Справочник / Под ред. В. И. Адамушко и др. Минск: НАРБ, 2004.
Гроссман 1958 – Гроссман В. С. Треблинский ад // Повести, рассказы, очерки. М.: Воениздат, 1958. URL: http://militera.lib.ru/prose/russian/ grossman2/02.html (дата обращения: 17.09.2020).
Загорулько 2000 – Военнопленные в СССР. 1939–1956: документы и материалы / Под ред. М. М. Загорулько. М.: Логос, 2000.
История ГУЛАГа 2004–2005 – История сталинского ГУЛАГа: конец 1920-х – первая половина 1950-х годов: Собрание документов: В 7 т. / Под ред. Ю. Н. Афанасьева и др. М.: РОССПЭН, 2004–2005.
Кокурин 1994 – ГУЛАГ в годы войны: доклад начальника ГУЛАГа НКВД СССР М. Г. Наседкина. Август 1944 года / Под ред. А. И. Кокурина // Исторический архив. 1994. № 3.
Макуров 1992 – ГУЛАГ в Карелии: Сборник документов и материалов 1930–1941 / Под ред. В. Г. Макурова и др. Петрозаводск: Карельский научный центр РАН, 1992.
Макшеев 1997 – Нарымская хроника, 1930–1945. Трагедия спецпереселенцев: документы и воспоминания / Под ред. В. Н. Макшеева. М.: Русский путь, 1997.
Селеменев 2016 – Лагеря советских военнопленных в Беларуси: 1941–1944: Документы и материалы / Сост. В. Д. Селеменев и др.; под ред. В. И. Адамушко и др. Минск: Беларусь, 2016.
Солженицын 1973–1974 – Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ: В 3 т. Париж: YMCA Press, 1973–1974.
Сталин 1967 – Сталин И. В. Соч.: В 14 т. Stanford, CA: Hoover Institution on War, Revolution, and Peace, 1967.
Цайтхайн 2005 – Цайтхайн – Книга Памяти советских военнопленных: В 2 т. / Под ред. Н. Хаазе и др.; пер. с нем. Б. Харитонова. Дрезден: Объединение Саксонские мемориалы в память жертвам политического террора: Народный Союз Германии по уходу за военными могилами, 2005.
Библиография
Агамбен 2011 – Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь / Пер. с ит. И. Левиной и др. М.: Европа, 2011.
Альбац 1992 – Альбац Е. М. Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ. М.: РУССЛИТ, 1992.
Арендт 2008 – Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме / Пер. с англ. С. Кастальского и Н. Рудницкой. М.: Европа, 2008.
Баберовски 2014 – Баберовски Й. Выжженная земля. Сталинское царство насилия / Пер. с нем. Л. Ю. Пантиной. М.: РОССПЭН, 2014.
Бородкин 2013 – Бородкин Л. И. «Вертикаль» управления ГУЛАГом: проблема «принципал – агент» // История сталинизма. Принудительный труд в СССР. Экономика, политика, память / Под ред. Л. И. Бородкина и др. М.: РОССПЭН, 2013. С. 19–36.
Виола 2010 – Виола Л. Крестьянский ГУЛаг: мир сталинских спец-поселений / Пер. с англ. Е. Осокиной. М.: РОССПЭН, 2010.
Горчева 1996 – Горчева А. Ю. Пресса ГУЛага: 1918–1955. М.: Изд-во Московского ун-та, 1996.
Гучинова 2016 – Гучинова Э.-Б. Рисовать лагерь. Язык травмы в памяти японских военнопленных о СССР. Sapporo: Slavic-Eurasian Research Center, Hokkaido University, 2016.
Дубик 2000 – Довідник про табори, тюрми та гетто на окупованій території України (1941–1944) / Упоряд. М. Г. Дубик. Київ: Державний комітет архівів України, 2000.
Земсков 1991 – Земсков В. Н. Заключенные, спецпоселенцы, ссыльнопоселенцы, ссыльные и высланные (статистическо-географический аспект) // История СССР. 1991. № 5. С. 151–165.
Земсков 1994 – Земсков В. Н. Судьба «кулацкой ссылки» (1930–1954 гг.) // Отечественная история. 1994. № 1. С. 118–147.
Земсков 2005 – Земсков В. Н. Спецпоселенцы в СССР, 1930–1960. М.: Наука, 2005.
Иванова 1997а – Иванова Г. М. ГУЛаг в системе тоталитарного государства. М.: ГОНФ, 1997.
Козлов 2004–2005 – Козлов В. А. Введение // История сталинского ГУЛага: конец 1920-х – первая половина 1950-х годов: Собрание документов: В 7 т. / Под ред. А. Безбородова и др. М.: РОССПЭН, 2004–2005. Т. 6. С. 25–38.
Литвин 1995 – Литвин А. Л. Красный и белый террор в России 1918–1922 гг. Казань: Татарское газетно-журнальное изд-во, 1995.
Медведев 2001 – Медведев Ж. А. Атомный ГУЛаг // Вопросы истории. 2001. № 1. С. 44–60.
Нагорная 2010 – Нагорная О. С. Другой военный опыт: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914–1922). М.: Новый хронограф, 2010.
Нахтигаль 2011 – Нахтигаль Р. Мурманская железная дорога (1915–1919 годы): военная необходимость и экономические соображения / Пер. с нем. М. Ивановой и П. Кайзера. СПб.: Нестор-История, 2011.
Овери 2015 – Овери Р. Сталин и Гитлер / Пер. с англ. М. В. Ана. М.: АСТ, 2015.
Осокина 1993 – Осокина Е. А. Иерархия потребления: о жизни людей в условиях сталинского снабжения. 1928–1935. М.: Изд-во МГУ, 1993.
Полян 1996 – Полян П. М. Жертвы двух диктатур: остарбайтеры и военнопленные в Третьем рейхе и их репатриация. М.: Ваш выбор ЦИРЗ, 1996.
Попов 1995 – Попов В. П. Паспортная система в СССР (1932–1976 гг.) // Социологические исследования. 1995. № 8. С. 3–14.
Смирнов 1998 – Система исправительно-трудовых лагерей в СССР, 1923–1960: Справочник / Сост. М. Б. Смирнов. М.: Звенья, 1998. С. 10–15.
Фуко 1999 – Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / Пер. с фр. М. Наумова. М.: Ad Marginem, 1999.
Хелльбек 2017 – Хелльбек Й. Революция от первого лица. Дневники сталинской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2017.
Хлевнюк 2015 – Хлевнюк О. В. Сталин. Жизнь одного вождя. М.: Corpus, 2015.
Эпплбаум 2015 – Эпплбаум Э. ГУЛАГ / Пер. с англ. Л. Мотылева. М.: Corpus, 2015.
Юкшинский 1958 – Юкшинский В. И. Советские концентрационные лагери в 1945–1955 гг. Мюнхен: Ин-т по изучению СССР, 1958.
Applebaum 2003 – Applebaum A. Der Gulag. Berlin: Siedler, 2003.
Baberowski 2008 – Baberowski J. Gewalt verstehen // Zeithistorische Forschungen. Bd. 5. 2008. № 1. S. 5–17.
Bacon 1994 – Bacon E. Gulag at War: Stalin’s Forced Labor System in the Light of the Archives. Basingstoke: Macmillan, 1994.
Barenberg 2007 – Barenberg A. From Prison Camp to Mining Town: The Gulag and Its Legacy in Vorkuta, 1938–1965. PhD diss., University of Chicago, 2007.
Barenberg 2014 – Barenberg A. Gulag Town, Company Town: Forced Labor and its Legacy in Vorkuta. New Haven: Yale UP, 2014.
Barnes 2011 – Barnes S. Death and Redemption: The Gulag and the Shaping of Soviet Society. Princeton, NJ: Princeton UP, 2011.
Barton 1959 – Barton P. L’institution concentrationnaire en Russie, 1930–1957. Paris: Librairie Plon, 1959.
Barwich 1967 – Barwich H., Barwich E. Das rote Atom. Munich: Scherz, 1967.
Beer 2017 – Beer D. The House of the Dead. Sibirian Exile Under the Tsars. London: Penguin, 2017.
Benz 2015 – Benz A. Handlanger der SS. Die Rolle der Trawniki-Männer im Holocaust. Berlin: Metropol, 2015.
Benz und Distel 2008 – Der Ort des Terrors: Geschichte der nationalsozialistischen Konzentrationslager / Hg. von W. Benz, B. Distel. 9 Вs. Munich: C. H. Beck, 2008.
Beyrau 1998 – Beyrau D. Geiseln und Gefangene eines visionären Projekts: Die russischen Bildungsschichten im Sowjetstaat // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg: Neue Wege der Forschung / Hg. von M. Hildermeier. Munich: R. Oldenbourg, 1998. S. 55–77.
Binner, Bonwetsch und Junge 2009 – Binner R., Bonwetsch B., Junge M. Massenmord und Lagerhaft: Die andere Geschichte des Großen Terrors. Berlin: Akademie, 2009.
Böhme 1966 – Böhme K. W. Die deutschen Kriegsgefangenen in sowjetischer Hand: Eine Bilanz // Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen des Zweiten Weltkrieges: In 14 Bd. Bd. 7. München: Ernst und Werner Gieseking, 1966.
Botz 1996 – Botz G. Binnenstrukturen, Alltagsverhalten und Überlebenschancen in Nazi-Konzentrationslagern // Strategie des Überlebens: Häftlingsgesellschaften in KZ und Gulag / Hg. von R. Streibel, H. Schafranek. Vienna: Picus, 1996. S. 45–71.
Cartellieri 1967 – Cartellieri D. Die deutschen Kriegsgefangenen in der Sowjet-union: Die Lagergesellschaft: Eine Untersuchung der zwischenmenschlichen Beziehungen in den Kriegsgefangenenlagern // Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen des Zweiten Weltkrieges: In 14 Bd. Bd. 2. München: Ernst und Werner Gieseking, 1967.
Collins 2011 – Collins R. Dynamik der Gewalt: Eine mikrosoziologische Theorie. Hamburg: Hamburger Edition, 2011.
Dahlmann und Hirschfeld 1999 – Lager, Zwangsarbeit, Vertreibung und Deportation: Dimensionen der Massenverbrechen in der Sowjetunion und in Deutschland 1933 bis 1945 / Hg. von D. Dahlmann und G. Hirschfeld. Essen: Klartext, 1999.
Davies 1994 – The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913–1945 / Ed. By R. W. Davies et al. Cambridge: Cambridge UP, 1994.
Eisfeld und Herdt 1996 – Deportation, Sondersiedlung, Arbeitsarmee: Deutsche in der Sowjetunion 1941 bis 1956 / Hg. von A. Eisfeld, V. Herdt. Cologne: Verlag Wissenschaft und Politik, 1996.
Ellman 2002 – Ellman M. Soviet Repression Statistics: Some Comments // Europe-Asia Studies. 2002. Vol. 54. № 7. Р. 1151–1172.
Erren 2003 – Erren L. Zum Ursprung einiger Besonderheiten der sowjetischen Parteiöfef ntlichkeit: Der stalinistische Untertan und die «Selbstkritik» in den dreißiger Jahren // Sphären von Öfef ntlichkeit in Gesellschaften sowjetischen Typs: Zwischen parteistaatlicher Selbstinszenierung und kirchlichen Gegenwelten / Hg. von G. T. Rittersporn et al. Frankfurt/Main: Peter Lang, 2003. S. 131–163.
Ertz 2006 – Ertz S. Zwangsarbeit im stalinistischen Lagersystem. Eine Untersuchung der Methoden, Strategien und Ziele ihrer Ausnutzung am Beispiel Norilsk, 1935–1953. Berlin: Duncker & Humblot, 2006.
Fitzpatrick and Lüdtke 2009 – Fitzpatrick S., Lüdtke A. Energizing the Everyday: On the Breaking and Making of Social Bonds in Nazism and Stalinism // Beyond Totalitarianism: Stalinism and Nazism Compared / Ed. M. Geyer and S. Fitzpatrick. Cambridge: Cambridge UP, 2009. P. 266–301.
Fleischhacker 1965 – Fleischhacker H. Die deutschen Kriegsgefangenen in der Sowjetunion: Der Faktor Hunger // Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen des Zweiten Weltkrieges: In 14 Bd. Bd. 3. München: Ernst und Werner Gieseking, 1965.
Galeotti 2019 – Galeotti M. The Vory. Russia`s Super Mafia. New Haven – London: Yale UP, 2019. P. 60.
Gerlach 1999 – Gerlach C. Kalkulierte Morde: Die deutsche Wirtschaftsund Vernichtungspolitik in Weißrussland 1941–1944. Hamburg: Hamburger Edition, 1999.
Gestwa 2010 – Gestwa K. Die Stalinschen Großbauten des Kommunismus: Sowjetische Technik- und Umweltgeschichte, 1948–1967. Munich: R. Olden-bourg, 2010.
Getty, Rittersporn and Zemskov 1993 – Getty J., Rittersporn G., Zemskov V. Victims of the Soviet Penal System in the Pre-War Years: A First Approach on the Basis of Archival Evidence // American Historical Review. 1993. Vol. 98. № 4. P. 1017–1049.
Glanning und Geppert 2017 – Zwischen allen Stühlen. Die Geschichte der italienischen Militärinternierten / Hg. von C. Glanning, D. Geppert. Berlin: Dokumentationszentrum NS-Zwangsarbeit Berlin-Schöneweide, 2017.
Goffman 1961 – Goffman E. Asylums: Essays on the Social Situation of Mental Patients and Other Inmates. New York: Anchor, 1961.
Gregory and Lazarev 2003 – The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. By Gregory P., Lazarev V. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2003.
Greiner und Kramer 2013 – Die Welt der Lager: Zur «Erfolgsgeschichte» einer Institution / Hg. von B. Greiner und A. Kramer. Hamburg: Hamburger Edition, 2013.
Hedeler 2002 – Hedeler W. Das Beispiel KARLag // Stalinscher Terror 1934–1941: Eine Forschungsbilanz / Hg. von W. Hedeler. Berlin: BasisDruck, 2002.
Herbert 1985 – Herbert U. Fremdarbeiter: Politik und Praxis des «Ausländer-Einsatzes» in der Kriegswirtschaft des Dritten Reiches. Berlin: J. H. W. Dietz Nachf, 1985.
Herbert, Orth und Dieckmann 1998 – Die nationalsozialistischen Konzentrationslager: Entwicklung und Struktur / Hg. von U. Herbert, K. Orth, C. Dieckmann. Göttingen: Wallstein, 1998.
Heusler 2010 – Rüstung, Kriegswirtschaft und Zwangsarbeit im «Dritten Reich» / Hg. von A. Heusler et al. Munich: R. Oldenbourg, 2010.
Hilberg 1990 – Hilberg R. Die Vernichtung der europäischen Juden. Vol. 1–3. Frankfurt/Main: Fischer Taschenbuch, 1990.
Hilger 2000 – Hilger A. Deutsche Kriegsgefangene in der Sowjetunion, 1941–1956: Kriegsgefangenenpolitik, Lageralltag und Erinnerung. Essen: Klartext, 2000.
Hooper 2013 – Hooper С. Bosses in Captivity? On the Limitations of Gulag Memoirs // Kritika. 2013. № 14. P. 1, 117–142.
Hüser und Otto 1992 – Hüser K., Otto R. Das Stammlager 326 (VI K) Senne 1941–1945: Sowjetische Kriegsgefangene als Opfer des Nationalsozialistischen Weltanschauungskrieges. Bielefeld: Verlag für Regionalgeschichte, 1992.
Ibel 2008 – Einvernehmliche Zusammenarbeit? Wehrmacht, Gestapo, SS und sowjetische Kriegsgefangene / Hg. von J. Ibel. Berlin: Metropol 2008.
Ivanova 2005 – Ivanova G. Eine unbekannte Seite des GULag: Lagersondergerichte in der UdSSR (1945–1954) // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2005. Vol. 53. № 1. S. 25–41.
Jahr und Thiel 2013 – Lager vor Auschwitz: Gewalt und Integration im 20. Jahrhundert / Hg. von C. Jahr und J. Thiel. Berlin: Metropol, 2013.
Jakobson 1993 – Jakobson M. Origins of the Gulag: The Soviet Prison Camp System, 1917–1934. Lexington: University Press of Kentucky, 1993.
Kaminski 1990 – Kaminski A. Konzentrationslager 1896 bis heute: Geschichte, Funktion, Typologie. Munich: Piper, 1990.
Karner 1995 – Karner S. Im Archipel GUPVI: Kriegsgefangenschaft und Internierung in der Sowjetunion 1941–1956. Munich: R. Oldenbourg, 1995.
Karow 1997 – Karrow Y. Deutsches Opfer: Kultische Selbstauslöschung auf den Reichsparteitagen der NSDAP. Berlin: Akademie, 1997.
Kennedy 1986 – Kennedy E. Carl Schmitt und die «Frankfurter Schule»: Deutsche Liberalismuskritik im 20. Jahrhundert // Geschichte und Gesellschaft. 1986. Bd. 12. № 3. S. 380–419.
Khlevniuk 2004 – Khlevniuk O. The History of the GULAG. From Collectivization to the Great Terror. London, New Haven: Yale UP, 2004.
Khlevniuk 2015 – Khlevniuk O. No total Totality // Kritika. 2015. Vol. 16. № 4. P. 961–973.
Kirstein 1992 – Kirstein W. Das Konzentrationslager als Institution totalen Terrors: Das Beispiel des KL Natzweiler. Pfafef nweiler: Centaurus Verlagsgesellschaft, 1992.
Kizny 2004 – Kizny T. Gulag. Hamburg: Hamburger Edition. 2004.
Klause 2014 – Klause I. Der Klang des Gulag. Musik und Musiker in den sowjetischen Zwangsarbeitslagern der 1920er bis 1950er Jahre. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2014.
Klein 1995 – Klein J. Belomorkanal: Literatur und Propaganda in der Stalinzeit // Zeitschrift für Slavische Philologie. 1995. Vol. 55. № 1. S. 53–98.
Kogon 1948 – Kogon E. Der SS-Staat: Das System der deutschen Konzentrationslager. Frankfurt/Main: Verlag der Frankfurter Hefte, 1948.
Kotek und Rigoulot 2001 – Das Jahrhundert der Lager: Gefangenschaft, Zwangsarbeit, Vernichtung / Hg. von J. Kotek und P. Rigoulot. Berlin: Propyläen, 2001.
Kramer 2013 – Kramer A. Einleitung // Die Welt der Lager: Zur «Erfolgsgeschichte» einer Institution / Hg. von B. Greiner und A. Kramer. Hamburg: Hamburger Edition, 2013. S. 7–42.
Lehmann 1986 – Lehmann A. Gefangenschaft und Heimkehr: Deutsche Kriegsgefangene in der Sowjetunion. Munich: C. H. Beck, 1986.
Lewin 1973 – Lewin M. The Disappearance of Planning in the Plan // Slavic Review. 1973. Vol. 32. № 2. P. 271–287.
Lingen und Gestwa 2014 – Zwangsarbeit als Kriegsressource in Europa und Asien / Hg. von K. von Lingen und K. Gestwa. Paderborn: F. Schöningh, 2014.
Liulevicius 2000 – Liulevicius V. G. War Land on the Eastern Front: Culture, National Identity, and German Occupation in World War I. Cambridge: Cambridge UP, 2000.
Mailänder Koslov 2009 – Mailänder Koslov E. Gewalt im Dienstalltag: Die SS-Aufseherinnen des Konzentrations- und Vernichtungslagers Majdanek. Hamburg: Hamburger Edition, 2009.
Matiello und Vogt 1986 – Die Kriegsgefangenen- und Internierteneinrichtungen 1939–1945: Handbuch und Katalog. Lagergeschichte und Lagerzensurstempel / Hg. von G. Matiello, W. Vogt. Koblenz: Selbstverlag, 1986. Vol. 1.
Matthäus 2003 – Ausbildungsziel Judenmord? «Weltanschauliche Erziehung» von SS, Polizei und Wafef n-SS im Rahmen der «Endlösung» / Hg. von J. Matthäus. Frankfurt/Main: Fischer Taschenbuch Verlag, 2003.
Merl 1995 – Merl S. Das System der Zwangsarbeit und der Opferzahl im Stalinismus // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht. 1995. Vol. 46. № 5–6. S. 277–305.
Miller 2015 – Miller G. A. Japanese and European Prisoners of War in the USSR 1945–1948: Siberia, Altai Region: A Complete Encyclopaedic Directory. Barnaul: The Spectrum Typography, 2015.
Moine 1997 – Moine N. Passportisation, statistique des migrations et controle de l’identité sociale // Cahiers du monde russe. 1997. Vol. 38. № 4. S. 587–600.
Müller 2009 – Müller H. Atemschaukel: Roman. Munich: Carl Hanser, 2009.
Niethammer 1994 – Der «gesäuberte» Antifaschismus: Die SED und die roten Kapos von Buchenwald. Dokumente / Hg. von L. Niethammer. Berlin: Akademie, 1994.
Nordlander 1998 – Nordlander D. Origins of a Gulag Capital: Magadan and Stalinist Control in the Early 1930s // Slavic Review. 1998. Vol. 57. № 4. P. 791–812.
Oltmer 2006 – Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs / Hg. von J. Oltmer. Paderborn: F. Schöningh, 2006.
Orth 1999 – Orth K. Das System der nationalsozialistischen Konzentrationslager: Eine politische Organisationsgeschichte. Hamburg: Hamburger Edition, 1999.
Osterloh 1997 – Osterloh J. Ein ganz normales Lager: Das Kriegsgefangenen-Mannschaftsstammlager 304 (IV H) Zeithain bei Riesa/Sa. 1941 bis 1945. Leipzig: Gustav Kiepenheuer, 1997.
Otto 1998 – Otto R. Wehrmacht, Gestapo und die sowjetischen Kriegsgefangenen im deutschen Reichsgebiet 1941/42. Munich: R. Oldenbourg, 1998.
Overmans 1999 – Overmans R. Deutsche militärische Verluste im Zweiten Weltkrieg. Munich: R. Oldenbourg, 1999.
Overmans, Hilger und Polian 2012 – Rotarmisten in deutscher Hand: Dokumente zur Gefangenschaft, Repatrierung und Rehabilitierung sowjetischer Soldaten des Zweiten Weltkrieges / Hg. von R. Overmans, A. Hilger, P. Polian. Paderborn: Ferdinand Schöningh, 2012.
Paul und Mallmann 2004 – Täterbiographien Karrieren der Gewalt: Nationalsozialistische Täterbiographien / Hg. von G. Paul, K. Mallmann. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 2004.
Patel 2013 – Patel K. K. Volksgenossen und Gemeinschaftsfremde: Über den Doppelcharakter der nationalsozialistischen Lager // Lager vor Auschwitz: Gewalt und Integration im 20. Jahrhundert / Hg. von C. Jahr und J. Thiel. Berlin: Metropol, 2013. S. 311–334.
Pawelczynska 1979 – Pawelczynska A. Values and Violence: A Sociological Analysis. Berkeley: University of California Press, 1979.
Plaggenborg 2008 – Plaggenborg S. Staatlichkeit als Gewaltroutine: Sowjetische Geschichte und das Problem des Ausnahmezustandes // Staats-Gewalt: Ausnahmezustand und Sicherheitsregimes. Historische Perspektiven / Hg. von A. Lüdtke und M. Wildt. Göttingen: Wallstein, 2008. S. 117–144.
Pohl und Sebta 2013 – Zwangsarbeit in Hitlers Europa. Besatzung, Arbeit, Folgen / Hg. von D. Pohl, T. Sebta. Berlin: Metropol 2013.
Ratza 1973 – Ratza W. Die deutschen Kriegsgefangenen in der Sowjetunion: Der Faktor Arbeit // Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen des Zweiten Weltkrieges: In 14 Bd. Bd. 4. München: Ernst und Werner Gieseking, 1973.
Robel 1974 – Robel G. Die deutschen Kriegsgefangenen in der Sowjetunion: Antifa // Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen des Zweiten Weltkrieges: In 14 Bd. Bd. 8. München: Ernst und Werner Gieseking, 1974.
Römer 2008 – Römer F. Der Kommissarbefehl: Wehrmacht und NS-Verbrechen an der Ostfront 1941/42. Paderborn: F. Schöningh, 2008.
Schreiber 1990 – Schreiber G. Die italienischen Militärinternierten im deutschen Machtbereich, 1943–1945: Verraten, verachtet, vergessen. Munich: R. Oldenbourg, 1990.
Schwarz 1969 – Schwarz W. Die deutschen Kriegsgefangenen in der Sowjetunion. Aus dem kulturellen Leben // Zur Geschichte der deutschen Kriegsge-fangenen des Zweiten Weltkrieges: In 14 Bd. Bd. 6. München: Ernst und Werner Gieseking, 1969.
Schwarz 1990 – Schwarz G. Die nationalsozialistischen Lager. Frankfurt/ Main: Campus, 1990.
Sofsky 1993 – Sofsky W. Die Ordnung des Terrors: Die Konzentrationslager. Frankfurt/Main: S. Fischer, 1993.
Sofsky 1996 – Sofsky W. Traktat über die Gewalt. Frankfurt/Main: Fischer, 1996.
Sofsky 1998 – Sofsky W. An der Grenze des Sozialen: Perspektiven der KZ-Forschung // Die nationalsozialistischen Konzentrationslager: Entwicklung und Struktur / Hg. von U. Herbert, K. Orth, C. Dieckmann. Göttingen: Wallstein, 1998. P. 1141–1169.
Spoerer 1999 – Spoerer M. Profti ierten Unternehmen von der KZ-Arbeit? Eine kritische Analyse der Literatur // Historische Zeitschrift 268. 1999. № 1. S. 61–95.
Speckner 2003 – Speckner H. In der Gewalt des Feindes. Kriegsgefangenenlager in der «Ostmark» 1939 bis 1945. Vienna et al.: Oldenbourg, 2003.
Spoerer 2001 – Spoerer M. Zwangsarbeit unter dem Hakenkreuz: Ausländische Zivilarbeiter, Kriegsgefangene und Häftlinge im Deutschen Reich und im besetzten Europa 1939–1945. Stuttgart: DVA, 2001.
Stettner 1996 – Stettner R. «Archipel Gulag»: Stalins Zwangslager – Terrorinstrument und Wirtschaftsgigant. Entstehung, Organisation und Funktion des sowjetischen Lagersystems, 1928–1956. Paderborn: F. Schöningh, 1996.
Stopsack und Thomas 1995 – Stalag VI A Hemer: Kriegsgefangenenlager 1939–1945: Eine Dokumentation im Auftrag der Stadt Hemer und der Volkshochschule Menden-Hemer-Balve / Hg. von H. Stopsack, E. Thomas. Hemer: Stadt Hemer, 1995.
Streim 1981 – Streim A. Die Behandlung sowjetischer Kriegsgefangener im «Fall Barbarossa»: Eine Dokumentation unter Berücksichtigung der Unterlagen deutscher Strafverfolgungsbehörden und der Materialien der Zentralen Stelle der Landesjustizverwaltungen zur Aufklärung von NS-Verbrechen. Heidelberg: C. F. Müller Juristischer Verlag, 1981.
Ternon 1996 – Ternon Y. Der verbrecherische Staat: Völkermord im 20. Jahrhundert. Hamburg: Hamburger Edition, 1996.
Viola 2013 – Viola L. The Question of the Perpetrator in Soviet History // Slavic Review. 2013. Vol. 72. № 1. P. 1–23.
Wagner 2000 – Wagner J. Apotheose des Lagerterrors: Die Boelcke-Kaserne in Nordhausen (1944/45) // Sozialwissenschaftliche Informationen. 2000. Vol. 29. № 3. S. 152–158.
Wagner 2004 – Wagner J. Produktion des Todes: Das KZ Mittelbau-Dora. Göttingen: Wallstein, 2004.
Weikersthal 2011 – Weikersthal F. Die «inhaftierte» Presse: Das Pressewesen sowjetischer Zwangsarbeitslager, 1923–1937. Wiesbaden: Harrassowitz, 2011.
Weinmann 1990 – Das nationalsozialistische Lagersystem / Hg. von M. Weinmann. Frankfurt/Main: Zweitausendundeins, 1990.
Welzer 1993 – Welzer H. «Härte und Rollendistanz»: Zur Sozialpsychologie des Verwaltungsmassenmordes // Leviathan. 1993. Vol. 21. № 3. S. 358–373.
Welzer 2005 – Welzer H. Täter: Wie aus ganz normalen Männern Massenmörder werden. Frankfurt/Main: Fischer, 2005.
Werth 1997 – Werth N. Ein Staat gegen sein Volk // Das Schwarzbuch des Kommunismus. Unterdrückung, Verbrechen und Terror / Hg. von S. Courtois u. a. München; Zürich: Piper, 1998. S. 5–295.
Wheatcroft 1996 – Wheatcroft S. The Scale and Nature of German and Soviet Repression and Mass Killings, 1930–1945 // Europe-Asia Studies. 1996. Vol. 48. № 8. P. 1319–1353.
Zeidler 1996 – Zeidler M. Stalinjustiz kontra NS-Verbrechen. Die Kriegsverbrecherprozesse gegen deutsche Kriegsgefangene in der UdSSR in den Jahren 1943–1952. Kenntnisstand und Forschungsprobleme. Dresden: Hannah-Arendt-Institut für Totalitarismus-Forschung, 1996.
Zimmerer 2013 – Zimmerer J. Lager und Genozid: Die Konzentrationslager in Südwestafrika zwischen Windhuk und Auschwitz // Lager vor Auschwitz: Gewalt und Integration im 20. Jahrhundert / Hg. von C. Jahr und J. Thiel. Berlin: Metropol, 2013. S. 54–67.
Zumbansen 2002 – Zwangsarbeit im Dritten Reich: Erinnerung und Verantwortung. Juristische und zeithistorische Betrachtung / Hg. von P. Zumbansen. Baden-Baden: Nomos Verlagsgesellschaft, 2002.
Дитрих Байрау – доктор исторических наук, профессор Института восточноевропейской истории и страноведения Тюбингенского университета, специалист по новейшей истории России, СССР и Восточной и Центральной Европы, занимается сравнительным изучением истории. Его многочисленные работы включают «Schlachtfeld der Diktatoren: Osteuropa im Schatten von Hitler und Stalin» (2000), «Mortal Embrace: Germans and (Soviet) Russians in the First Half of the Twentieth Century» в сборнике «Fascination and Enmity: Russia and Germany as Entangled Histories, 1914–1945» под ред. Майкла Дэвида-Фокса, Питера Холквиста и Александра М. Мартина (2012) и «Krieg und Revolution. Russische Erfahrungen» (2017).