Если бы речь шла не о Гёте, а о каком–нибудь философе в специализированном смысле слова, можно было бы прямо сказать, что каждая из приведенных выдержек (количество их необозримо) содержит в себе целый горизонт интенциональных импликаций, вскрытие которых расширило бы ее до смыслового объема дескриптивной и эйдетической феноменологии, причем не столько в модусе "теоретического введения", сколько в конкретной атмосфере рабочего поля (вспомним, что каждая из этих выдержек подтверждена несравненным праксисом не только отдельных научных открытий, но и открытием отдельных наук). Впрочем, Гёте слишком широк, чтобы можно было оценивать его сферу феноменологическими реминисценциями. Скорее, наоборот: в нем могла бы феноменология найти пробный камень своих поисков и им проверять очевидность своего, метода — что же может быть очевиднее (и труднее) феномена Гёте! [72]
Феноменология Гете при всем том предельно стихийна, прагматична и уникальна. Ее "теоретичность" очерчена контекстом не современного, а греческого смысла "теории", т. е. она покоится на "умении видеть" без того, чтобы притязать на видение самого умения, или на теоретико–познавательный анализ собственных возможностей. Задача эта (в невиданных даже самому Гёте перспективах) была осуществлена Рудольфом Штейнером. Мы упомянем здесь лишь те его работы, которые датированы 80–90 гг. прошлого столетия и, стало быть, до феноменологических разработок Гуссерля (2‑й том "Логических исследований", или собственно начало феноменологии, датирован 1901 г.); эти работы суть: предисловия и комментарии к "Естественнонаучным сочинениям Гёте" (Kürschner's Ausgabe, 1883–1897), "Очерк теории познания гётевского мировоззрения" (1886), "Истина и наука" (1892), "Философия свободы" (1894). Глубина и значительность темы, а также чисто информативное назначение данного "Справочника", не позволяют мне остановиться на сколько–нибудь подробном анализе этих книг; я вынужден, поэтому, снова обратиться к методу выдержек, тем более, что задача моя стянута в рамки просто справочного жанра. Выдержки взяты из книги "Истина и наука", исследующей собственно теоретико–познавательные проблемы [73].
"Исследовать глубочайшую сущность вещей, их первоначала, является потребностью, неотделимой от человеческой природы. Она лежит в основе всякой научной деятельности" (с. 111). — "Задачей познания не является повторение в понятийной форме чего–то уже имеющегося в другом месте, но сотворение совершенно новой области, дающей лишь совместно с чувственно данным миром полную действительность" (c. 112). — "Что сообщает наукам истинную ценность, так это только философское изложение человеческого значения их результатов" (с. 114). — "Теория познания должна быть научным исследованием того, что все другие науки предпосылают без всякого исследования: именно самого познания. Этим за ней с самого начала признается характер основной философской науки" (с. 120). — "Последующие рассуждения стремятся прежде всего к такой формулировке проблемы познания, которая будет строго соблюдать характер теории познания, как полностью беспредпосылочной науки" (с. 121). — "Гносеолог обязан показать, что принятое им начало действительно беспредпосылочно. Но все это не имеет ничего общего с сущностью самого этого начала, стоит совершенно вне его, ничего о нем не говорит. В начальной стадии преподавания математики я ведь тоже должен стараться убедить ученика в аксиоматическом характере определенных истин. Но никто не захочет утверждать, что содержание аксиомы зависит от этих предварительных соображений. Точно таким же образом должен был бы гносеолог в своих вводных замечаниях показать путь, каким можно придти к беспредпосылочному началу; но собственно содержание этого начала должно быть независимым от этих соображений" (с. 127–128). — "Трансцендентальный идеализм доказывает свою правильность, оперируя средствами наивного реализма, к опровержению которого он стремится" (с. 134). — "Теория познания может быть только критической наукой. Ее объектом является в высшей степени субъективная деятельность человека: познание, и то, что она хочет показать, это — закономерность познания. Таким образом, из этой науки должна быть исключена всякая наивность" (с. 136). — "То, с чего следует начинать, лежит вне познания, оно само не может еще быть познанием. Но мы должны искать его непосредственно перед познанием… Такое начало может быть осуществлено лишь с непосредственно данным образам мира, т. е. тем образом мира, который предлежит человеку, прежде чем он каким–либо способом подверг его процессу познания, стало быть, прежде чем он допустил хотя бы малейшее высказывание о нем, предпринял малейшее мысленное определение его… До всякой познавательной деятельности в образе мира ничто не является как субстанция, ничто как акциденция, ничто как причина или следствие; противоположности материи и духа, тела и души еще не созданы. Но и от всякого другого предиката должны мы воздержаться для фиксируемого на этой ступени образа мира. Он не может быть понимаем ни как действительность, ни как иллюзия, ни как субъективный, ни как объективный, ни как случайный, ни как необходимый; есть ли это "вещь в себе" или простое представление, этого нельзя решить на данной ступени" (с. 137–138) [74]. — "Теперь нас можно упрекнуть в том, что мы уже накопили целый ряд мысленных определений, для того чтобы выделить тот якобы непосредственный образ мира из образа мира, дополненного человеком путем познавательной обработки… Но на этой ступени понятия не имеют никакой познавательной ценности, они имеют чисто негативную задачу удалить из поля зрения все то, что принадлежит к познанию, и привести туда, где последнее только начинается. Эти соображения являются указателями пути к тому началу, к которому примыкает акт познания, не принадлежа еще ему… Только когда говорят: я исключаю из моего образа мира все мысленные, достигнутые через познание определения, и фиксирую только все то, что без моего участия возникает на горизонте моего наблюдения, только тогда всякая ошибка исключена. Где я принципиально воздерживаюсь от всяческих высказываний, там я не могу совершить никакой ошибки" (с. 139–140). — "В этом непосредственно данном содержании мира заключено уже все, что может вообще появиться в пределах горизонта наших переживаний… Если теория познания исходит из допущения, что все это есть содержание нашего сознания, то естественно сразу же возникает вопрос: где переход, ведущий нас из субъективного в транссубъективное? Для нас дело обстоит совсем иначе. Для нас как сознание, так и представление о "Я" есть прежде всего лишь части непосредственно данного, и какое отношение первые имеют к последнему, это есть уже результат познания. Не из сознания хотим мы определить познание, а наоборот: из познания — сознание и отношение субъективности и объективности" (с. 141) [75].
Мы ограничиваемся этими выдержками, как имеющими прямое отношение к нашей теме. Уместность их вполне очевидна, и не требует специальных оговорок. Заметим лишь: видеть в них предварение гуссерлевской проблематики и оценивать их с точки зрения результатов феноменологии было бы не только недооценкой их значимости, но и полнейшим смещением всех перспектив. Правильнее было бы сказать, что предваряет их сама феноменология в смысле приближения к ним, предчувствия их (во всей их дальнейшей разработке) как бесконечного горизонта невиданных и неслыханных интенций сознания.
Глава 4. Набеги самоочевидностей
§ 1. Дельфийская заповедь
– Познай самого себя. Это слово, начертанное на храме Аполлона в Дельфах, — одно из древнейших слов, дарованных человеку до скончания времен. Оно — незримый центр ослепительно красочного круга всей человеческой культуры; от лирического вздоха какого–нибудь Катулла через вкрадчивый цинизм какого–нибудь аббата Галиани до искривленных неогеометрических пространств и гиперкомплексных чисел, от Сократовой чаши с ядом через избитого палкой Эпиктета и растерзанную толпой Гипатию до рокота послевертеровских самоубийств и идиотического бормотания изжившего себя Бодлера проходит этот благодатный лейтмотив: познай самого себя. Центр — сила тяготения, некий солнечный протон, вокруг которого вращается и которым сдерживается вся полнота культурного круга; лишите этот круг центра, и он моментально распадется на бессмысленные обломки; культурные символы обернутся пустыми объемами и продуктами распада. Так, сталкиваясь с центром круга, сталкиваемся мы с центральной темой культуры, и темой этой оказывается humanitas: человек, как точка, силящаяся познать себя и расшириться до окружности, дабы исполнить высочайшую миссию своего призвания. Окружность культуры именно здесь транспарирует имагинацией умного лика. "С годами, — читаем мы в одном стихотворении Хорхе Луиса Борхеса, — человек заселяет пространство образами провинций, царств, гор, заливов, кораблей, островов, рыб, жилищ, орудий труда, звезд, лошадей и людей. Незадолго до смерти ему открывается, что терпеливый лабиринт линий тщательно слагает черты его собственного лица" [1]. Так говорит поэт, и правде слов его вторит ученый. Вернер Гейзенберг, идя с другого конца, неожиданно оказывается в зоне буквально микрофизических потрясений. И ему открывается, что, исследуя Вселенную и ища в ней объективные свойства, "человек встречает самого себя"[2]. Странная перекличка, тем более странная, что согласие поэта и ученого убегает корнями в древнейшие символы мифической космографии, где единство микрокосмоса и макрокосмоса воспринимается через образование человека из частей мира и мира из частей человека