(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни. М. 1996. Стр. 215–216)
Придумывает – для самооправдания – разные оговорки и отговорки, в том числе и вполне дурацкие (при чём тут Колчак и украденное русское золото?), но при этом всё-таки испытывает – не скажу, чтобы муки совести, но – некоторый моральный дискомфорт.
В других сходных ситуациях, когда случалось ему промолчать, он никакого такого морального дискомфорта уже не испытывал.
Первый раз это случилось, когда начался судебный процесс над Синявским и Даниэлем.
Под письмом в защиту обвиняемых по этому процессу подписались тогда 62 писателя. Подписи Солженицына в их числе не было.
Естественно предположить, что, щадя его (его положение в то время было уже достаточно угрожаемым), к нему даже не стали обращаться. Но это не так. Через Н. В. Тимофеева-Ресовского [3] это письмо Александру Исаевичу было передано. Но он подписать его отказался, объяснив свой отказ так:
Не подобает русскому писателю печататься за границей.
(Н. Бетелл. Путешествие англичанина в поисках России. М. 2002. Стр. 21)
Жена А. Д. Синявского М. В. Розанова, подтвердив, что объяснение его отказа подписать письмо было именно таким, по этому поводу замечает:
Меня обескуражил не отказ, а его мотивировка... Самое забавное, что к тому времени все рукописи Солженицына были уже за границей.
(М. Розанова. «Солженицын полоснул меня таким взглядом, что я поняла – это враг на всю жизнь». Комсомольская правда. 13 января 1999 г.)
Вскоре, однако, и сам А. И. высказался на эту тему иначе:
...Пошёл через огонь Евгений Барабанов. 15.9 он пришёл ко мне (я уже знал, как его тягают в ГБ и душат) и у меня сделал корреспонденту своё тоже вполне историческое заявление: распрямлялся рядовой раб, до сих пор никому не известный, подымался с ноля – и сразу в мировую известность, распрямлялся на том, на чём мы согнуты были полвека: что отправить рукопись за границу не преступление, а честь: рукопись этим спасалась от смерти.
(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом)
Совсем как Ленин, который, приехав из Германии в Петроград, выбросил лозунг: «Никакого доверия Временному правительству. Вся власть советам!», а когда выяснилось, что большинство в Советах у эсеров и меньшевиков, этот лозунг снял. А когда большевиков в Советах прибавилось, снова этот лозунг выдвинул.
Не только об отправке рукописей за границу, но и непосредственно о самих А. Д. Синявском и Ю. М. Даниэле Александр Исаевич впоследствии тоже высказался иначе:
Как когда-то Пастернак отправкой своего романа в Италию, а потом затравленным покаянием, так теперь Синявский и Даниэль за своё писательское душевное двоение беспокаянным принятием расплаты, – открывали пути литературы и закрывали пути её врагов. У мракобесов становилось простора меньше, у литературы – больше.
(Там же)
Признав таким образом историческое значение процесса Синявского и Даниэля и смелого («беспокаянного») их поведения на этом процессе, он все-таки не преминул попенять им за их «душевное двоение». Тоже, наверно, в оправдание давешнего своего отказа выступить в их защиту.
Но когда в марте 70-го А. Д. Сахаров предложил ему принять участие в кампании, организованной в защиту Петра Григоренко и Анатолия Марченко, он и тут отказался, сказав, что —
...они избрали свою судьбу сами.
(Н. А. Решетовская. Александр Солженицын и читающая Россия. Стр. 372)
Позже, правда, признал:
...пригнулась моя стальная решимость, с какой я прорезался все годы от ареста и без какой – не дойти.
(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом).
Но тут же опять подчеркнул, что и в этом случае был у него свой, дальний и в конечном результате оправдавший себя расчёт:
Я не заступился за Буковского, арестованного в ту весну. Не заступался за Григоренко. Ни за кого. Я вёл свой дальний счёт сроков и действий.
(Там же)
За одного из гонимых в то время, однако, он всё-таки заступился.
29 мая 1970 года Жорес Александрович Медведев, опубликовавший в то время за границей свою книгу, разоблачающую деятельность «народного академика» Т. Д. Лысенко и уволенный за это с работы, был помещён в психиатрическую больницу. Брат Жореса Рой тотчас же сообщил об этом разным влиятельным людям, на помощь которых рассчитывал. Первыми, к кому он обратился, были А. Д. Сахаров и А. И. Солженицын.
Не ответить на это обращение А. И. не мог.
Начать с того, что с Жоресом у него были отношения личные. И инициатором этих личных отношений был он сам.
Летом 1964 года он прочел рукопись книги Жореса. Под скромным, некрикливым названием «Очерки по истории биолого-агрономической дискуссии» она уже два года ходила в Самиздате и к тому времени её прочли уже тысячи людей.
Прочёл её и Солженицын. И под впечатлением прочитанного тут же написал автору:
Многоуважаемый Жорес Александрович!
Этим летом я прочёл Ваши «Очерки».
За много лет буквально не помню книги, которая так бы меня захватила и взволновала, как эта Ваша. Её искренность, убедительность, простота, верность построения и верно выбранный тон – выше всяких похвал. О современности её нечего и говорить.
Я знаю, что и многих читателей она очень волнует, хотя они были далеки от биологии. Никто не может остаться безразличным к её дальнейшей судьбе...
...Мне хочется крепко пожать Вашу руку, выразить гордость за Вас, за Вашу любовь к истине и к отечественной науке. Ваша книга состоит из одних неопровержимостей...
Желаю Вам здоровья, бодрости, мужества! Не теряю надежды с Вами познакомиться.
Г. Рязань, 23
1-й Касимовский пер. 12, кв. 3.
Солженицын
(Жорес Медведев. Из воспоминаний о Солженицыне. В кн.: Жорес Медведев, Рой Медведев. Солженицын и Сахаров. Два пророка. М. 2004. Стр. 78)Они познакомились и сразу сблизились.
Год спустя, когда Солженицын хотел переехать из Рязани в какой-нибудь более тихий город и поближе к Москве, Жорес приложил немало усилий, чтобы перетащить его в Обнинск, где жена Александра Исаевича Н. А. Решетовская могла бы работать в том же институте, что и он. (Из этой его затеи, к сожалению, ничего не вышло).
И вот – Жорес в психушке. И за него уже вступились многие из тех, к кому обратился за помощью его брат Рой, – в том числе и А. Т. Твардовский, у которого с одним из его влиятельных друзей случился на эту тему такой разговор.
– Саша! – сказал он Александру Трифоновичу. – Не лезь ты в это дело! Тебе к 60-летию собираются дать Героя. Будешь упрямиться – не дадут.
Твардовский ответил:
– Первый раз слышу, что Героя у нас дают за трусость.
И не послушался доброго совета этого своего чиновного доброжелателя.
Так мог ли в этом случае Александр Исаевич промолчать? Не вступиться за Жореса, как не вступался за Синявского и Даниэля, Петра Григоренко, Анатолия Марченко и Владимира Буковского?
Не мог. Никак не мог.
...Гнал я свой «Август», и в тот год, 70-й, сидел бы тише тихого, писка бы не произнёс. Если бы не несчастный случай с Жоресом Медведевым в начале лета. Именно в эти месяцы, конца первой редакции и начала второй, определялся успех или неуспех всей формы моего «Р-17»... И благоразумные доводы о жребии писателя приводили мне отговаривающие друзья.
Но – разумом здесь не взвесить: вдруг запечёт под ногами, оказывается – сковорода, а не земля, – как не запляшешь? Стыдно быть историческим романистом, когда душат людей на твоих глазах. Хорош бы я был автор «Архипелага», если б о продолжении его сегодняшнем – молчал дипломатично. Посадка Ж. Медведева в психушку для нашей интеллигенции была даже опаснее и принципиальнее чешских событий – это была удавка на самом нашем горле. И я решил – писать. Я первые редакции очень грозно начинал: ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ (то есть, им всем, палачам. В начале меня особенно заносит, потом умеряюсь). За лагерное время хорошо я узнал и понял врагов человечества: кулак они уважают, больше ничего, чем сильней кулаком их улупишь – тем и безопасней. (Западные люди никак этого не поймут, они всё уступками надеются смягчить.) Едва продирал я глаза по утрам – тянуло меня не к роману, а Предупреждение ещё раз переписать, это было сильней меня, так во мне и ходило. Редакции с пятой стало помягче: ВОТ КАК МЫ ЖИВЁМ. В ноябре 69-го упрекали меня, что быстротою своего выскока с ответом СП я помешал братьям-писателям и общественности за меня заступиться, отпугнул резкостью. Теперь, чтоб своей резкостью не потопить Медведева, я взнуздал себя, держал, дал академикам высказаться – и только в Духов день, в середине июня, выпустил своё письмо. По делу Жореса оно оказалось, может, уже и лишним – струхнули власти и без того.
(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом)
Странная вырисовывается картина.
В иных случаях (когда дело касалось его самого) он реагировал мгновенно. Вспомним его открытое письмо Андропову по поводу инцидента с Сашей Горловым, которое он шарахнул по всем радиостанциям сразу, как только узнал о случившемся, не успев даже поставить в известность главного героя этого инцидента. А тут – сидит, шлифует вариант за вариантом.
Жореса, как уже было сказано, закатали в психушку 29 мая. Прервал работу над романом и сел за письмо в его защиту Александр Исаевич 2 июня. Закончил последний (уже пятый!) его вариант – 11-го. А пустил его в обращение только в середине июня, 15-го, когда, как он сам это признает, оно было уже лишним: «Струхнули власти и без того».