Какую же ещё форму борьбы можно порекомендовать Рубину?.. И как при этом не признать его положение трагическим?
(А. Солженицын. По поводу рецензии М. А. Лифшица на роман «В круге первом». Александр Солженицын. В круге первом. М. 2006. Стр. 619–620)
Более всего поражает в этом ответе «вынужденного защищаться» Солженицына не слабость, не наивность и даже не фальшь всех этих его аргументов (без фальши, а лучше сказать без притворства в официальном ответе ему тогда было не обойтись), а то, что все они, эти его аргументы, бьют мимо цели. Все они – совсем не о том, в чем упрекает его – и его героя – рецензент.
К последней фразе процитированного мною отрывка А. И. сделал такое примечание:
Критики «Иван Денисовича» в прессе часто и совершенно безответственно призывают показать в лагере «борьбу». Но пусть же договаривают свой абсурд: ведь «борьба» может вызвать и стрельбу конвоя? Так борьба против кого! Против Советской власти?.. Самое непонятное, почему эти критики, в своё время находясь на воле и имея гораздо больше свободы средств для «борьбы», не вели её сами?
(Там же)
Вот она где собака-то зарыта.
Не Лифшицу отвечает тут Солженицын, а тем критикам «Ивана Денисовича», которые выражали недовольство тем, что герой этой повести, попав в лагерь, не борется там за наши коммунистические идеалы, и вообще не так автор описал лагерную жизнь, как надлежало это сделать настоящему советскому писателю:
Такого рода нападки на солженицынскую повесть поначалу были не сказать чтобы робкими, но – довольно-таки осторожными. Ведь Хрущёв, разрешивший напечатать повесть и даже назвавший её чуть ли не образцом партийности, был ещё у власти. Так что на первом этапе завязалось по этому поводу что-то вроде дискуссии, итог которой подвела «Литературная газета»:
Речь идёт о совершенно закономерном желании многих читателей и критиков, глубоко убеждённых в том, что вера в Коммунистическую партию, в Советскую власть никогда не покидала советских людей, прочесть книгу, герой которой даже в самых жестоких условиях бериевского террора всем своим существом активно утверждал эту веру, – желании тем более оправданном, что в жизни таких примеров было немало.
(«Литературная газета». От редакции. 14 июня 1964 года)
Образ Рубина, казалось бы, должен был полностью удовлетворить «закономерное желание» этих критиков-ортодоксов.
– Вам нужен герой, который и в условиях лагеря сохранял бы веру в Коммунистическую партию и Советскую власть? – словно бы говорит этим образом своего романа Солженицын. – Извольте! Вот вам! Пожалуйста! Мой Рубин не только сохраняет эту веру, но и, как вы того хотели, всем своим существом активно её утверждает. А вы – опять недовольны... Опять мне приходится защищаться...
В запальчивости Солженицын даже не замечает, что претензии его оппонента – совсем другого рода. Они не то что не имеют ничего общего с теми, которые критики-ортодоксы предъявляли его Ивану Денисовичу, но прямо им противоположны!
Создаётся впечатление, что рецензию М. А. Лифшица он даже и не прочёл. Не отделяя «ископаемого марксиста» от других коммунистических догматиков, обрушившихся на его «Ивана Денисовича», он и не читая заранее знал, в чем тот будет его упрекать, и все аргументы защиты были у него уже наготове.
Скорее всего так оно и было. Но тут надо ещё принять во внимание и особое отношение Александра Исаевича к критике.
Критику, вообще-то говоря, мало кто любит. Что говорить: выслушивать комплименты куда приятнее, чем прислушиваться к критическим замечаниям, а тем более соглашаться с ними.
Но настоящему художнику комплименты не нужны. То есть нужны, конечно. Но они его не греют. Во всяком случае, куда больше, чем комплименты и даже восторги, его душу греет понимание читателя. И за это понимание, – если он таковое почувствовал, – он готов простить ему любую критику, любые, даже несправедливые придирки.
Но Александру Исаевичу одного только понимания было мало. Ему нужна была победа. Выражаясь языком военных реляций, полная и безоговорочная капитуляция. И всякого своего читателя, который к такой полной капитуляции не был готов, он тут же, с ходу зачислял во враги.
Говорят, что в спорах рождается истина. Но какая истина может родиться в споре с человеком, который не сомневается, что истина уже открылась ему, что только он владеет ею, а каждый, кто хоть в какой-нибудь малости не готов с ним согласиться, должен быть не просто переубеждён, а уничтожен, разгромлен.
Не случайно у меня тут – сама собой – подвернулась на язык формула военного лексикона.
Мандельштам говорил, что поэзия – это сознание своей правоты.
Но сознание своей правоты, владеющее Солженицыным, совсем другого свойства.
Его обращения к единомышленникам – или тем, кого он рассматривает как возможных единомышленников (или хотя бы временных союзников), неизменно обретают форму распоряжения, военного приказа, а то и окрика:
6.1. 74
Дорогая Сарра Эммануиловна!
Хочется спросить – не Вас, но, быть может, при Вашем посредстве: до каких же пор писатели будут вести себя как куры – каждая покорно ждет, когда доедет очередь резать её, и беспечно не мешает резать других?
Чего же стоит такая «общественность» и чему же могут научить народ такие писатели, зачем они тогда и книги пишут? Неужели предстоящее, всем известное исключение Лидии Чуковской и Владимира Войновича пройдёт беспрепятственно, без сопротивления (активного противодействия, а не пустых протестов вослед)? Если так, то, право же, достойная писательская общественность заслуживает презрения ничуть не меньшего, чем её казенное руководство. Как-никак, а большинство-то – у неё.
Если с кем будете об этом толковать – можете ссылаться и на меня и это письмо показывать.
Жму руку
А. Солженицын. (Лидия Чуковская. Сочинения в 2 томах. Том 2. М. 2000. Стр. 105)Сарра Эммануиловна Бабенышева, которой адресовано (на самом деле – не ей, конечно), это письмо, исполняла в этом случае при Солженицыне (разумеется, не по службе, а по душе) ту же роль, какую в других подобных случаях исполнял уже упоминавшийся мною другой его «порученец по связи с писательской общественностью» – Юра Штерн.
Получив этот «Приказ Верховного Главнокомандующего», Сарра Эммануиловна, естественно, тотчас приняла его к исполнению.
Среди тех, кого она сочла нужным охватить этой акцией, оказался и Алексей Иванович Пантелеев. Ознакомившись с письмом «Сверхрадости», которое С. Э. согласно полученным указаниям, дала ему прочесть, он был глубоко им задет, даже оскорблён:
А. И. ПАНТЕЛЕЕВ – Л. К. ЧУКОВСКОЙ
Март 1980
Дорогая Лидочка!..
Когда я узнал, что Вас собираются исключать, я тут же – по велению сердца – составил телеграмму. И вдруг, в тот же день, если не в тот же час, появляется милая С. и предъявляет мне письмо, читая которое я несколько раз чувствовал, как меня передергивает. Простите, но он плохой психолог. Тот, кто в душе – курёнок или кролик, не очнётся и не похрабреет от того, что ему напомнили о его куриной сущности. Наоборот, ещё больше забоится.
Мысль о том, что он или Вы или кто-нибудь ещё, подумаете, что телеграмма моя возникла под влиянием этого грубого и высокомерного письма, – эта мысль оскорбляет меня.
Я зашёл к себе в кабинет и вернулся с уже готовой, написанной раньше телеграммой.
Возможно, впрочем, что и эта моя оскорблённость тоже мелка.
(Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987. М. 2011. Стр. 455)Мелка или не мелка была эта его оскорблённость, но вот, уже шесть лет прошло (оскорбившее его письмо Солженицына он прочёл в январе 1974-го, а пишет об этом Лидии Корнеевне в марте 1980-го, прочитав парижское издание её книги «Процесс исключения»), а он помнит обиду так, словно все это случилось только вчера.
Лидия Корнеевна, получив это письмо Алексея Ивановича, не замедлила с ответом (не могла же она не защитить свою «Сверхрадость»).
Л. К. ЧУКОВСКАЯ – А. И. ПАНТЕЛЕЕВУ
10 мая 1980
Вы пишете, что накануне моего исключения «милая С.» привезла Вам «грубое и высокомерное письмо А. И.». Я не нахожу это письмо ни грубым, ни высокомерным, но если бы я хоть минуту подозревала о его существовании – я бы это мероприятие категорически остановила.
Никого и никогда не следует ни на что мобилизовать. Милая С. показала мне это письмо месяца через 3 после всего совершившегося. В ответ на мои упреки она сказала: «Я обратилась только к тем, кого вовсе не собиралась агитировать, кто и сам хотел выступить. У меня была другая цель: чтобы они послали свои письма до заседания, а не после ». И хотя мне грех упрекать милую С., я и с этой целью не согласна. 1) Пусть все делают или не делают когда хотят, 2) практически же до или после никакого значения не имеет. Значение имеет только самое движение души того, кто готов по собственной потребности не молчать. И для шельмуемого то же – только вот эта потребность, испытанная его друзьями. (А иногда им самим.)
(Там же. Стр. 458)В оценке смысла и тона солженицынского письма Лидия Корнеевна с Алексеем Ивановичем решительно разошлась: он считает его грубым и высокомерным, а она с этим категорически не согласна. Что же касается самого существа дела, то они тут выступают полными единомышленниками. И совсем не потому, что, знай Л. К. об этой акции «Серхрадости» заранее, она бы её «категорически остановила».
Для неё, как и для Алексея Ивановича, протестная телеграмма, отправленная в Секретариат Союза писателей, имеет смысл лишь как живое, искреннее движение души того, кто захочет такую телеграмму отправить. И тут не так даже важно, движет ли им потребность защитить подвергаемого травле товарища, или это для него единственный доступный ему способ сохранить самоуважение.