нно! Это было первое столкновение Авеля с монаршей благодарностью, беспощадной и нетерпимой, но, должен вас предупредить, не последнее. А случилось это в феврале-марте 1796 года… И было по сему исполнено! Ладно, да не совсем! Шло неумолимое время, истекали последние месяцы, затем недели, дни… наконец – последние часы жизни Екатерины Второй. Пятого ноября 1796 года фрейлины императрицы нашли ее без чувств на полу покоя… Императрицу поразил удар! Она скончалась на следующий день – 6 ноября 1796 года, как утверждают, в полном соответствии с записью в «зело престрашной книге», сделанной примерно за год до того!»
Так закончилась первая история с пророчествами монаха Авеля, оставив после себя больше вопросов, чем ответов. Может быть, смысл прорицаний новоявленного пророка несколько прояснит последующая реакция «власть предержащих»?
6 ноября на трон взошел сын Екатерины – император Павел I, и тут же произошла «ротация» царедворцев, так что в сенате место генерала Самойлова занял князь А. Б. Куракин[1]. Знакомясь с материалами Секретного отделения, князь Куракин встретил упоминание о пророчествах монаха Авеля и, найдя дело «весьма конфузным и зело забавным», показал записи «пророка» самому императору.
Тут Ю. В. Росциус вводит в свое повествование новый персонаж как свидетеля начала провидческой карьеры Авеля – известного военного и государственного деятеля России времен Екатерины, Павла Первого, Александра Первого и Николая Первого – генерала от инфантерии и артиллерии Алексея Петровича Ермолова (1777–1861).
Одно время будучи под опалой, генерал был отправлен в ссылку в Кострому для дальнейшего следования на поселение в Макарьевские леса, в глухой острог на реке Унжа. Но сын костромского губернатора оказался сотоварищем Ермолова по учению, и в повеление были внесены хитрые коррективы. Так, Ермолаев остался в губернском центре «в целях более надежного наблюдения за ссыльным… и личного за ним присмотра». В то время Авель как раз монашествовал в монастыре Николая Чудотворца Костромской епархии. Это и отразил в своем дневнике опальный генерал:
«В то время проживал в Костроме некто Авель, который был одарен способностью верно предсказывать будущее. Находясь однажды за столом у губернатора Лумпа, Авель предсказал день и час кончины императрицы Екатерины с необычной верностью».
Не будем сомневаться в правдивости прямолинейного генерала, однако из дальнейших записей в том же дневнике становится ясно, что сам Ермолов на том губернаторском обеде, конечно же, не присутствовал, не рискуя тут же быть отправленным по месту ссылки… Значит, единственным источником тут мог быть его друг – сын губернатора, о котором он тут же отзывается как о «увлекающемся» и не равнодушном к «питейному зелью». Это, конечно же, во многом понижает правдивость сведений о предсказании монаха Авеля. Есть тут и еще одно соображение – кажется естественным, что за губернаторским столом обедали не только губернатор с сыном и монах, поэтому распространение столь крамольных сведений Авелем должно было бы быть решительно пресечено, хотя бы из соображений личной безопасности присутствующих. Вывод один: однокашник Ермолова пересказывал ему некие слухи, уже тогда кружившие вокруг странного монаха, но еще явно недостаточные для его отправки в Тайную канцелярию.
Впоследствии следователь спрашивал Авеля:
«Отобранные у тебя тетрадки, писанные полууставом, кто их писал, сам ли ты, и если сам, то помнишь ли, что в них написано, и если помнишь, то с каким намерением таковую нелепицу писал, которая не может ни с какими правилами быть согласна, а паче еще таковую дерзость, которая неминуемо налагает на тебя строжайшее по законам истязание? Кто тебя к сему наставил и что ты из сего себе быть чаял?»
На что монах простодушно отвечал:
«Ныне я вам скажу историю свою вкратце. Означенные полууставные книги писал я в пустыни, которая состоит в Костромских пределах близь села Колшева, и писал их наедине, и не было у меня никого мне советников, но все от своего разума выдумал…».
Тут же следует вопрос:
«Для чего и с каким намерением и где писал ты найденные у тебя пять тетрадей или книгу, состоящую из оных?»
И Авель пространно рассказывает:
«В каком смысле писал книгу, на то говорю откровенно, что ежели что-нибудь в рассуждении того солгу, то да накажет меня все милостивейшая наша Государыня Екатерина Алексеевна, как ей угодно; а причины, по коим писал я оную, представляю следующия: 1) уже тому девять лет, как принуждала меня совесть с появления голосов и видений, всегда и непрестанно об этом гласе сказать Ея Величеству и их высочествам, чему хотя много противился, но не могши то преодолеть, начал помышлять, как бы мне дойти к Ея Величеству Екатерине Второй; 2) указом ведено меня не выпускать из монастыря и 3) ежели мне так идти просто к Государыне, то никак не можно к ней дойти, почему я вздумал написать те тетради и первыя две сочинил в Бабаевском монастыре, а последние три в пустыни».
Следствие формулирует новые вопросы:
«Написав сказанные тетради, показывал ли ты их кому-либо? И что с тобой воспоследовало за них?»
На что монах чистосердечно отвечает:
«Показывал я их одному из братии, именем Аркадию, который о сем тотчас известил монастырского попечителя и братию. Игумен предоставил меня с тетрадями моими сперва в консисторию, а потом к епископу Павлу, а сей последний отослал меня с книгою в наместническое правление, а из него в острог, куда приехали ко мне сам губернатор и наместники и спрашивали о роде моем и проч., а когда я им сказал: «Ваше превосходительство, я с вами говорить не могу, потому что косноязычен, но дайте мне бумаги, я вам все напишу», то они, просьбы моей не выполняя, послали сюда в Петербург, где ныне содержусь в оковах. Признаюсь по чистой совести, что совершенно по безумию такую сочинил книгу, и надлежит меня за сие дело предать смертной казни и тело мое сжечь».
Так раскрывается загадка пророчеств на обеде у губернатора… Оказывается, все просто, даже не читая тетрадей (а это было весьма благоразумно в таком страшном деле), губернатор просто провел первичный поверхностный допрос и тут же отправил косноязычного монаха с глаз долой в столичную «пытошную канцелярию». О слухах, сопровождавших странного монаха, он и рассказал сыну, а тот – своему другу Ермолову.
Между тем в следствии возник еще один вопрос:
«Для чего внес в книге такие слова, которые особенно касаются Ея Величества и именно аки бы на нее сын восстанет и прочая, как ты уразумел их?»
Ответ монаха просто поразителен:
«На сие ответствую, что восстание есть двоякое: иное делом, а иное словом и мыслию и утверждаю под смертною казнию, что я возстание в книге своей разумел словом и мыслию; признаюсь чистосердечно, что сии слова написал потому, что он, сын, есть человек подобострастен, как и мы; а человек различных свойств: один ищет славы и чести, а другой сего не желает, однако мало таковых, кто бы онаго убегал, а великий наш князь Павел Петрович возжелает сего, когда ему приидет время; время же сие наступит тогда, когда процарствует мати его Екатерина Алексеевна, всемилостивейшая наша Государыня 40 лет: ибо так мне открыл Бог…».
Ю. В. Росциус критично замечает, что в цитируемом протоколе допроса монаха Авеля так или иначе нет ни малейших указаний на дату смерти Екатерины Второй. Почему же главный вопрос следствия столь пренебрежительно обойден молчанием? Ответ может быть только один: никакого конкретного пророчества с днями и часами смерти императрицы просто не существовало! Речь могла идти только о неких кликушеских прорицаниях, наподобие тех, что вам в спину бросают обиженные вниманием цыганки: «а тебе ни жизни, ни удачи не будет…».
О чем же еще писал в своих книгах монах и за что, собственно, понес наказание?
Все оказывается элементарно просто и на вопрос:
«Как ты осмелился сказать в книге своей, аки бы паде III император (Петр Третий, сверженный с престола в результате гвардейского дворцового переворота 1762 года, возглавленного Екатериной Второй) от жены своей?» – монах смиренно отвечает:
«Сие я потому написал, что об оном есть в Апокалипсисе, и падеж разумею я свержение с престола, с которого он свержен за неправедные его дела, о коих я слышал еще в младенчестве…».
Так истина наконец-то буквально становится «с головы на ноги» и речь начинает идти не о мифических пророчествах, а о недозволенных воспоминаниях о делах прошлых. По мере прояснения положения меняется и отношение следствия, так что когда полубезумный монах осмеливается задавать своему следователю вопросы, обещая сказать всю правду лишь после того, как генерал Макаров, глава этого органа, ответит Авелю на буквально идиотский вопрос: «Есть ли Бог и есть ли диавол и признаются ли они Макаровым?»
Поскольку следствие ведет уже свою линию совсем в ином направлении, начальник Тайной экспедиции Макаров в надежде выявить (а чем черт не шутит!) дворцовые источники запретных сведений о екатерининском дворцовом перевороте, не гнушается ответить на заданный ему вопрос:
«Тебе хочется знать, есть ли Бог и есть ли диавол и признаются ли они от нас? На сие тебе ответствуется, что в Бога мы веруем и по Священному Писанию не отвергаем бытия и диавола; таковые твои недельные вопросы, которых бы тебе делать отнюдь сметь не должно, удовлетворяются из одного снисхождения, в чаянии, что ты, конечно, сею благосклонностью будешь убежден и дашь ясное и точное на требуемое от тебя сведение и не напишешь такой пустоши, каковую ты прислал. Если же и за сим будешь ты притворствовать и не отвечать на то, что тебя спрашивают, то должен ты уже на себя самого пенять, когда жребий твой нынешний переменится в несноснейший и ты доведешь себя до изнурения и самого истязания».
Конечно же, последующие ответы глубоко разочаровывают следствие Макарова, ведь монах не может сообщить ничего сугубо конкретного:
«1. О падении Императора Петра III слышал еще издетска, по народной молве, во время бывшего возмущения от Пугачева, и сие падение разные люди толковали, кто как разумел; а когда таковые же толки происходили и от воинских людей, то он начал с того самого времени помышлять о сей дерзкой истории; какие же именно люди о сем толковали и с какими намерениями, того в знании показать, с клятвою отрицается.