Можно представить, как жутко было Кью на следствии: и потому что – старая, больная, с малыми силами сопротивления; и потому что – понову, на себе самой впервые, а прогнозы, по «Архипелагу», все известны; и – от сознания сделанных ошибок, сама виновата, а люди пострадают, – как это жжёт; и больше всего – что твой собственный дневник лежит на столе следователя, и уже нельзя замкнуться, отказаться, а надо изворачиваться, истолковывать, придумывать, смягчать, – как это жжёт! Вероятно, нельзя было ей уклониться от каких-то показаний на Эткинда, неизбежно – на Люшу Чуковскую; а на Ирину Николаевну Томашевскую, работу об авторстве «Тихого Дона»? Но самое для неё тяжёлое и неизбежное было: выдать «Архипелаг» и указать, что он – у Самутина...
Что было дальше с Е. Д. в августе – достоверно мы не знаем ничего. Все сведения – от подозрительной новой соседки, медсестры, племянницы прокурора. Это – от неё версия, будто Е. Д., отпущенная через пять дней домой, всё время оставалась там, металась по комнате и говорила: «Я – Иуда, скольких невинных предала!» (Конечно, должно было разрушительно проработаться в ней и обернуться: не тот угрозный час страшен, которым пугал её Большой Дом, а вот этот ужас защемлённой одинокой жизни, – а друзья, быть может, погибли, а бесценная книга, память миллионов, не выплывет больше.) Потом, будто бы, с сердечным припадком легла в больницу (с помощью этой же соседки), неделю там лежала, вернулась. И вскоре, видимо в последних числах августа повесилась в том кривом, тёмном, дурного воздуха коридоре, из Достоевского. (Но та же медсестра, выпив на поминках больше, варьировала: а на теле её были ножевые раны, кровь. Так – не вешаются).
Что Елизавете Денисовне запрещено было пытаться дать знать кому-либо – ясно из общих методов ГБ и из такого же распоряжения Нине Пахтусовой. Но – подчинилась она? Или наоборот: пыталась связаться с нами – и именно за это убита? Страшно представить эту злодейскую сцену убийства в мрачной пещере-квартире.
(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом. М. 1996. Стр. 448–449)
Всё это Александр Исаевич вспоминал и записывал годы спустя, когда он уже помягчел к несчастной Елизавете Денисовне. А в тот момент, когда на него обрушилось известие о постигшей его беде, – даже не беде, катастрофе! – реакция его была совсем другая.
Реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: «она обманула меня – она наказана».
(В. Максимов. История одной капитуляции. Правда. 1994. 28 декабря)
Владимир Емельянович Максимов – не самый доброжелательный, а потому и не самый объективный свидетель. А газета «Правда», в которой он опубликовал этот свой мемуарный очерк, – не самый надежный источник информации.
Но есть ещё одно «свидетельское показание» о том, как реагировал А. И. на известие о гибели Е. Д. Воронянской:
...Ненависти к тебе у меня не было, нет и не будет. А вот остатки уважения и доверия действительно начали иссякать ещё в семидесятые годы. Ты пишешь, что мы не ссорились. Не знаю, как назвать разговор на Козицком в августе 1973 года по поводу статьи «Мир и насилие»... Тогда я ушел от тебя с уверенностью, что отношения порваны. Однако вскоре началась широковещательная газетная травля тебя и Сахарова. А потом чекисты нашли «Архипелаг» и покончила самоубийством Воронянская. Как же было отступиться от тебя? Хотя твое отношение к её гибели было бесчеловечным – где уж там христианским! После моего звонка из Ленинграда ты написал столь же сердито, сколь и безрассудно («ты что думал, что я на похороны поеду?!»). А ведь звонил я только, чтобы скорее известить тебя об угрозе, о беде.
(Лев Копелев. Письмо Солженицыну. Кёльн. 30.1–5.11. 1985. «Синтаксис», № 37. Париж, 2001. Стр. 96)
А. И. был так жесток к несчастной Елизавете Денисовне, что даже страшная её гибель его не смягчила, не потому, что она выдала чекистам местонахождение «Архипелага». На этот счет у него к ней не было никаких претензий.
Свой гнев он обрушил на неё не за то, что она не уничтожила доверенный ей экземпляр рукописи, как ей было приказано, а за то, что обманула его, солгав, что выполнила это его распоряжение.
И помягчел он к ней – сменил гнев на милость – не потому, что за прошедшие годы этот его гнев слегка поутих.
Так почему же?
2 марта 1983 года Солженицыну была присуждена и 10 мая вручена так называемая Темплтоновская премия.
Первое известие о том, что ему собираются присудить эту награду, он встретил довольно прохладно:
...Письмо от Джона Трейна, из правых американских кругов (финансист и консервативный журналист): если будет мне присуждена Темплтоновская премия (религиозная, никогда о ней не слышал), – то приму ли я её? поеду ли получать в Лондон из рук герцога Эдинбургского, супруга королевы?
При сём брошюра, со спиральной туманностью на обложке, в ней – пояснение этой странной премии: «установлена, дабы привлечь внимание к лицам, нашедшим новые пути для возрастания любви человека к Господу или понимания Господа... новые и эффективные методы внушения Божьей мудрости». Немного отдаёт каким-то масонством? розенкрейцерством? Но успокаивает, что они не ищут отменить все религии ради единой сверх всех, а премия «скорей стремится поощрять преимущества разнообразия». Присуждается «лицам, имеющим особые заслуги в укреплении духа перед лицом нравственного кризиса в мире».
(А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов)
Но колебался он (принимать? Не принимать?) недолго:
Мать Тереза получила, брат Роже Шутц. Десять раз присуждалась, а православному ещё ни разу, – как же не использовать момент, сказать на весь мир о своих?.. Оглашённые в Вашингтоне и присланные мне материалы по присуждению оказались глубже, чем я от них ожидал. Самой удивительной была формулировка, что «доказана жизненность православной духовной традиции в России» – о чём и идёт наш самый горячий спор с врагами России. Референты Темплтоновского фонда – или судейской коллегии? – потрудились, поискали, понабрали по моим книгам, что бы положить в присуждение. Верно нашли: и моё стихотворение в лагерной больнице, в «Архипелаге», и мою отдельную «Молитву».
(Там же)
И вот тут и вспомнил он несчастную Е. Д. Воронянскую.
...Поразился я непредвиденным путям. Ведь уже который раз печатают эту Молитву, ссылаются на неё, впечатлены ею, – а ведь я её в мир не выпускал – это сделала Елизавета Денисовна, самовольно, и я её как бранил за то! Так же самовольно, как и дохранила «Архипелаг» до гэбистов, и выпустила «Архипелаг» в мир. И за оба самовольства я должен только благодарить покойницу. Была она – орудием Божьим.
(Там же)
Из этой солженицынской «Молитвы», которую самовольно пустила в мир Елизавета Денисовна (за что он теперь ей благодарен), я хочу выделить такие её строки:
Как легко мне жить с Тобой, Господи!
Как легко мне верить в Тебя!..
Когда умнейшие люди
Не видят дальше сегодняшнего вечера
И не знают, что надо делать завтра, —
Ты снисылаешь мне ясную уверенность,
Что Ты есть...
На хребте славы земной
я с удивлением оглядываюсь на тот путь
через безбрежность – сюда,
откуда я смог послать человечеству
отблеск лучей Твоих.
(Солженицын: мыслитель, историк, художник. Западная критика. 1974–2008. М. 2010. Стр. 455–456)
А из стихотворения в лагерной больнице, отысканного референтами Темплтонского фонда, – вот эти:
Да когда ж я так допуста, дочиста
Всё развеял из зёрен благих?
Ведь провёл же и я отрочество
В светлом пении храмов Твоих!
Рассверкалась премудрость книжная.
Мой надменный пронзая мозг,
Тайны мира явились – постижными,
Жребий жизни – податлив, как воск...
Но пройдя между бытии и небытии,
Упадав и держась на краю,
Я смотрю в благодарственном трепете
На прожитую жизнь мою.
Не рассудком моим, не желанием
Освещен её каждый излом –
Смысла Высшего ровным сиянием,
Объяснившимся лишь потом.
(Там же)
К этой мысли (о том, что сияние Высшего Смысла «объясняется лишь потом») Солженицын возвращается постоянно, не устает её повторять.
Впервые это открылось ему в 1965-м, когда был арестован его архив. Из-за небрежности незадачливых его хранителей, а отчасти и из-за им самим совершенных ошибок в руках гэбистов оказались несколько экземпляров романа «В круге первом». А главное – лагерная его пьеса «Пир победителей», обнаружение которой представляло для него тогда смертельную опасность.
В мой последний миг, перед тем как начать набирать глубину, в мой последний миг на поверхности – я был подстрелен!
Подстрелен.
Подстрелен...
(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом. М. 1996. Стр. 118)
Как он сам потом признавался, даже арест не был для него таким страшным ударом, как этот:
Арест был смягчён тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным (но прозорливым) предчувствием – что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны...
(Там же. Стр. 119)
А тут был – полный крах. Катастрофа.
Арест архива означал крушение всех его жизненных планов.