Клаус Мюльхан«Уплатить кровавый долг»Система китайских трудовых лагерей в 1950-х годах
Когда 1 октября 1949 года на площади Тяньаньмэнь Мао провозглашал основание Китайской Народной Республики, он выражал в своей речи надежду, что грядет новая эра. Риторика «нового Китая», отразившая всеобщее ощущение принадлежности к подлинно революционному процессу, который превратит дряхлую, отсталую Срединную империю в обновленное, деятельное, прогрессивное социалистическое общество, быстро завоевала популярность в самом Китае и среди западных наблюдателей. Конечно, в 1950-е годы и вправду был предпринят ряд политических мер, которые глубоко изменили Китай и ускорили его движение к социалистическому строю. С одной стороны, не подлежит сомнению, что в 1950-х молодое правительство осуществляло программу активных преобразований, затронувших самые разные сферы политики, экономики и повседневной жизни – от земельной реформы и государственного строительства до коллективизации и нового брачного законодательства. В результате этих мер существовавшие органы, порядки и общественные отношения исчезли, и на их месте стали возникать новые структуры и социальные практики. С другой стороны, хотя Мао любил сравнивать Китай с чистым листом бумаги, на котором можно начертать самые красивые иероглифы, в 1949 году страна начала не с нуля; можно проследить многочисленные связи, соединяющие прежний Китай с Китаем социалистическим. Только начиная с 2000-х годов историки стали приглядываться к узам преемственности, преодолевающим разрыв 1949 года. До сих пор преемственная связь 1950-х годов с 1930–40-ми изучалась в основном на примерах политических целей (развитие, модернизация), политического строя (однопартийное государство) и международной политики[564]. Еще одна важная тема, по-прежнему требующая более тщательного исследования, касается вспышек насилия, связывающих 1950-е (и 1960-е) годы с Гражданской войной 1940-х годов. В 1949 – начале 1950-х годов во многих концах Китая еще продолжалось противоборство. На протяжении 1950-х годов новому правительству долго угрожали разные мятежи. Правительство отвечало на эти угрозы агрессивными, ожесточенными политическими и военными кампаниями. По сути, в 1950-е годы в «новом Китае» открытое насилие было неотъемлемой частью жизни при социализме. Как в сельской местности, так и в городах граждане молодого государства время от времени становились очевидцами жестоких расправ новой власти с реальными или мнимыми врагами. Сознательное применение силы считалось необходимой мерой, призванной защитить социалистический строй и подавить противодействие таким сугубо социалистическим методам, как коллективизация, национализация и государственный контроль над обществом.
Данная статья посвящена системе трудовых лагерей в маоистском Китае как явлению, при котором к «врагам народа» применялись политические меры, характеризуемые сочетанием подавления и высылки, продуманных актов устрашения и публичного осуждения. 1950-е годы стали временем массового насилия в колоссальных масштабах, хотя измерить эти масштабы затруднительно, а то и невозможно. Однако масштабы насилия – не главная тема этой статьи; скорее мне хочется реконструировать исторические факторы и обстоятельства, вызвавшие подобный всплеск насилия, с миллионами репрессированных людей и вовлечением большого количества преступников и свидетелей. Меня интересует, каковы ключевые компоненты этих политических мер, кто организовывал террор, как насильственные методы встроились в новую политическую систему, какой вид они принимали, как функционировали и в чем были их основные плюсы и минусы с точки зрения тех, кто их осуществлял. Что заключается здесь в понятии «насилие»? Есть ли смысл в историзации трудовых лагерей? В мои намерения не входит изображать Коммунистическую партию Китая (КПК) и ее вождей кровожадными диктаторами и палачами народа и представлять трудовые лагеря как следствие звериной жестокости, но, напротив, я хочу заострить внимание на внутренне противоречивой динамике китайского социализма и его непростом наследстве. По мнению Ханны Арендт, частое применение силы революционными государствами выявляет присущую им нестабильность и (осознанный) недостаток легитимности [Arendt 1951: 477]. Если основываться на этом наблюдении, то представляется, что использование трудовых лагерей само по себе демонстрировало слабость и неустойчивость власти КПК.
Массовое насилие характеризуется уничтожением больших прослоек гражданского населения, часто сопровождаемым зверствами, которые с первого взгляда кажутся бессистемными или лишенными смысла. Однако помимо крайней жестокости людей, на которых мы зачастую возлагаем ответственность за подобные злодеяния, массовое насилие и убийства являются следствием своеобразного «рационализма». Они не просто рождаются в «исступлении бойни» («battlefield frenzy», выражение, использованное Кристофером Браунингом для описания взаимной беспощадности солдат в разгар войны [Browning 1992: 160]), а, скорее, становятся итогом обдуманной программы перемещения и истребления групп гражданского населения (мужчин, женщин и детей).
Термин «массовое насилие» подразумевает не конкретную технологию или специфическое орудие убийства (нож, пулемет, ядовитый газ и пр.), но коллективно организованный акт или серию актов, имеющих целью ликвидацию целых групп безоружных людей. Поскольку массовые преступления требуют высокой степени организованности, ответственность за них часто лежит на государстве. Очевидно, что подобные зверства под силу и отдельным группировкам, повстанческим отрядам, партизанским движениям, стремящимся к власти. Однако данная форма насилия становится более эффективной, когда у ее организаторов в распоряжении имеются особенно действенные методы: при поддержке армии, полиции, административных ресурсах и разветвленных сетях связи внутри населения можно совершать широкомасштабные убийства [Valentino 2004]. Помимо этого, важными составляющими современной системы государственного насилия являются также конкретные образы, метафоры и политическая идеология. Согласно Джеймсу Скотту, в основе политических программ, направленных на кардинальное переустройство общества, нуждающегося в устранении будущего конфликта, лежит высокий модернизм в авторитарной форме [Scott 1998][565]. Эта утопическая цель неизбежно ведет к отрицанию многих базовых прав личности, если не их существования в целом. Высокий модернизм также является фундаментом того типа современного коммунизма, который получил развитие на базе советской модели. Маоизм как разновидность сталинизма в той же мере испытывал влияние некоторых элементов этого подхода к созданию нового человека и нового общества. Настоящая статья помещает трудовой лагерь в более широкий исторический контекст, а также обрисовывает взаимный обмен идеями и методами между китайской и советской лагерными системами, следствием чего явилось их сходство, но также различия и модификации.
С этой целью я анализирую дискурс, стоявший за склонностью руководства страны применять насилие в борьбе с реальными или мнимыми врагами. Массовые репрессии осуществлялись двумя способами, с помощью двух различных наборов действующих лиц. При первом способе использовались массовые движения и кампании, организуемые местными партийными ячейками при поддержке местных госучреждений. Второй способ задействовал правоохранительные органы. Я заключаю, что в 1950-е годы система трудовых лагерей играла значительную, системную роль. Реагируя на недостаток собственной легитимности и продолжавшееся сопротивление, власти вознамерились выстроить эффективную систему для борьбы с оппонентами. Однако большинством исследований данный аспект игнорировался или преуменьшался, поэтому вопрос массового насилия все еще ждет всестороннего критического пересмотра.
Обстоятельных научных трудов о лагерной системе лаогай немного. Ранее они в основном опирались на опубликованные документы и воспоминания, отчасти по причине нехватки достоверных архивных источников [Domenach 1992; Wu 1992; Williams 2004]. Важнейшие фонды находятся в архивах центрального правительства и центральных партийных органов и по-прежнему закрыты для исследователей. Больше повезло ученым с местными архивами. Ныне стала доступна значительная масса бывших секретных материалов, включая тайные полицейские отчеты, лагерные картотеки, полные, без купюр, тексты речей и инструкций партийных работников и руководителей, досье заключенных, содержащие признания и отчеты о работе, мемуары, письма и устные рассказы. Эти документы проливают свет на повседневную жизнь лагерей, особенно такие моменты, как применение силы, условия труда и перевоспитание, тогда как управление системой лаогай в целом, в том числе подробная статистика, остается малоизвестным аспектом[566]. Один из главных обсуждаемых в литературе вопросов – несоответствие благостных официальных заверений суровой лагерной действительности. Другая проблема касается общего политического и социального назначения лагерной системы.
Государство как орудие
За репрессиями, волны которых регулярно прокатывались по Китаю в 1950-е годы, стоял особый политико-правовой дискурс, который оформлял и оправдывал применение силы. Вожди КПК рассматривали государство и закон как инструменты управления и власти, не видя в них самостоятельной ценности. Как таковые закон или государство никогда не относились к ценностям или порядкам, существующим независимо от общества. По мнению КПК, закон не связан с идеями правосудия (или справедливости);
скорее это орудие борьбы с врагами социализма. По словам Мао Цзэдуна, «государственная машина – армия, полиция, суд и т. п. – является орудием подавления одного класса другим. По отношению к враждебным классам она является орудием подавления, насилием» [Мао 1969–1977, 4: 510][567]. Партия отвергла также идею всеобщего равенства перед законом. Напротив, поскольку закон рассматривался как продолжение классовой борьбы и инструмент для расправы с врагами, всегда следовало проводить фундаментальное различие между понятиями «мы», или «народ», и «они», то есть «враги народа». Народу было дано право участвовать в общественной жизни, но так называемые враги народа, или контрреволюционеры, подчинялись «демократической диктатуре» народа. В сочинениях Мао, как и в более поздних официальных и юридических документах, понятие врага или контрреволюционера оставалось размытым. Cо временем были введены такие критерии, как «политическая косность», «исторические проблемы» или «классовое происхождение», хотя они всегда оставались размытыми и гибкими, завися от конкретного периода и политического курса. Если вначале врагов выискивали преимущественно вне партии, например среди бывших приверженцев Гоминьдана и прочих оппозиционных сил, то к середине 1950-х фокус внимания сместился на группы и отдельных лиц внутри рабочих организаций и партийных ячеек. На протяжении пятидесятых годов определение врага делалось все более туманным, расширяя границы поиска. «Демократическая диктатура» предполагала, что с врагами или контрреволюционерами следует расправляться сурово и беспощадно: другими способами и более жестоко, чем с правонарушителями – выходцами из народа. Врага надо либо истребить, либо заставить перековаться с помощью тяжелого труда и стать «новым человеком» (синь жэнь). Последний процесс Мао также описывал как превращение «отбросов» в нечто полезное [Мао 1969–1977, 5: 360].
Хотя в целом партия сосредоточилась на насильственном перевоспитании, в зависимости от обстоятельств контрреволюционеров приходилось уничтожать, потому что те «вызывают глубокую ненависть масс» [Мао 1969–1977, 5: 61] и имеют перед массами тяжкие кровавые долги. Таким образом, применение насилия оправдывалось народным возмущением и кровавыми долгами (се чжай). Последнее выражение часто встречается в речах и сочинениях Мао. Концепция «кровавых долгов» использовалась, чтобы доказать, что народное возмущение наделило партию законным правом искать возмездия и кары в борьбе со злейшими врагами. Помимо того, Мао ясно давал понять, что контрреволюция в Китае по-прежнему существует, поэтому потребуются новые кампании для борьбы с ней. Социалистическое государство обязано быть настороже и не может позволить себе отказаться от применения силы:
Нужно ли, однако, вводить закон о непредании казни ни одного из контрреволюционеров, выявленных в учреждениях? Нет, это наша внутренняя политическая установка, которая не подлежит обнародованию… Но если, допустим, кто-то бросит бомбу и убьет всех, половину или треть людей, находящихся здесь в зале, то скажите, следует ли его казнить? Безусловно, следует [Мао 1969–1977, 5: 360].
Революционное правосудие, по мнению Мао, неизбежно подразумевало перегибы: «Чтобы выпрямить, надо перегнуть; не перегнешь – не выпрямишь» [Мао 1969–1977, 1: 30]. Правосудие должно пройти этап карательных мер, этап открытого и беспощадного возмездия. Наказаниям полагалось быть такими, чтобы в них видели символическое выражение общественного возмущения гнусными злодеяниями. При умелой организации публичные расправы являлись мощным инструментом. Они могли применяться для подавления и искоренения оппозиции. В то же время разыгранная на публике драма карающего правосудия служила цели сплотить общественное мнение вокруг партийного курса и направить возмущение на определенных врагов. Мао не скрывал, что, на его взгляд, это должно принять форму террора. Террор не только допускался, как неизбежное зло, но был необходим революционной программе.
В центре этого дискурса находится тип мышления, берущий начало в бинарном противопоставлении «друг – враг», или, говоря словами Мао, противопоставлении народа и врагов народа[568]. В результате фундаментальное разделение на друзей и врагов произошло не только в области права, но и в политике и повседневной жизни. Карл Шмитт определил это разделение как один из основополагающих принципов диктатуры [Schmitt 1976][569]. Начиная с середины 1930-х годов на протяжении почти 50 лет размежевание на «друзей» и «врагов» в Китае составляло каркас политики и закона, так что вся «нация практически полностью существовала на базисе этого бинарного разделения» [Dutton 1992: 4]. Политическая и правовая сферы оказались полностью подчинены мнимой потребности контролировать и защищать бинарное разделение на друзей и недругов. Государственные учреждения рассматривались как орудия для борьбы с врагами и защиты народа. Вопрос лояльности или нелояльности перевешивал все прочие соображения, открывая путь злоупотреблению силой, направляемому и разрешенному государством. Идеология классовой борьбы, таким образом, господствовала в политической жизни: она оправдывала и поощряла подавление и уничтожение тех, кто считался непокорным или рассматривался как препятствие на пути революции.
Массовые кампании, террор и укрепление режима
Важнейшим рычагом нового правительства для обращения государственной мощи против врагов был так называемый народный трибунал. Трибуналы существовали параллельно с обычными народными судами, но носили особый характер и действовали только в течение конкретной кампании[570]. Впервые трибуналы были введены во время движения за земельную реформу в 1950 году. 20 июля 1950 года было обнародовано Положение об организации народных трибуналов. Трибуналы формировались народными правительствами на уровне провинций или выше и по выполнении своих задач распускались. Основной их задачей являлось «применение судебного производства для покарания местных деспотов, бандитов, специальных агентов, контрреволюционеров и преступников, которые попирают законность и правопорядок в отношении аграрной реформы»[571]. Трибуналы имели право производить аресты, задерживать подозреваемых и приговаривать к различным мерам наказания, от тюремного заключения до смертной казни[572]. В состав трибуналов по большей части входили члены местных парторганизаций. Впоследствии многие из них назначались в обычные суды на основании того, что уже получили судебную подготовку во время работы в трибуналах.
Для отправления правосудия народные трибуналы использовали такие методы «привлечения масс», как массовые суды и обвинительные митинги. Широко применялись три формата: «обвинительный митинг» (кунсу хуэй), «большое собрание для объявления приговора» (сюаньпань дахуэй) и «массовый суд» (гуньшэн) [Mühlhahn 2009: 181]. К участию в каждом из них могло привлекаться до десяти тысяч человек. Подобные мероприятия организовывались таким образом, чтобы активизировать население и вести среди него разъяснительную работу при помощи отрицательных примеров и страха публичного наказания. Функционируя вне официальной судебной системы, народные трибуналы в сотрудничестве с органами общественной безопасности и партийными организациями нередко осуществляли масштабные чистки, приводя в исполнение политику правительства. В 1950–1953 годах в результате всенародных кампаний и движений были выделены и изолированы от остального общества несколько социальных групп: землевладельцы (кампания земельной реформы), контрреволюционеры («кампания по подавлению контрреволюции»), коррумпированные чиновники (кампания против «трех зол»: коррупции, расточительства и бюрократизма), капиталисты и частные предприниматели (кампания против «пяти зол»: взяточничества, уклонения от налогов, махинаций, казнокрадства, утечки государственных экономических тайн), работники образования и вообще представители интеллигенции («кампания за перестройку мышления»).
Нижеследующий пример демонстрирует ход обвинительного митинга, проведенного во время «кампании по подавлению контрреволюции». 20 мая 1951 года пекинское городское народное правительство организовало огромный публичный митинг для предъявления обвинений контрреволюционерам. Обращаясь к возбужденной толпе, министр общественной безопасности Ло Жуйцин предложил приговорить к смерти около 220 преступников из примерно 500 обвиняемых. Следом за ним выступал майор Пэн Чжэнь, завершивший свою речь словами:
Представители народа! Товарищи! Мы с вами выслушали отчет министра Ло и обвинения пострадавшей стороны. Что будем делать с этими порочными, жестокими деспотами, бандитами, предателями и шпионами? Что будем делать с этими животными?
(«Расстрелять!» – раздались выкрики из толпы.) Верно, их следует расстрелять. Если их не казнить, это будет несправедливо… Мы истребим всех этих деспотов, бандитов, предателей и шпионов. Мы расстреляем их всех, кого только сможем найти. (Громкие аплодисменты и скандирование лозунгов: «Поддержим народное правительство! Поддержим майора Пэна!») На днях бюро общественной безопасности вынесло результаты своего расследования на обсуждение в городской консультативный комитет.
Сегодня эти результаты обсуждались уже всеми вами. Вы выразили единодушное мнение по этому вопросу. После митинга мы передадим дела в военный суд городского комитета военного контроля для вынесения приговоров. Завтра – осуждение; послезавтра – казнь. (Громкие аплодисменты и выкрики.) Нынешние обвиняемые – лишь часть контрреволюции. В тюрьме содержится только кучка. Сверх того, немало их скрывается в Пекине. Все жители города должны подняться и начать сотрудничать с органами общественной безопасности, чтобы ликвидировать и изничтожить их (громкие аплодисменты) [Жэньминь жибао. 1951. 3 июня].
Тщательно подготовленные и организованные, массовые суды и обвинительные митинги «имели целью сконцентрировать беспредметную ненависть населения к контрреволюционерам и одновременно стимулировать активную публичную поддержку режима» [Strauss 2002: 97]. Организуя массовые кампании, власти осознанно старались усилить популярность режима, расширить официальный и неофициальный инструментарий революционного государства, выстроить и укрепить вертикаль бюрократического управления. Целью массовых кампаний, проводившихся китайским правительством в начале 1950-х годов, были борьба с потенциальной оппозицией, установление мира в стране и получение одобрения и поддержки населения. Многие политические меры, например земельная реформа, коллективизация и национализация частных предприятий в городской местности, оказались крайне непопулярными и встречали сопротивление [Гао Хуа 2000; Ян Куйсун 2009; Dikötter 2013]. Учитывая недостаток собственной легитимности, партия нуждалась в проведении кампаний, чтобы снискать поддержку населения. Для этого выделялись существенные людские и финансовые ресурсы, а следовательно, режим придавал кампаниям большое значение.
Во время кампаний начала 1950-х годов, по неполной официальной статистике, полиция, армия и партийные органы фактически без всякого участия обычных судов провели около 4 000 000 арестов [Dutton 1992: 167]. Сотни тысяч «классовых врагов» или «врагов народа» были приговорены к смерти и казнены. Смертные приговоры массовых судов приводились в исполнение немедленно либо на следующий день[573]. Казни, как правило, были публичными. Приговоренного ставили на колени, спиной, после чего приканчивали одним выстрелом. Публичное проявление беспощадной жестокости производило на общество глубочайшее впечатление и недвусмысленно демонстрировало, к чему в конечном счете приводит «классовая борьба». Миллионы людей были приговорены к тюремному заключению чрезвычайными судами, армией или полицией[574]. Инакомыслящие и реальные или мнимые враги подверглись насилию и террору. КПК доказала готовность применять репрессии против собственных граждан и, при необходимости, в любой момент существенно изменить или проигнорировать ключевые положения шаткого социалистического законодательства.
Однако аресты и казни, а также готовность местных партработников участвовать в кампаниях приобрели неожиданный размах. Чем дольше протекали кампании типа земельной реформы и борьбы с контрреволюцией, чем больше крови казненных лилось на землю, тем настойчивее становились призывы центрального правительства к местным властям проявлять сдержанность[575]. Многие исполнители на местах (партийные работники, ополченцы) явно использовали эти кампании для сведения старых счетов с соседями и решения затянувшихся местных конфликтов в свою пользу.
Массам надлежало не только наблюдать за событиями, но и принимать в них активное участие. Их следовало «поднять» (фадун цюньчжун) и навязать им роль в курсе, проводимом властью, чтобы таким образом они коллективно подтверждали ее народную легитимность. Широкое и непосредственное участие масс в уголовном процессе надо было тщательно отрепетировать. К многочисленным судебным процессам и кампаниям привлекали представителей всех слоев общества, мобилизуя низовые партийные кадры и объединяя их ради целей, продвигаемых властями. Как утверждала Джулия Стросс, говоря о массовых кампаниях, самой важной аудиторией являлась «региональная и местная прослойка революционной власти» [Strauss 2002: 85]. Задачей центральной власти было расположить к себе местных и городских руководящих партработников, через которых центр проводил свои директивы. Поэтому кампании, массовые суды и народные трибуналы играли важнейшую роль в трансляции норм, установленных властями, и надзоре за их соблюдением. Функционируя в обход судебной системы, они снабжали центральную власть мощной идеологической и нравственной мотивацией, обеспечивавшей покладистость и исполнительность низового партийного состава и чиновников, а также населения в целом. В то время как судебная система служила организационным ядром санкционированного процесса, массовые суды и кампании действовали как гибкие неофициальные механизмы, призванные эффективно, непосредственно, быстро вводить на местах социально-политические нормы и удостоверяться в их широкой общественной поддержке и выполнении.
Кампания по подавлению контрреволюции придала этим массовым организациям более структурированную форму и, с официального одобрения, предоставила им возможность расширить свои полномочия. Ко времени окончания данной кампании в 1953 году в Китае было 170 000 домовых или рабочих комитетов безопасности с численностью массовых активистов более 2 000 000 человек[576]. Они стали опорой для имевших небольшие штаты отделов общественной безопасности и решили проблему, беспокоившую соответствующее министерство со времени освобождения. Под руководством местных органов общественной безопасности, предприятий, деревень и городов их силы объединились, взяв под контроль все аспекты социальной жизни, чтобы охранять общественный порядок буквально на каждой улице и в каждой рабочей бригаде.
Исправление через труд: лагерная система лаогай
По мере того как Народно-освободительная армия брала города, военная администрация устанавливала новые порядки. Прежде всего властям пришлось бороться с общественными волнениями, которые вспыхивали вслед за боями во многих местах, особенно в городах. Консолидация и восстановление порядка при помощи вышеупомянутых кампаний являлись первейшими задачами. Военное руководство приступило к поимке так называемых военных преступников, шпионов и предателей, чтобы уничтожить существующие очаги сопротивления и остатки сил Гоминьдана. В это же время Народно-освободительная армия боролась с преступностью, проституцией, уличным бандитизмом и бродяжничеством. Одновременное наступление на военного противника и на преступность снискало властям народную поддержку, считавшуюся важным средством для укрепления нового строя. Кампании, рабочие и домовые комитеты и органы общественной безопасности успешно выполняли свои функции в 1950–60-е годы. От различных организаций или кампаний пострадали миллионы китайцев. Кого-то сразу казнили, но большинство были отправлены в отдаленные районы на принудительные работы. Хотя новые власти производили множество арестов, мест для содержания арестованных по-прежнему заметно не хватало. Всего через несколько месяцев после провозглашения Китайской Народной Республики тюрьмы были серьезно переполнены. Вскоре после событий 1949 года режим столкнулся с вопросом: что делать с огромным количеством людей, заклейменных как враждебные элементы и подозревавшихся в неприятии идей социализма? Ответ был: создать масштабную систему трудовых лагерей.
Начало лагерной системе было положено в мае 1951 года. В это время проводилось Третье всенародное совещание по общественной безопасности, на котором впервые целенаправленно обсуждались методы обращения с осужденными правонарушителями и проблемы размещения заключенных[577]. Мероприятие посетили многие ключевые лидеры – факт, доказывающий, какое большое значение придавалось этим обсуждениям. В числе прочих программную речь прочел Лю Шаоци, свои замечания высказал Пэн Чжэнь, а Мао Цзэдун лично отредактировал окончательную резолюцию совещания[578]. Это не значит, что «исправление через труд» (лаогай) не имело прецедентов; таковые существовали ранее, в цзянсийский и яньаньский периоды.
В своем обращении Лю Шаоци указал на значительность проблемы. Он сообщил участникам совещания, что срочно требуется решить вопрос о размещении большого количества заключенных. Необходимо изыскать способы охранять, организовывать, исправлять и, если нужно, наказывать осужденных[579]. Он предложил, чтобы надзор за тюрьмами был поручен ведомству общественной безопасности. Далее Лю порекомендовал организовывать лагеря таким образом, чтобы осужденных поощряли за соблюдение распорядка и усердный труд. Работающие должны вознаграждаться: «Если кто-то прилежно трудится, выдайте ему небольшую награду или премию. Повышайте его активность мелочами вроде сигарет, мяса или мыла». Отдельно он остановился на пользе труда заключенных для китайской экономики:
Если хорошо поставить дело, оно сулит много выгод. Это трудовые ресурсы численностью <…> человек [число в тексте вымарано. – К. М.], равные всем трудовым ресурсам Болгарии. [Эти ресурсы] не нуждаются в страховании и заработной плате; они могут выполнять массу работы, возводить огромные объекты.
В Советском Союзе заключенные использовались на строительстве нескольких каналов. Если мы все сделаем правильно, это принесет экономическую и политическую пользу. Потому что мы не уничтожили их, мы можем позволить им работать, и, возможно, в будущем, через какое-то время, они превратятся в хороших людей (хао жэнь)[580].
Как показывает приведенная цитата, советский ГУЛАГ был важным ориентиром в дискуссиях внутри китайского руководства. Советники из СССР предоставляли китайским властям подробные проекты [Kaple 1998]. В этой области в первые годы существования КНР опирались не только на данные советников, но также на книги и статьи, переведенные с русского языка на китайский. Сами трудовые лагеря призваны были стать наиболее успешной и наиболее социалистической формой карательного воздействия. Они должны были перевоспитывать преступников и в изобилии производить материальные блага. Под прикрытием пропаганды правительственные документы того времени свидетельствуют, что трудовые лагеря создавались как «проект под ключ», основанный на советских разработках и с учетом возможностей относительно небольшого китайского бюджета.
Резолюция, принятая 15 мая 1951 года, явилась ключевым документом, заложившим организационные основы лаогай[581]. Одним из важных вопросов, затронутых в ней, был вопрос о надзоре за тюрьмами. Совещание одобрило решение, согласно которому заведование тюремной системой отныне вверялось Министерству общественной безопасности. В резолюции также содержались подробные нормативные положения, наметившие внутреннюю структуру лаогай [Сунь Сяоли 1994: 22]. Осужденные, приговоренные к пяти годам заключения и более, должны были распределяться по отрядам (дадуй), находившимся под управлением провинциальных органов лаогай. Основное производство и строительные проекты, разрабатываемые в соответствии с потребностями государственного переустройства, планировалось поручать отрядам лаогай. Отряды эти в организационном плане представляли собой крупные трудовые лагеря; они образовали ядро системы лаогай[582]. Одной из важных особенностей системы (по аналогии с советским ГУЛАГом) являлось то, что ставка в ней делалась преимущественно на саморегулирование (например, посредством деления заключенных в лагерях на политических и уголовных), и охраны было немного. Приговоренные к срокам от одного до пяти лет направлялись в небольшие лагеря лаогай, подчинявшиеся районной или уездной администрации. Поэтому они оставались поблизости от своего местожительства и под контролем местных властей. Осужденные на срок менее года должны были трудиться под надзором (гуаньчжи), им разрешалось работать на прежней работе и жить дома. Подчеркивалось, что помимо организации труда и производства лагерям следовало заниматься перевоспитанием преступников. Воспитательная работа включала в себя политическое, идеологическое, культурное, а также гигиеническое направления. Высокие трудовые и воспитательные показатели следовало поощрять различными привилегиями, вплоть до условно-досрочного освобождения, за плохое поведение наказывать (самое суровое наказание – увеличение срока заключения).
Наконец, резолюция призывала к созданию административного аппарата системы лаогай. Органам общественной безопасности на всех уровнях предписывалось открыть специальные бюро для управления объектами лаогай. Провинции и крупные города должны были направлять в эти бюро по 20–30 чиновников, районы – по 5–10, уезды – 2–3 человек. Положения об административной структуре системы весьма примечательны, особенно в сравнении с советскими. Китайское руководство явно не хотело учреждать отдельное централизованное ведомство для управления системой лаогай, как было в Советском Союзе. Вместо этого был использован существующий аппарат общественной безопасности. Все крупные подразделения или лагеря лаогай, таким образом, управлялись провинциальными органами общественной безопасности, а не центральным ведомством из Пекина. В то время как в Москве существовало Главное управление исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГ), Министерство общественной безопасности в Пекине не имело непосредственной власти над большинством учреждений лаогай [Applebaum 2003][583]. За исключением нескольких межпровинциальных инфраструктурных проектов, Одиннадцатое управление министерства (шии цзюй) ограничивалось условным присмотром за провинциальными бюро общественной безопасности, которые, в свою очередь, надзирали за повседневной деятельностью лагерей[584].
С мая 1951 года началась широкомасштабная организация системы лаогай. Для координации деятельности центральное руководство создало совместные административные комитеты, где в различных подразделениях и на разных уровнях управления работали сотрудники ведомств общественной безопасности, финансов, водоснабжения, государственного строительства, тяжелой промышленности и железных дорог. Комитеты занимались реализацией конкретных шагов по обустройству учреждений лаогай. Важным вопросом, обсуждавшимся на собраниях, был вклад системы трудовых лагерей в народное хозяйство. Директивы центральной власти требовали, чтобы учреждения лаогай взялись за важные экономические задачи в рамках государственного переустройства. Эта миссия, разумеется, являлась и основным назначением советского ГУЛАГа. Как отмечалось выше, настаивая на вкладе системы лаогай в экономику, китайские власти подражали Советскому Союзу. Задействование отрядов лаогай на строительстве гидросооружений (на реках Хуанхэ, Хуайхэ) представлялось правительству особенно уместным. Центральные партийные органы также торопили местное руководство изыскивать способы быстрого перемещения большого количества заключенных в новые исправительные учреждения, чтобы они могли без промедления начать деятельность. Несколько месяцев спустя, в сентябре 1951 года, прошел Четвертый всенародный съезд по общественной безопасности. На нем опять подробно обсуждался вопрос тюрем [Ян Сяньгуан 1989: 24]. Министр Ло Жуйцин в своем сообщении обратил особое внимание на задачу исправления контрреволюционеров. В деятельности лаогай должны были сочетаться труд и политика, наказание и перевоспитание. Несмотря на сделанный министром акцент на перевоспитании, окончательная резолюция сосредоточилась на организации труда в лагерях. С самого начала были разногласия, чему отдать предпочтение в системе лаогай: труду или исправлению. Хотя вслух заявлялось о приоритете перевоспитания, в начале 1950-х годов власти делали акцент на тюремном труде и производстве. Они рассуждали практически исключительно об экономической роли лагерей, редко упоминая об исправлении. В этом положение лаогай также зеркально отражало проблемы ГУЛАГа. Поначалу идея перевоспитания занимала видное место в повестке советской пенитенциарной политики, но с наступлением 1930-х годов быстро забылась [Khlevniuk 2004].
Инициативы правительства вскоре дали ощутимые результаты. К июню 1952 года к работе были привлечены 62 % осужденных.
Тюремный труд сделался заметным экономическим фактором. Переброска заключенных на большие стройки дала властям возможность сократить численность свободной рабсилы примерно на 80 000 человек. Помимо учреждений лаогай, которые использовались в инфраструктурных проектах, координировавшихся и управлявшихся из Пекина, в провинциях существовало множество лагерей, представлявших собой сельскохозяйственные фермы. К 1952 году насчитывалось 640 ферм-лаогай, в 56 из них содержалось более 1000 заключенных. Чуть меньше были распространены горнодобывающее производство и печи для обжига. Промышленный сектор в 1952 году включал в себя 217 учреждений лаогай, в 160 из которых содержалось более 100 заключенных, в 29 – более 500 человек в каждом[585]. В 1952 году в распоряжении властей находилось по меньшей мере 857 учреждений, не считая передвижных лагерей, использовавшихся на строительстве железных дорог и каналов.
Первый пятилетний план, официально выполнявшийся с 1953 по 1957 год, обеспечил возможность в полной мере использовать тюремный труд для государственного переустройства в масштабах всей страны. Целью было выжать из системы лаогай максимальную экономическую выгоду. К 1954 году количество учреждений лаогай многократно возросло; руководство страны располагало 4671 трудовым лагерем. Многие из них были относительно малы и находились в ведении уездных властей или местных партийных работников. К принудительному труду было привлечено более 83 % заключенных. 40 % узников были задействованы на фермах, 34 % – в промышленности, в частности горнодобывающей и тяжелой, 20 % работали на сооружении каналов и железных дорог.
Этап создания трудовых лагерей завершился 26 августа 1954 года опубликованием Положения о лаогай Китайской Народной Республики. Текст Положения был составлен с помощью советников из СССР. Стиль изложения также наводит на мысль, что его авторы были озабочены прежде всего техническими и организационными проблемами[586]. Общие теоретические вопросы затрагиваются только в первых двух статьях Положения. В статье 1 сформулировано назначение системы лаогай: «карать контрреволюционеров и прочих уголовных преступников и перевоспитывать их посредством труда» [Blaustein 1962]. Статья 2 разъясняет, что все учреждения лаогай рассматриваются как «один из инструментов демократической диктатуры народа». Данное определение является ключевым пунктом; это не просто общая фраза. Надо помнить, что в своей речи 1949 года Мао толкует демократическую диктатуру как власть народа (а именно союза рабочих и крестьян) над контрреволюционными классами[587]. Установление диктатуры над внутренними врагами, продолжает он, явилось предпосылкой для упрочения победы революции. Отсюда вытекает, что лаогай считался главным инструментом государства в противоборстве с мнимыми или реальными врагами социалистического Китая. «Демократическая диктатура» народа была орудием борьбы с противниками, оберегавшим народное правительство от свержения. На кону стояла не справедливость или правосудие, но победа революции. Акцент на диктатуре и классовой борьбе, который делается во второй статье Положения, открыто подразумевает, что ведется война и, следовательно, применение явного насилия оправданно. Видя в политике продолжение войны, китайское руководство явно шло путем, завещанным ленинизмом и сталинизмом. Как объяснял министр Ло Жуйцин, данная стратегия являла собой «эффективный способ искоренить контрреволюционную деятельность и всю уголовную преступность» [Ло Жуйцин 1994: 233].
Вероятно, самый противоречивый параграф Положения – статья 62[588]. В ней указывалось, что тем заключенным, которые после отбытия срока пожелают остаться в лагере, поскольку не имеют ни дома, ни перспективы найти работу либо проживают в малонаселенных районах, следует, в случае если их размещение будет возможно, продолжать службу в трудовых лагерях. Иными словами, в статье говорилось, что при определенных условиях заключенные должны оставаться в лагере даже по истечении срока наказания. Главнейшим вопросом было: кто из освобождающихся заключенных по-прежнему имеет дом или работу и не живет в малонаселенном районе? Большинство узников после приговора лишались регистрации по месту жительства, так что действительно больше не имели ни дома, ни работы. Хотя смысл статьи был туманным, она закладывала основы так называемой системы трудоустройства (цзю е) для отсидевших заключенных. Освободившиеся осужденные получали работу и жилье в тех трудовых лагерях, где они отбывали срок, или поблизости от них[589]. Официально их именовали «трудоустраиваемым контингентом» (цзю е жэньюань), в разговорном же обиходе – «свободными зэками» (цзыю фань). Фактически большинство узников, официально освободившихся из мест заключения по истечении срока, оставались в лагере на положении «свободных зэков» на неопределенное время[590]. До 1978 года это была одна из главных особенностей трудовых лагерей: лишь немногие заключенные имели возможность когда-нибудь выйти оттуда, вернуться домой и снова жить обычной жизнью. Численность «свободных зэков» неуклонно росла, так что в некоторых учреждениях «трудоустраиваемый контингент» даже составлял большинство.
Хотя система трудоустройства официально существовала параллельно с системой лаогай, ее следует рассматривать как продолжение последней. Очевидно, что политические и экономические резоны, а также соображения безопасности привели власти к принятию концепции «держать дольше, выпускать меньше» (долю, шаофан) [Wu 1992: 111]. Сутью этой концепции была изоляция групп гражданского населения, которые считались враждебными. Кроме того, она утверждала приоритет общеэкономических запросов системы перед необходимостью исправления и перевоспитания. Система лаогай имела в своем распоряжении постоянно возраставшие трудовые ресурсы; в то же время она гарантировала, что контрреволюционеры и другие враги никогда больше не будут представлять угрозу социалистическому Китаю. Подобная реальность, впрочем, демонстрирует еще одно примечательное противоречие внутри официальной теории лаогай. Систему трудовых лагерей в целом официально восхваляли за способность исправлять и перевоспитывать преступников, однако лишь немногие из этих преступников в конце концов признавались полностью исправившимися. Подобная дилемма существовала и в СССР 1930-х годов [Shearer 2009; Fitzpatrick 1999]. Несмотря на официальные заявления об исправлении и перековке, фактически к узникам, а нередко и к их родным относились как к неисправимым и запятнанным людям.
В результате поспешной, часто нескоординированной организации системы лаогай в начале 1950-х годов возникла разрозненная сеть учреждений, которой было трудно и дорого управлять [Domenach 1995: 89]. Поэтому после 1955 года центральное руководство стало подталкивать провинциальные власти к слиянию и укрупнению мелких лагерей. Почти все учреждения лаогай, созданные после 1955 года, являлись огромными лагерями, способными вмещать десятки тысяч заключенных. В 1955 году 4600 учреждений были преобразованы в 2700. В 1957 году их количество снова уменьшилось, уже до 2000. 1323 лагеря из этого числа были промышленными предприятиями, 619 – фермами, 71 – инфраструктурными проектами [Сунь Сяоли 1994: 25]. В течение всего нескольких лет центр тяжести переместился с сельского хозяйства на промышленность.
Между 1955 и 1958 годами у властей сформировался взгляд на лаогай как на серьезный экономический актив. Это оправдывалось утверждением, что все правонарушители при социализме обязаны вносить вклад в народное строительство. Вполне прямолинейно заявлялось, что заключенные должны производить «материальные блага» в обмен на прощение коллектива [Ян Дяньшэн и Чжан Цзиньсан 1998: 31]. В теории тюремный труд считался средством перевоспитания, но на деле являлся экономическим ресурсом, которым государство не могло позволить себе разбрасываться. Более того, предполагалось, что упор на труд и производство сулит большие выгоды: постепенно превращая тюрьмы в самоокупаемые фермы и фабрики, власти могли бы снизить расходы на исправительные учреждения. Наряду с этим принудительный труд становился практически незаменим для планомерного осуществления и завершения больших амбициозных строек, считавшихся символами достижений социалистического строя. Он играл важную роль в огромных инфраструктурных проектах; систематически использовался в качестве замены труду свободных рабочих, который последние считали слишком опасным или тяжелым. Тюремной рабсиле регулярно поручали возделывание бросовых земель, базовые этапы строительства железных дорог и каналов, рытье шахт и штолен. Только когда изматывающая и рискованная подготовительная работа заканчивалась, в дело вступал авангард китайского коммунизма – рабочие, привлеченные государством для завершения стройки.
Общая численность заключенных возросла с 5 млн человек в 1951 году до 40–50 млн к началу «культурной революции»[591]. Уровень смертности был высок: Жан-Люк Доменак подсчитал, что с 1959 по 1962 год смертность в лагерях ежегодно возрастала на 10 %. Общее количество умерших за эти четыре года, вероятно, составило около 4 млн человек [Domenach 1995: 58, 215, 248]. Кроме того, согласно Доменаку, в период с 1949 по 1952 год умерло приблизительно 2 млн заключенных. В 1950-е годы в китайских лагерях в результате казней, голода, издевательств и болезней погибло 6 млн человек. В это число не включены миллионы людей, казненных или убитых вне лагерей, например в ходе кампаний.
Возможно, приведенная статистика неточна, однако мы не можем игнорировать тот факт, что эти оценки явно указывают на массовые депортации, насилие и массовую гибель населения в Китае в 1950-х годах.
В этой статье мной был рассмотрен и исследован ранее широко не изучавшийся аспект взаимодействия между политикой и обществом – и между индивидуумом и новым социалистическим государством – в первые годы существования Китайской Народной Республики. Ясно, что социалистическому Китаю было глубоко присуще повсеместное распространение насилия. Однако виды и формы насилия менялись. Откровенное публичное применение силы в ходе массовых кампаний начала 1950-х годов начиная с 1953 года вытеснила менее гласная система, которая ссылала, эксплуатировала и истязала врагов в лагерях, преимущественно в отдаленных районах. Насилие продолжалось и, разумеется, оставалось заметным, но тем или иным образом ускользало из поля зрения. То, что Карл Шмитт назвал когда-то «чудовищными полномочиями» государства распоряжаться жизнью людей, начало коренным образом формировать китайскую политическую культуру в 1950-х годах. Возникшее бинарное разделение на друзей и врагов привело к растущей поляризации и политизации, которая глубоко затронула и, в сущности, радикализировала жизнь в 1950-е годы.
Чем объяснить подобную эволюцию? Бесспорно, Китайская Народная Республика унаследовала от предыдущих режимов тяжелую обстановку в государстве: разрушенные города, снесенные плотины, обнищавшие деревни, потоки беженцев, пересекающие страну [Mühlhahn 2019: 480–486]. Требовалось затратить колоссальные силы, не всегда достигая успеха, чтобы перевоспитать, перестроить, изничтожить при помощи принуждения и убеждения существующий мир капитала и глобальных связей. Дореволюционная жизнь напоминала о себе множеством мелочей и сопротивлялась радикальному преобразованию. Социализм зарождался в борьбе. Оглядываясь в прошлое, мы видим, что ранняя республика – это эра противостояния, которая требовала агрессивного, даже грубого применения таких технологий управления, как «реформа мышления» и кампании за перевоспитание. КПК пришлось вступить в противоборство с прежним Китаем, несмотря на возрастающую мощь партии и усиление государства. Прежде всего, в этом состоянии страха, неопределенности и тревоги, партия, дабы утвердить свою власть и оставить поле битвы за собой, прибегла к «чрезвычайному положению». Для Джорджо Агамбена, пишущего о концентрационных лагерях вообще, беззаконие в лагерях является лишь отражением повсеместного «чрезвычайного положения». В лагере, рассуждает Агамбен, «чрезвычайное положение, бывшее, по сути, временным прекращением действия правовой системы по причине фактической ситуации опасности, отныне обретает постоянную пространственную локализацию, которая сама по себе, впрочем, неизменно остается вне обычного правопорядка» [Агамбен 2011: 214]. Это утверждение указывает на принципиально нестабильную форму революционной диктатуры, которая аккумулирует у себя категории чрезвычайности, в то же время подчеркивая, что определяющая характеристика государства – его выход за строго конституционные рамки.
Лагерный режим, установившийся в Китае в 1950-х годах, навязывал принудительный труд и программы перевоспитания. Однако освобождение из лагеря не было гарантировано и зависело от воли местной администрации. Поскольку заключенным редко выносили четкие приговоры, никто из них не знал, сколько придется отсидеть. Постоянная необходимость увеличивать выпуск продукции и стигматизация заключенных приводили к росту насилия в лагерях. Следствием явились ухудшение положения узников и ужасающая смертность. В этом пространстве за пределами общества не действовали ни права человека, ни культурные нормы, ни нравственность. Арестованные лишались человеческих свойств и, по выражению Агамбена, доводились до «голой жизни». Совершив эту операцию, государственная власть создала пространство, где ей уже не мешали никакие рамки и ограничения. В лагерях государство объявило войну своим внутренним врагам и теперь могло вести беспощадную борьбу с теми, кто считался враждебно настроенным или опасным. Притом что организация постоянно действующего государственного аппарата и системы управления сопровождалась провозглашением правовых норм и процедур, социалистический строй тайно или явно создавал механизмы, позволявшие партии действовать в обход уголовного правосудия. Чрезвычайное положение сделало возможным массовые депортации граждан и массовые преступления, происходившие в Китайской Народной Республике в 1950–60-е годы.
Во многом подобное развитие событий в социалистическом Китае пошло по пути советского ГУЛАГа. Обе лагерные системы характеризовались сильным, даже доминирующим акцентом на экономические функции лагерей, имея целью использовать тюремное производство как движущую силу индустриализации. Мышление высокого модернизма отдавало приоритет экономическому развитию, которого следовало добиваться любой ценой и которое приводило к тому, что Кристиан Герлах назвал «“эволюционным” насилием» в лагерях [Герлах и Верт 2011: 228]. Общей для обеих систем были и изначальная идеологическая прерогатива перевоспитания, и уверенность в социальных корнях преступности. Отсюда стремление выковать «новых людей», присутствующее и там, и здесь. На практике, впрочем, усилия по перевоспитанию подрывались молчаливой убежденностью в неисправимости преступников и отчуждением общества. В результате в обеих системах была чрезвычайно высокая смертность, вызванная безжалостной эксплуатацией физического труда и идеологией классовой борьбы[592]. Последняя оказывала колоссальное влияние, превращая лагеря в карательные орудия для наказания и изоляции врагов.
Впрочем, имелось по меньшей мере три ключевых различия между системами, обусловленных спецификой исторических обстоятельств, которые отличали Китай от Советского Союза. Во-первых, в противоположность СССР, в Китае не было централизованного управления лагерями. В 1950-е годы руководство страны оставалось относительно слабым и продолжало борьбу за контроль над регионами. Реализация его инициатив зависела от провинций и районов. Во-вторых, весьма важную роль в управлении лагерями играли методы перевоспитания и идеологической перековки. Значимость этого аспекта уходит корнями в республиканский период, когда исправление заключенных уже доминировало над лишением свободы. В-третьих, хотя практика широкого привлечения возмущенных масс находит аналогии в сталинизме и советской истории, в Китае она была качественно иной [David-Fox 2015]. Причина кроется в особой структуре власти и общественного контроля в Китае [Tu Wei-ming 1997: 167]. Здесь нет сходства со сталинским тоталитаризмом, потому что общественная динамика, хотя и запущенная директивами сверху, подпитывалась искренним подъемом и массовым участием снизу. Китайская модель социализма с «привлечением масс» характеризовалась чрезвычайно децентрализованной системой принуждения и всепроникающего принципа добровольности как среди гонимых, так и среди гонителей. Подобные механизмы вовлекали каждого человека; никому не было дозволено просто наблюдать. Это систематически размывало категориальные различия между жертвой и мучителем. Вместе эти приемы и технологии двигали государственную власть в направлении, не просматривавшемся в дореволюционные периоды. Продолжая наступление на феодально-капиталистические структуры власти, революционное руководство сумело таким образом добиться небывалого успеха. Дореволюционная классовая структура рассыпалась, а большинство инакомыслящих и противников партийных политических инициатив в течение нескольких лет были заключены в тюрьмы и устранены.
Источники
Ван Гэнсинь 1992 – Ван Гэнсинь. Мао Цзэдун лаодун гайцзао сысян яньцзю (Размышления Мао Цзэдуна об «исправлении посредством труда»). Сиань: Шэхуэй кэсюэ, 1992 (на кит. яз.).
Ло Жуйцин 1994 – Ло Жуйцин. Лунь жэньмин гунань гунцзо (О работе народной общественной безопасности). Пекин: Цюньчжун чубаньшэ, 1994 (на кит. яз.).
Мао 1969–1977 – Мао Цзэдун. Избранные произведения: В 5 т. Пекин, 1969–1977.
Blaustein 1962 – Blaustein A. P., ed. Fundamental Legal Documents of Communist China. South Hackensack, NJ: F. B. Rothman, 1962.
Mao 1989 – Mao Tse-tung. The Secret Speeches of Chairman Mao: From the Hundred Flowers to the Great Leap Forward / Ed. Roderick MacFarquhar et al. Cambridge, MA: Council on East Asian Studies, Harvard University, 1989.
Библиография
Агамбен 2011 – Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь / Пер. с ит. И. Левиной и др. М.: Европа, 2011.
Гао Хуа 2000 – Гао Хуа. Хун тайян ши цзэнян шэнци дэ (Как поднималось над Китаем красное солнце). Гонконг: Chinese UP, 2000 (на кит. яз.).
Герлах и Верт 2011 – Герлах К., Верт Н. Государственное насилие – общество насилия // За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2011.
Скотт 2010 – Скотт Дж. Благими намерениями государства. Почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни. М.: Логос, 2010.
Сунь Сяоли 1994 – Сунь Сяоли. Чжунго лаодун гайцзао чжиду дэ лилунь юй шицзянь: Лиши юй сяньши (Лаогай – теория и практика китайской тюремной системы: история и действительность). Саньхэ: Чжунго чжэнфа дасюэ чубаньшэ, 1994 (на кит. яз.).
Тао Сыцзюй 1996 – Тао Сыцзюй. Ло Жуйцин: Синь Чжунго ди и жэнь гун’ань бучжан (Ло Жуйцин: Первый министр общественной безопасности «нового Китая»). Пекин: Цюньчжун чубаньшэ, 1996 (на кит. яз.).
Цай Яньшу 1988 – Цай Яньшу. Лаодун гайцзао гунцзо гайлунь (Краткая история лаогай). Гуандун: Гуандун гао дэн цзяо юй, 1988 (на кит. яз.).
Шмитт 2016 – Шмитт К. Понятие политического / Пер. с нем. под ред. А. Ф. Филиппова. СПб.: Наука, 2016.
Эпплбаум 2015 – Эпплбаум Э. ГУЛАГ / Пер. с англ. Л. Мотылева. М.: Corpus, 2015.
Ян Дяньшэн и Чжан Цзиньсан 1998 – Чжунго тэсэ цзяньюй чжиду яньцзю (Исследования по тюремной системе с китайскими характеристиками) / Ред. Ян Дяньшэн, Чжан Цзиньсан. Пекин: Фалюй, 1998 (на кит. яз.).
Ян Куйсун 2009 – Ян Куйсун. Чжунхуа жэминь гунхэго цзяньгошэ яньцзю (Исследования по образованию Китайской Народной Республики). Наньчан: Цзянси жэминь чубаньшэ, 2009 (на кит. яз.).
Ян Сяньгуан 1989 – Лаогай фасюэ цыдиань (Юридический словарь трудовой реформы) / Ред. Ян Сяньгуан. Чэнду: Сычуань цышу, 1989 (на кит. яз.).
Applebaum A. Gulag: A History. New York: Doubleday, 2003.
Arendt 1951 – Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York: Harcourt, Brace, 1951.
Browning 1992 – Browning Ch. R. Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. New York: HarperCollins, 1992.
David-Fox 2015 – David-Fox M. Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2015.
Dikötter 2013 – Dikötter F. The Tragedy of Liberation: A History of the Chinese Revolution, 1945–1957. London: Bloomsbury, 2013.
Domenach 1992 – Domenach J.-L. Chine, l’archipel oublié. Paris: Fayard, 1992.
Domenach 1995 – Domenach J.-L. Der vergessene Archipel: Gefängnisse und Lager in der Volksrepublik China. Hamburg: Hamburger Edition, 1995.
Dutton 1992 – Dutton M. Policing and Punishment in China: From Patriarchy to «the People». Cambridge: Cambridge UP, 1992.
Fitzpatrick 1999 – Fitzpatrick Sh. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times. Soviet Russia in the 1930s. Oxford: Oxford UP, 1999.
Kaple 1998 – Kaple D. A. Soviet Advisors in China in the 1950s // Brothers in Arms: The Rise and Fall of the Sino-Soviet Alliance, 1945–1963 / Ed. O. A. Westad. Washington, DC: Woodrow Wilson Center Press, 1998. P. 117–140.
Khlevniuk 2004 – Khlevniuk O. V. The History of the Gulag: From Collectivization to the Great Terror. New Haven: Yale UP, 2004.
Kiely 2014 – Kiely J. The Compelling Ideal: Thought Reform and the Prison in China, 1901–1956. New Haven: Yale UP, 2014.
Kirby 2004 – Kirby W. C. The Chinese Party-State under Dictatorship and Democracy on the Mainland and on Taiwan // Realms of Freedom in Modern China / Ed. W. C. Kirby. Stanford: Stanford UP, 2004. P. 113–138.
Mühlhahn 2009 – Mühlhahn K. Criminal Justice in China: A History. Cambridge, MA: Harvard UP, 2009.
Mühlhahn K. Making China Modern. From the Great Qing to Xi Jinping. Cambridge, MA: Harvard UP, 2019.
Ning 2017 – Ning W. Banished to the Great Northern Wilderness: Political Exile and Re-education in Mao’s China. Ithaca: Cornell UP, 2017.
Ruf 1998 – Ruf G. Cadres and Kin: Making a Socialist Village in West China, 1921–1991. Stanford, CA: Stanford UP, 1998.
Smith 2013 – Smith A. M. Thought Reform and China’s Dangerous Classes: Reeducation, Resistance, and the People. Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 2013.
Schmitt C. The Concept of the Political. New Brunswick, NJ: Rutgers UP, 1976.
Schoenhals 2013 – Schoenhals M. Spying for the People: Mao’s Secret Agents, 1949–1967. Cambridge: Cambridge UP, 2013.
Scott 1998 – Scott J. C. Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven: Yale UP, 1998.
Shearer 2009 – Shearer D. R. Policing Stalin’s Socialism: Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924–1953. New Haven: Yale UP, 2009.
Strauss 2002 – Strauss J. C. Paternalist Terror: The Campaign to Suppress Counterrevolutionaries and Regime Consolidation in the People’s Republic of China, 1950–1953 // Comparative Studies in Society and History. 2002. Vol. 44. № 1.
Strauss 2006 – Strauss J. Morality, Coercion, and State Building by Campaign in the Early PRC: Regime Consolidation and After, 1949–1956 // China Quarterly. 2006. № 188. December. P. 891–912.
Tu Wei-ming 1997 – Tu Wei-ming. Destructive Will and Ideological Holocaust: Maoism as a Source of Social Sufef ring in China // Social Sufef ring / Ed. A. Kleinman, V. Das, M. M. Lock. Berkeley: University of California Press, 1997.
Valentino 2004 – Valentino B. A. Final Solutions: Mass Killings and Genocide in the Twentieth Century. Ithaca, NY: Cornell UP, 2004.
Williams and Wu 2004 – Williams Ph. F., Wu Y. The Great Wall of Confinement: The Chinese Prison Camp through Contemporary Fiction and Reportage. Berkeley: University of California Press, 2004.
Wu 1992 – Wu H. Laogai: The Chinese Gulag. Boulder, CO: Westview, 1992.
Yang Kuisong 2008 – Yang Kuisong. Reconsidering the Campaign to Suppress Counter-Revolutionaries // China Quarterly. 2008. № 193. March. P. 102–121.
Клаус Мюльхан – профессор истории, социолог и культуролог, специалист в области истории и культуры Китая. С 1 июня 2020 года занимает пост президента Университета Цеппелина во Фридрихсхафене. Книга Мюльхана «Criminal Justice in China» (2009) получила учрежденную Американской исторической ассоциацией премию имени Джона К. Фэрбэнка за исследования в области истории Восточной Азии.