Связав полуживую от страха жертву, Суклетин воткнул ей кляп, но, подумав, вдруг ударил ее по голове железной статуэткой, что подвернулась под руку. Черткова потеряла сознание, а «газовики» бросились шарить в ящиках стола и комода. Наконец нашли, что искали: тщательно завернутые в тряпицу 80 рублей. Наверное, та самая пенсия, о которой заикнулась старушка. Даже не взглянув на неподвижно лежащую хозяйку квартиры, они поспешно вышли, хлопнув дверью. Дверь, однако, не закрылась, но ни Суклетин, ни Кулик, опьяненные легким успехом, этого не заметили»[46].
В определенной степени на Владимира Ионесяна был похож 15-летний Аркадий Нейланд, вошедший в историю как единственный подросток, расстрелянный в послевоенные годы в СССР. Общее между ними было в том, что они убивали не где-то на улицах и в подворотнях, а целенаправленно стучались к жертвам в квартиры.
Аркадий Нейланд
В начале 1964 года в Ленинграде Аркадий Нейланд совершил двойное убийство и не вошел в нашу картотеку, потому что он не был серийником. Хотя автор книги о советских убийцах «Социализм не порождает преступности…» и исследователь преступности в СССР А. И. Ракитин причисляет этого малолетнего преступника к разряду потенциальных сексуальных маньяков[47]. Нейланд родился в неблагополучной семье, где бытовое насилие было обыденным явлением со стороны отчима. Сам он совершал кражи, избивал случайных прохожих и приставал к девушкам. А 27 января 1964 года подросток зарубил 37-летнюю женщину и ее трехлетнего сына украденным у родителей топором. В эту квартиру он попал не случайно: незадолго до убийства Нейланд со своим приятелем Виталием Кубаревым под видом сборщиков макулатуры ходили по домам и подыскивали состоятельных жильцов, которых можно было обчистить. И как раз в квартире будущих жертв парни обнаружили радиоприемник и телевизор.
На дело Нейланд пошел уже один. В интересующую его квартиру он попал, представившись работником почты. Зарубив хозяйку и ее ребенка, убийца забрал деньги, облигации, пакет с фруктами и фотоаппарат «Зоркий», на который сфотографировал труп женщины в непристойных позах. Затем юный душегуб включил газ на кухне и устроил на полу костер из газет, надеясь, что огонь уничтожит следы злодеяний. Но соседи вызвали пожарных, и взрыва чудом удалось избежать. Самого юного убийцу нашли в Сухуми 30 января 1964 года. Вину Нейленд признал и в деталях рассказал о содеянном, не опасаясь сурового наказания, полагая, что как к несовершеннолетнему к нему не применят высшую меру. Но он ошибся – оттепельный СССР не отличался гуманностью к убийцам, тем более таким «неординарным».
Как подчеркивают Александра Архипова и Анна Кирзюк,
В СССР НЕ ГОВОРИЛИ О МАНЬЯКАХ НА ОФИЦИАЛЬНОМ УРОВНЕ, В ОТЛИЧИЕ ОТ СОВРЕМЕННЫХ СМИ,
а «лекторы-пропагандисты, получая вопросы об этом явлении, в ответ исправно обличали распространителей “провокационных слухов”». По мнению исследовательниц, власти СССР отказывались признавать сам факт существования маньяков, и поэтому, например, поиски Андрея Чикатило «шли так долго».
«Никакой “работы с населением” не велось. Предупреждения детей об опасности оставались на усмотрение родителей, а если учителя о чем-нибудь таком и рассказывали, то это была их личная инициатива. Когда мы, авторы этих строк, интервьюировали женщин, выросших в крупных городах в 1970–1980-е годы, нас поразило количество историй о столкновении в детском возрасте с сексуальными домогательствами самого разного рода, включая эксгибиционистов. Тем не менее никакого публичного обсуждения таких случаев не было (все наши собеседницы говорили, что о таком травматическом опыте никому не рассказывали, а если и рассказывали, то в лучшем случае маме). Соответственно, если нет публичного обсуждения, то нет и системы превентивных мер подобных ситуаций», – отмечают антропологи.
«Поэтому, – говорят Архипова и Кирзюк, – единственным способом бороться с такой опасностью становились городские легенды, в которых столкновение с маньяком красочно описывалось мамой или одноклассницами». Одна из собеседниц антропологов в 1975–1977 годах слышала от своих сверстников восьми-десяти лет «очень страшную историю про маньяка, заманивающего детей конфетами». В другой истории «дяди заманивают детей на крышу и там истыкивают ножиками». В итоге маньяки, которых в назидание своим детям советские люди называли «чужими незнакомыми дядями», довольно быстро заняли почетное место среди тех, кого надо остерегаться.
Среди детей появились свои легенды – например про то, что «нельзя надевать красное, потому что это привлекает маньяков». В некоторых местах ходили истории, что «нельзя ездить в город X с гипюровыми бантиками, потому что там завелся маньяк, который насилует всех, кто носит такие бантики, если поймает».
В годы гласности и перестройки по Москве и Подмосковью пошли ужасающие слухи про маньяка Фишера, и связаны они были с реально существовавшим, но еще не попавшимся правоохранительным органам серийным убийцей и педофилом Сергеем Головкиным, почерк которого отличала особая жестокость. Это в реальности не принадлежавшее Головкину прозвище появилось в 1986 году, когда один из свидетелей – друг школьника, ставшего жертвой маньяка, – на допросе рассказал милиционерам, что видел знакомого перед гибелью с мужчиной, у которого на руке была татуировка с кинжалом, змеей и надписью «Фишер», которой в реальности не существовало. Однако слухи ушли в народ, о чем узнал и сам Головкин, который на время залег на дно, а затем стал представляться жертвам именем, придуманным коллективным бессознательным.
Сергей Головкин
Мы обратились к экспертам в области социальной психологии, криминалистики и истории права, чтобы попытаться понять, как внутренние процессы в послевоенном СССР влияли на появление «злых демонов» и что этому способствовало.
Как отмечает психолог Владимир Плотников,
РОСТ ЧИСЛА СЕРИЙНЫХ УБИЙЦ И НАСИЛЬНИКОВ В ПОСЛЕВОЕННОМ СССР МОЖЕТ БЫТЬ СВЯЗАН С ТЕМ, ЧТО ОБЩЕСТВО СТАЛО «СПОКОЙНЫМ», ЛЮДИ СТАЛИ РАБОТАТЬ И ЖИТЬ В ОДНОМ МЕСТЕ, НАЧАЛСЯ ПРОЦЕСС УРБАНИЗАЦИИ.
К тому же во второй половине 1970-х и в 1980-е начался не только рост практики серийных убийств, но и образование ОПГ с феноменом так называемого «пацанского бандитизма», который несколько противоречил старым советским «воровским нормам». Знаковым явлением стало появление казанского феномена, когда банды подростков стали «делить асфальт» и начали «беспредельничать», игнорируя блатные «понятия»[48].
Это было уже начало гниения советского общества, когда заявленное социальное равенство на деле обернулось новым кастовым расслоением. Рост насилия вообще, а не только серийных убийств, стал следствием разложения СССР «на плесень и на липовый мед» во времена новой консервации при позднем Брежневе в 1970-е годы. В чем мораль этой песни Егора Летова[49]? В том, что все понимали, что на самом деле разговоры о приближении коммунизма – ложь, а в реальности есть каста чиновников, которые руководствуются своими интересами, и есть основная масса людей, которые живут плохо. Рост упоминаний о серийных убийцах в этот период является частью указанного процесса. Но существует либеральная критика, которая говорит, что при жесткой диктатуре тема маньяков якобы была табуирована. Отчасти это может соответствовать действительности, но далеко не на 100 %,
– отмечает Плотников.
Также он считает, что существует версия, по которой в СССР с конца 1970-х существовал всплеск насилия. По другой версии, этот уровень во все периоды был примерно на одинаковом уровне, но в определенное время появились инструменты, с помощью которых его стало можно фиксировать, и так вся эта информация стала доходить до публичного поля. Но, по мнению Плотникова, вторая точка зрения предвзята, потому что она игнорирует специфику разных исторических этапов СССР и становления современной РФ, а также тот факт, что на рубеже 1970–1980-х страну «захлестнула волна очень жесткого разрушительного поведения».
«КОГДА ОБЩЕСТВО ПЕРЕЖИВАЕТ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ КАТАСТРОФИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ – ВОЙНЫ, РЕВОЛЮЦИИ, РЕПРЕССИИ И ВООБЩЕ СЛОМ ПРЕЖНИХ СВЯЗЕЙ, – В ЭТИХ УСЛОВИЯХ СЕРИЙНЫМ УБИЙЦАМ ВЕСЬМА СЛОЖНО ПОДДЕРЖИВАТЬ СВОЮ РЕГУЛЯРНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.
И надо признать, что работа сыскных служб, полиции, медицины и всех специалистов, которые сегодня идентифицируются как human engineering, затруднена в такие периоды. А когда общество “устаканивается”, тогда можно с некими однозначными критериями подходить к происходящим событиям. К тому же позднесоветская эпоха – это время распада всех социальных связей, это время разрушения советского социального проекта, это эпоха, которая в стихах Ильи Кормильцева отображалась как время “негодяев в кабинетах из кожи”[50]. Егор Летов в своих стихах описывает ее как время разложения “на плесень и на липовый мед”. Это была эпоха тотального разрушения, время апокалипсиса, а контркультура того времени очень точно описывает этот этап развития советского общества. И надо признать, что мы до сих пор живем в шлейфе того времени – до сих пор переживаем последствия этого большого крушения», – продолжает Плотников.
Он уверен, что в эпоху позднего СССР, ставшую временем «тотального отчаяния», «сформировалась психология double bind[51] по известному английскому психиатру Грегори Бейтсону, который описывал развитие шизофрении». По мнению британского исследователя, в генезисе психоза очень важную роль играют «двойные послания», когда, например, мать одновременно говорит ребенку, что любит его, и в это же время бьет.
«Думаю, что поздняя советская эпоха была не контрреволюцией как политическим процессом, а антиреволюцией как процессом психосоциальным. Мы имеем дело со становлением нового типа психики. А точнее, с разрушением прежних психических и социальных структур, при которых у людей, видимо, возникает некая тяга к смерти. Эта тяга, наверное, сформировалась именно в тот исторический момент, когда была достигнута, как это модно говорить в социологии, точка бифуркации, и прежний маршрут психосоциального развития внезапно приобрел совсем иные черты», – добавил Плотников.