Чтобы показать, что это не так, приведу другое его объяснение на эту тему, из сочинения, написанного им ещё в России и не предназначавшегося для печати ни на родине, ни за границей, а потому более откровенного:
...Что такое антисемитизм?.. Обратим внимание: насколько широко употребляется это слово, настолько почти невозможно услышать или прочесть «антианглицизм», «антигерманизм» (хотя после Гитлера такое чувство довольно широко распространено), «антирусизм-антисоветизм» (хотя вполне понимаю и оправдываю это чувство во всех народах, кто испытал на себе нашу лапу за последние десятилетия), «антиармянизм» и т. д. Не заключить ли отсюда, что слово это пущено в оборот самими евреями? По их впечатлительности? Отчасти – да. Отчасти же антисемитизм – реальное явление и намного выдаётся из ряда своих аналогов.
Словарь иностранных слов – 1950 г., под ред. Лехина и Петрова – даёт нам: «антисемитизм – искусственно создаваемая национальная ненависть к евреям». Ещё не поглядев туда, мы сами для себя записали такие рабочие определения: «несправедливое недоброжелательство к евреям», «безосновательная ненависть к евреям или наклонность ложно обвинять их». Думаю, что эти определения ложатся почти рядом...
Однако, слово это у нас потеряло ясные рамки, использование этого слова далеко вышло за пределы его смысла – и, думаю, что опять-таки по еврейской впечатлительности... Объявляется антисемитской всякая попытка безвосторженного, беспристрастного, обоестороннего рассуждения о евреях... Евреи по отношению к себе не признают никакого спектра оценок: либо безоговорочное одобрение и восхваление, либо антисемитизм. А как быть, если отношение трезво-критическое? Или юмористическое? Это всё попадает в антисемитизм. Казалось бы: ничто и никто на свете не существует без недостатков, значит, есть недостатки и у евреев? Но говорить о них – запретно, всякий заговоривший об общееврейских недостатках будет выставлен и ославлен антисемитом.
А если некто относится к евреям явно недоброжелательно – просто по душевному ощущению, по настроению, но не делает никаких общественных шагов, не будет ни ложно их обвинять, ни искусственно подогревать к ним ненависть – ведь он уже бесповоротный и неспасаемый «антисемит»
Секретарь Толстого записал такую его фразу: «Видали ли вы какого-нибудь человека, которому бы евреи нравились непосредственно?» (Т. е., как я понимаю, не из убеждения, что надо быть прогрессивным, а по душевному чувству, и не отдельные евреи, знакомые, друзья, а вся нация в совокупности). Так по нашим меркам этот вопрос уличает во Льве Толстом явного антисемита!
Да даже и просто густой русский национализм, ещё и слова против евреев не вымолвя, – уже предохранительно объявлен у нас антисемитизмом.
И вот мы у себя в стране напуганы: разговаривая с передовыми образованными людьми, а тем более берясь за перо, мы прежде всего остерегаемся, оглядываемся – как бы евреев не обидеть...
Но правду надо уметь выслушивать.
Всем на земле.
И евреям тоже.
(Александр Солженицын. Евреи в СССР и в будущей России. Рождество-на-Истье. 1968. Стр. 13–14)
Идея, как видим, совершенно та же, что в его ответе Ричарду Гренье. С той только разницей, что там она укутана в вату «политкорректности», а тут высказана прямо, со всей, так сказать, большевистской откровенностью.
Вот об этом я и говорил в той передаче на радио «Свобода», которую отметил в своём «Непродёре» задетый ею за живое Солженицын.
Но и тогда ещё отношение моё к Александру Исаевичу оставалось двойственным.
Я уже рассказывал, как после одной такой моей передачи сотрудник радио «Свобода» Матусевич в разговоре со мной назвал Солженицына мелким человеком, и как горячо я тогда этому воспротивился.
Да, он демонизирует убийцу Столыпина Богрова, изображая его чуть ли не главным виновником всех бед, обрушившихся на Россию в ХХ веке. Да, он написал в своём «Архипелаге», что истинным создателем системы сталинских лагерей был не «лучший друг чекистов», а Нафталий Аронович Френкель, турецкий еврей, родившийся в Константинополе и некоторое время наслаждавшийся там «сладко-тревожной жизнью коммерсанта». Но «какая-то роковая сила влекла его к красной державе». Свой портрет этого мрачного демона «ГУЛАГа» Солженицын заключает такой фразой: «Мне представляется, что он ненавидел эту страну». Вот, значит, какова была природа той «роковой силы»: тайная ненависть к России, сладострастное желание как можно лучше послужить делу её гибели.
Чушь, конечно! Фантастический антисемитский бред!
Но мало ли и ещё более крупных людей были фанатичными антисемитами? Разве не написал Достоевский, что –
Бисмарки, Биконсфильды, Французская республика и Гамбетта и т. д. все это, как сила, один только мираж. Господин и им, и всему, и Европе один только жид и его банк... А когда погибнет все богатство Европы, останется банк жида, Антихрист придёт и станет на безначалии.
Как мог я считать Солженицына мелким человеком? Ведь при мне, на моих глазах он в одиночку сражался с могущественной ядерной державой. Он прошёл войну, лагерь, одолел смертельную болезнь и сумел открыть миру правду о кошмаре сталинского ГУЛАГа. А какой это великий труженик! Даже не найдя в себе силы прочесть все эти его «Узлы», я не мог не изумляться одному только количеству написанных им страниц.
И вот этот титан, этот гигант, этот новый Давид, победивший Голиафа, – мелкий человек?
Нет, я не мог это принять. Не мог с этим согласиться. Не мог в это поверить.
А вот какую историю вспомнил однажды в разговоре со мной Ефим Григорьевич Эткинд.
В начале 70-х шел он вдвоём с Александром Исаевичем (с которым его тогда связывала тесная и, как ему казалось, прочная дружба) мимо Таврического дворца, в котором некогда заседала Государственная Дума, а теперь размещалась ВПШ – Высшая партийная школа.
– Эх! – вырвалось у Александра Исаевича, уже писавшего тогда свои «Узлы». – Как бы надо было мне побывать там, внутри! Походить по залам дворца, по его коридорам. Мыслимое ли это дело – писать о том, чего не видал собственными глазами!
И Ефим Григорьевич сказал, что хоть в здание ВПШ посторонних, конечно, не пускают, он постарается ему это устроить.
И устроил.
В той Высшей партийной школе тогда работал (заведовал кафедрой) близкий его друг – Давид Прицкер. Он-то и организовал Александру Исаевичу посещение дворца.
Посещение прошло не вполне гладко. То ли Эткинд с Прицкером были плохими конспираторами и легкомысленно сговаривались о предстоящем мероприятии по телефону, то ли гэбэшные ищейки пронюхали о визите Солженицына в Таврический дворец по каким-то другим, своим каналам, но так или иначе визит был прерван чуть ли не в самом его начале, и Александру Исаевичу пришлось покинуть дворец, не повидав и малой доли того, что ему хотелось бы увидеть.
Тем не менее он был очень доволен, благодарил, говорил, как необходимо было ему там побывать. И поглядеть, и потрогать. (Кое-что он с присущей ему дотошностью успел там даже и замерить).
Прицкера потом вызывали в обком, что-то там выясняли, расспрашивали, но особых неприятностей у него не было. Так что всё обошлось сравнительно благополучно.
А спустя пятнадцать лет Александр Исаевич опубликовал (в «Новом мире») новую главу, дополняющую его книгу «Бодался телёнок с дубом». Она называлась «Невидимки» и рассказывалось в ней обо всех людях, которые тайно помогали ему в пору его полуподпольного существования. Упоминались там и Эткинд с Прицкером – как раз в связи вот с этой самой историей его нелегального посещения Таврического дворца.
Даже в Таврический дворец, посмотреть зал заседаний думы и места февральского бурления – категорически отказано было мне пройти. И если всё-таки попал я туда весной 1972 – русский писатель в русское памятное место при «русских вождях»! – то с риском и находчивостью двух евреев – Ефима Эткинда и Давида Петровича Прицкера...
Этой репликой Александра Исаевича Ефим был ранен в самое сердце.
– Ты представляешь? – говорил он мне, заключая свой рассказ. – Я считал себя его другом. Да и он, как будто, меня тоже. Дружба наша к моменту его высылки насчитывала уже десять лет. Он доверялся мне во всем, мы были, – так я думал, – очень близки друг другу. И вот оказывается, что мы – и я, и Давид, – воспринимались им тогда как два еврея , два чужака , помогшие ему, коренному русаку, русскому по крови , проникнуть в заповедное место российской истории.
– Но ведь он же не хотел этим сказать ничего плохого, – пытался я защитить Александра Исаевича. – Жало этой его сатиры направлено ведь не в тебя с Давидом, а вот в этих самых «русских вождей», которые на самом деле никакие не русские. А «два еврея» – это у него просто вырвалось ненароком. Он даже и сам, верно, толком не понял, что сказал.
– Так ведь это даже ещё хуже! – сказал Ефим.
И тут я вынужден был согласиться, что, как это ни грустно, он прав.
Дело было не только в том, что Ефим, который на протяжении целых десяти лет считал себя другом Александра Исаевича, на самом деле все эти годы был для него другим, чужим, не своим .
В действительности дело обстояло ещё хуже.
Этой своей репликой Александр Исаевич открылся . Он – проговорился .
Ведь в сущности он сказал вот что:
– Вы только вдумайтесь, сограждане, какая ненормальная, уродливая ситуация сложилась в нашем с вами отечестве! Я, русский писатель и коренной русский человек, здесь – изгой. И чтобы проникнуть в святое место русской истории, вынужден обратиться к чужакам . Выходит, что эти чужаки здесь, в моей стране по-прежнему – как и в первые советские годы – у власти