Беттина ГрайнерГУЛАГ: воплощение создавшего его государства
Чем на самом деле был ГУЛАГ? Как показывают все главы данной книги, точного ответа на этот на первый взгляд простой вопрос нет. Проблема начинается уже с двусмысленного термина «ГУЛАГ». Строго говоря, это было ведомство НКВД, отвечавшее за координацию подневольного труда. Эта основная функция указывает на второе значение термина, ставшего синонимом советской пенитенциарной системы в целом. Более того, этим термином обозначаются не просто лагеря, но и тюрьмы, колонии и специальные поселения. Был даже ГУЛАГ, не имевший конкретного места, поскольку сталинский режим обрекал миллионы людей на принудительный труд не в лагерях, а на их обычных рабочих местах. По мнению Ф. Шнелля, такая неоднозначная трактовка, вероятно, отчасти объясняется тем, что у ГУЛАГа нет ни местоположения в классическом понимании этого слова, ни, в высшем смысле, своего «лица», как, например, у холокоста. У ГУЛАГа нет своего Освенцима, нет символа вроде ворот с лозунгом «Труд освобождает», нет явных ключевых слов, таких как «газовые камеры» [Schnell 2013: 134].
В ГУЛАГе погибли миллионы людей. Начиная с 1923 года эта гигантская сеть, в некоторые периоды времени включавшая более 30 тысяч концлагерей и бесчисленное множество колоний-поселений, охватывала около 20 млн узников и людей, занятых принудительным трудом. Мы никогда не узнаем точное число заключенных и умерших в ГУЛАГе: имеющиеся подсчеты сделаны по большей части относительно определенных периодов, да и то эти цифры оспариваются. Согласие достигнуто лишь в одном: число людей, погибших в сталинских лагерях, огромно. Как писал Н. Дэвис, оно «намного превышает суммарное количество погибших на Сомме, при Ипре и Вердене, в Освенциме, Майданеке, Дахау и Бухенвальде» [Davies 2004: 9].
И все же эти миллионы, даже в разгар сталинских репрессий, не были жертвами намеренной политики истребления вроде той, что проводили немцы в Треблинке, Собиборе, Бельзеце и других лагерях смерти. Детально задокументировано, что заключенные гибли в результате человеконенавистничества и равнодушия – отношения, при котором ценность человеческой жизни сводилась к работе, которую мог выполнить заключенный.
Вот почему тот факт, что миллионы жизней прервались в лагерях, колониях и спецпоселениях, сам по себе не позволяет сделать какие-либо выводы относительно функции ГУЛАГа. Конечно, убедительная интерпретация «Перечня болезней», приведенная Г. Алексопулос в этой книге, имеет большое значение. Используя этот источник, она уверенно утверждает, что находившихся при смерти (доходяг), то есть явно обреченных и крайне истощенных непосильным трудом узников освобождали, чтобы те умирали за пределами лагеря.
Отсюда проистекает наше понимание показателей смертности в ГУЛАГе, и именно поэтому необходимо сказать по поводу аргумента автора, что ГУЛАГ – институт не только массовой смерти, как принято считать, но и массового убийства. Однако согласуется ли функция ГУЛАГа с таким выводом – совсем другой вопрос. Есть обстоятельство, которое указывает на обратное: едва ли большевистский режим уничтожил меньшее количество жизней вне ГУЛАГа. Голод, насилие и смерть царили по обе стороны заграждения из колючей проволоки, а последствия их были в равной мере разрушительны.
И все же эти заграждения не обозначали реальную границу между свободой и неволей. Их скорее надо рассматривать как пористые фильтры, проницаемые с обеих сторон. Мир за пределами колючей проволоки ни в коей мере не был свободным.
Строгие законы, регламентировавшие проживание и перемещение, паспортизация, введенная в 1930-е годы, делали различия между тем, что было внутри и снаружи, относительно незначительными. Коллективизированные крестьяне стали, по существу, современными рабами. Положение рабочих было не многим лучше. Почти все граждане государства существовали в условиях сурового дисциплинарного режима, подвергаясь угнетению во имя амбициозных программ модернизации. В этом свете ГУЛАГ был самым экстремальным вариантом порабощения, заключения внутри Советского Союза, рассматриваемого как единое целое на его обширной территории. ГУЛАГ представлял собою выдающуюся вершину во все усложнявшейся иерархии привилегий и запретов. Следовательно, рассматривать ГУЛАГ как некую крайность или феномен, обладающий своей особой логикой внутри советского режима, будет ошибкой [Schnell 2013: 135–136].
Аргументация Д. Ширера похожа: «Система ГУЛАГа воспроизводила в самом чистом виде преимущественно насильственные способы взаимодействия советского государства со своими гражданами» [Shearer 2015: 722]. Почти все главы этой книги подтверждают такую трактовку ГУЛАГа как ярчайшего воплощения создавшей его системы. Такое прочтение также во многом обязано красноречивым результатам исследований О. В. Хлевнюка о ГУЛАГе, и не только о нем (в этой книге в том числе), а также не менее впечатляющему предложению К. Браун, внесенному в 2007 году, рассматривать ГУЛАГ не как изолированное явление, а на фоне более длительного периода истории Советского Союза [Brown 2007: 77–78]. Менее чем за десять лет эти импульсы открыли новые перспективы в изучении ГУЛАГа. Вопросы, касавшиеся размеров ГУЛАГа или его интерпретации в качестве изолированного или монолитного учреждения, стоявшие столь остро непосредственно после развала Советского Союза, кажутся теперь гораздо менее важными. Интерес все больше фокусируется на связях, взаимодействии и параллелях ГУЛАГа с более широким культурным фоном Советского Союза. Главы этой книги ярко демонстрируют, насколько продуктивным оказалось это изменение угла зрения для нашего понимания ГУЛАГа.
Чтение этих глав является огромным стимулом, поскольку новые направления исследований зачастую приводят к открытиям в равной мере удивительным и волнующим. Исследование Э. Кустовой о спецпереселенцах из Литвы и Западной Украины, показывающее, что принудительный труд мог приводить к социальной интеграции, более того, он позволял некоторым депортированным посредством деятельности твердо самоопределиться, как коллективно, так и индивидуально, резко противоречит расхожим (зачастую на национальном уровне) рассказам о пережитой эмоциональной травме и гонениях. Эта совершенно новая точка зрения обеспечивает столь нужную здесь надежную защиту от политизированных интерпретаций.
Работа А. Сиддики является еще одним примером. Его исследование шарашек, или лагерей для ученых, живописует во многом не изученную главу ГУЛАГа об уникальном сотрудничестве ученых-заключенных и их находящихся на свободе коллег. Особенно интересно то, что это принудительное сотрудничество, возникшее в начале 1930-х годов, было прекращено распоряжением сверху, а потом возобновлено в годы Большого террора и еще раз в конце 1940-х годов, независимо от научных или экономических успехов. Эта волнующая глава привлекает внимание читателей по многим причинам. Она показывает, что историю карательной практики в Советском Союзе никоим образом нельзя отделять от политической истории страны. ГУЛАГ не только зависел от политических циклов системы, но и отражал их. Однако реальная проблема состоит в том, что функцию ГУЛАГа также нельзя объяснить материальными условиями.
В мои намерения не входит обсуждать здесь все главы книги. Однако, я думаю, важно подчеркнуть, что издатель продемонстрировал необыкновенно умелый подход в выборе рассматриваемых тем. И дело не только в том, что многие статьи обращаются к ранее не изученным источникам или излагают точки зрения, которым уделялось мало внимания в прошлом. Меня также восхищает и то, что все эти тексты похожи на мозаичную плитку:
каждый из них добавляет свой собственный цвет и детали нашему пониманию ГУЛАГа. Их удачное расположение в книге расширяет наше представление, показывая, какой противоречивой, хаотичной и, прежде всего, динамичной была история ГУЛАГа. Отдельные фрагменты мозаики не соединяются в четко организованное, единое целое. Вместо этого они образуют какую-то шероховатую пуантилистскую композицию, составленную из множества ярко высвеченных одновременно элементов.
Конечно, эта книга способна внести свою лепту в эмоциональное обсуждение проблем исследования ГУЛАГа, которое продолжается до сих пор. Какова была его функция? Можно ли его лучше объяснить с экономической точки зрения или следует рассматривать как орудие политических репрессий? Какую роль играло перевоспитание? Насколько уместно говорить об эффективности экономики колонии-поселения? Авторы предлагают различные ответы в рамках своих исследований конкретных случаев. И все же при этом каждый такой результат подчеркивает силу книги, ясно показывая, что на эти вопросы, относящиеся к периоду бурного развития ГУЛАГа, если и можно ответить, то только весьма условно. Примером может служить глава У. Белла о ГУЛАГе в Западной Сибири во время войны. Он фокусирует свое внимание на конкретных исправительно-трудовых лагерях, которые были быстро переоборудованы для военного производства в регионе, где во время войны погибло больше людей, чем во всем ГУЛАГе за тот же период. Белл подробно и взвешенно рассматривает экономические и карательные аспекты, также и особенно на местном уровне, на фоне советской военной экономики, что делает его статью убедительной. Неудивительно, что в конце концов в уникальном контексте тотальной войны баланс смещается в сторону экономической необходимости. Мы также знаем, что с окончанием войны репрессивный элемент вновь обретает силу. Это исследование особенно интересно тем, что Белл не рассматривает лагеря изолированно, а помещает их в контекст массовой мобилизации тыла. К тому же такой подход ясно показывает, что ГУЛАГ был лишь одной из частей мозаики тотальных военных усилий всей страны и отдельных регионов, а это еще один знак того, что вопрос о функции ГУЛАГа не может рассматриваться вне постоянно меняющегося политического контекста.
Выпуская этот сборник, издатель дает толчок исследованиям ГУЛАГа и в другом аспекте. В нескольких статьях используется сравнительный метод. Таким образом, авторы не только открывают глаза читателям на малоисследованную область (причем не только в отношении советской истории)[670], но и доказывают, насколько продуктивным может быть этот подход. Фокусируется ли внимание на бесчеловечных порядках и традициях, таких как транспортировка в лагеря в XIX веке или в наши дни, или национальных и межнациональных процессах обучения и перемещения – в любом случае, сравнения добавляют нюансы нашим знаниям о ГУЛАГе. То же самое в равной степени применимо к сравнительным исследованиям отношений периферии и столичных центров, их имперских притязаний на власть. Столь же поучительны и расследования, касающиеся радикализации и мобилизации такого удивительно адаптивного учреждения, как (концентрационные) лагеря, и их приспособления и применения как демократическими, так и диктаторскими режимами. И еще один привлекающий внимание вопрос: как соотносились лагеря с другими формами лишения свободы, практикой переселения, ссылками и местами массовых убийств, и, учитывая особый взгляд на современные узловые моменты исследований о ГУЛАГе, чем они отличаются от этих других форм.
Сопоставление нацистского и советского опыта, наверное, является архетипичной классикой сравнительной истории лагерей, и она тоже присутствует здесь. Для решения этой задачи был привлечен Д. Байрау, один из самых именитых немецких историков, специализирующихся на Восточной Европе. Поразительным образом он избегает какой-либо дискуссии (практически обязательной в немецкой научной литературе) о легитимности сравнения двух лагерных систем. Общепринятое мнение, что любое подобное сравнение не может поколебать уникальность холокоста, стало в Германии признаком хорошего тона. В этом смысле научные дискуссии в этой стране не совсем свободны от политической установки, что имеет вполне оправданные причины, коренящиеся в уклонении Германии от признания своей вины после 1945 года. Возникает вопрос: имеют ли все еще место подобные явления в политической культуре Германии? Сравнительный анализ Байрау выгодно отличается от прочих работ тем, что он не фокусируется на самых экстремальных видах лагерей и мест массового уничтожения, а охватывает гораздо более широкую перспективу. Поступая так, он косвенным образом обращается к относительно недавней теме научных исследований, касающихся нацистских лагерей, которой немецкие ученые уделяют все больше внимания. Ключевыми терминами здесь являются «исключение» и «включение», которые затрагивают двусмысленность лагерей в Германии как инструментов установления «национального единства» (Volksgemeinschaft). Байрау рекомендует поразмыслить на эту тему и относительно СССР, что я всячески поддерживаю.
Не менее интересен его подход и к другой российской / советской лагерной системе, которая также отображает историю ГУЛАГа, – лагерям для военнопленных двух мировых войн. Нет сомнения, что первые концентрационные лагеря возникли в начале ХХ века на окраинах империй как инструмент, как сказали бы теперь, борьбы с антиправительственными силами. Более того, тот факт, что многие колониальные державы почти одновременно использовали идею сосредоточения населения, также указывает на новый тогда дискурс средств массовой информации и важность вооруженных сил как подходящей структуры для передачи актуальной международной информации. Рассуждая о британских концентрационных лагерях в Англо-бурской войне, А. Форт нисколько не грешит против истины, указывая на «фамильное сходство», узнаваемое и в эпоху ГУЛАГа. И все же следует понимать, что только расширение власти современного государства во время Первой мировой войны посредством интеграции науки, техники и идеологии позволило создать современную лагерную систему. То, что имперские власти репетировали на экспериментальных пространствах на периферии империй или, в случае России, на столь же периферийных границах государства, теперь должно было применяться в гораздо более широких масштабах в городах, и, что особенно важно, опираясь на ресурсы и ментальность современного государства [Kramer 2013: 17]. Не только ранее не вообразимая цифра в 8–9 млн военнопленных, но и обширная инфраструктура или милитаризованная межнациональная культура лагерей были исторически новыми. Помимо этого, что лагеря для военнопленных стали резервными источниками рабочей силы или центрами административного управления для отрядов принудительного труда, нередко в зонах боевых действий в прифронтовой полосе.
Количество военнопленных, оказавшихся в России, насчитывало от 1,6 до 2,3 млн солдат и офицеров вражеских армий. Исследования также указывают на 250 лагерей для военнопленных по всей стране, которые не были ликвидированы в конце войны и вскоре влились в ГУЛАГ. По некоторым оценкам, около 80 % этих пленников были направлены на принудительные работы. После 1915 года номинально свободное гражданское население тоже привлекалось к труду на линии фронта российской армии и в районах сосредоточения войск. Это означало, что одна из основных функций ГУЛАГа уже выполнялась во время Первой мировой войны. Эта кажущаяся преемственность может быть названа «ГУЛАГом до ГУЛАГа», но это определение необходимо отбросить на данном этапе [Sanborn 2005: 318]. Однако по меньшей мере было бы полезно изучить вопросы передачи информации, преемственности в организации и мобилизации во времена войны и кризиса.
Упоминание Байрау о советских лагерях для военнопленных времен Второй мировой войны полезно и для прояснения нашей точки зрения на ГУЛАГ. В годы Второй мировой войны было взято в плен около 35 млн солдат. Ни одной лагерной системе ХХ века не приходилось иметь дела с такими цифрами, к которым приближалось население лагерей для военнопленных. Попадание в плен на войне было массовым явлением невиданного масштаба, как и смерть в плену, особенно в Германии и СССР, и зависела она от того, в чей власти оказывались пленные, и от даты их пленения. Так, в немецком плену умерло почти 60 % советских пленных. В советских лагерях для военнопленных Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ при НКВД – МВД) смертность тоже приобрела массовый характер. Приблизительно треть из примерно 3,2 млн солдат и офицеров вермахта, взятых в плен, не выжила, даже притом, что рабочая сила в лагерях ГУПВИ была очень важна для Москвы. Сталин требовал, чтобы ему регулярно сообщали о состоянии здоровья пленных, оказываемой им медицинской помощи и рационе их питания. Даже притом, что ситуация с продовольствием в разоренной войной стране была, мягко выражаясь, тяжелой и в лагерях неоднократно приходилось объявлять чрезвычайное положение, узников ГУПВИ, как правило, кормили лучше, чем заключенных ГУЛАГа, а иногда даже лучше, чем гражданское население сопредельных регионов. Сталин даже был готов разрешить освобождать пленных немцев по причине плохого состояния здоровья, в пределах, совместимых с его пониманием экономической целесообразности. Таким образом, возможностей для сравнения с другими национальными лагерными системами более чем достаточно.
Статья К. Мюльхана о китайском лаогае за десятилетие до «культурной революции» демонстрирует, какой плодотворной может быть сравнительная перспектива. Немногим больше чем за десятилетие количество заключенных увеличилось десятикратно, с 5 до почти 50 млн. Только в короткий промежуток между 1959 и 1962 годами около 4 млн заключенных или были убиты, или умерли от голода, жестокого обращения и болезней. И в исследовании Мюльхана на первом месте вновь стоит вопрос, какова функция лагерей: идеологическая перековка, наказание, экономическая эксплуатация, колонизация отдаленных территорий?
Он рассуждает об этом и о выявлении контрреволюционеров на фоне все более распространявшего насилия, которое охватывало все китайское общество и было поддержано снизу мобилизацией и восторженным участием масс. Это утверждение определяет по крайней мере одно из различий, которые выявляются при сравнении со сталинизмом. Иначе дело обстоит с децентрализованной организацией или, точнее выражаясь, намеренным игнорированием центральной власти, которая в любом случае (еще) не была достаточно могущественной, чтобы осуществить свою миссию во всем Китае. Несмотря на все различия, нужно помнить, что китайское руководство безусловно зависело от советского опыта. Научные работы о ГУЛАГе были переведены на мандаринское наречие китайского языка и изучались в Политбюро. Консультировались также у советских специалистов. Этот пример переноса межнационального знания поразителен, в особенности потому, что китайская сторона активно вносила коррективы, по крайней мере в вопросах управления. Необходимость в экспертизе возникла также, когда в советском руководстве раздались первые голоса, критикующие ГУЛАГ. Северокорейский случай, описанный Сонгмин Чо, обнаруживает сходные совпадения и влияния.
Даже сравнительный подход не дает исчерпывающих ответов на вопрос, чем же был ГУЛАГ. Тем не менее он позволяет сделать важные выводы об историческом месте этого института, шлифуя наше понимание контекстов и массовых явлений, которые придали ГУЛАГу подвижную и противоречивую форму важнейшего воплощения государства, которое его создало.
Библиография
Котек, Ригуле 2003 – Котек Ж., Ригуле П. Век лагерей. Лишение свободы, концентрация, уничтожение. Сто лет злодеяний / Пер. с фр. Е. Мурашкинцевой, Н. Малыхиной, Ю. Розенберг. М.: Текст, 2003.
Brown 2007 – Brown K. Out of Solitary Confinement: Teh History of the Gulag // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2007. Vol. 8. № 1. Р. 67–103.
Davies 2004 – Davies N. Preface // Gulag / Ed. By Tomasz Kizny. Bufaf lo, NY: Firefyl, 2004.
Greiner, Kramer 2013 – Greiner B., Kramer A. Welt der Lager: Zur «Erfolgsgeschichte» einer Institution. Hamburg: Hamburger Edition, 2013.
Jahr, Thiel 2013 – Jahr C., Tih el J. Lager vor Auschwitz: Gewalt und Integration im 20. Jahrhundert. Berlin: Metropol, 2013.
Kramer 2013 – Kramer A. Einleitung // Welt der Lager: Zur «Erfolgsgeschichte» einer Institution / Hg. von B. Greiner und A. Kramer. Hamburg: Hamburger Edition, 2013. S. 7–42.
Reif-Spirek, Ritscher 1999 – Gedenkstätten mit «doppelter Vergangenheit» / Hg. von P. Reif-Spirek und B. Ritscher. Berlin: Links, 1999.
Sanborn 2005 – Sanborn J. A. Unsettling the Empire: Violent Migration and Social Disaster during World War I // Journal of Modern History. 2005. Vol. 77. № 2. Р. 290–324.
Schnell 2013 – Schnell F. Der Gulag als Systemstelle sowjetischer Herrschaft // Welt der Lager: Zur «Erfolgsgeschichte» einer Institution / Hg. von B. Greiner und A. Kramer. Hamburg: Hamburger Edition, 2013. Р. 134–165.
Shearer 2015 – Shearer D. R. Teh Soviet Gulag – An Archipelago? // Kritika: Explorations in Russian History. 2015. Vol. 16. № 3. Р. 711–724.
Беттина Грайнер работает в Фонде федерального канцлера Вилли Брандта и является директором Дома-музея Вилли Брандта в Любеке. Она является автором книги «Suppressed Terror: History and Perception of Soviet Special Camps in Germany» (2014) и редактором книги «Die Welt der Lager: Zur “Erfolgsgeschichte” einer Institution» (2013, в соавторстве с Аланом Крамером).