ешное от других эмоциональных проявлений духовной культуры: сочувствия, жалости, сострадания, возмущения, отчаяния и т. д. Можно даже сказать, что собственно смешное связано с переходом от факторов 3–4 к 5–6, реализуемое в 7.
Однако, действие этих факторов немыслимо без основополагающих факторов 1–2. Социально-культурный характер положительных эмоций, связанных со смехом, позволяет утверждать, что социален любой смех[49]. Такой вывод ставит под сомнение возможность так называемого физиологического смеха. Так, смех от щекотки возможен лишь в условиях душевного комфорта, убежденности в добром отношении к нам щекочущего. В любом другом случае и тем более – при опасности, щекотка – не более чем неприятное раздражение нервных окончаний. Поэтому пытка щекоткой, описанная Гриммельсгаузеном в «Симплициссимусе» не представляется реально возможной. Вернее, пытка возможна, но она не будет сопровождаться смехом, разве что палачей.
В случае истерического смеха человек оказывается в абсолютно запредельном отношении к любому «мы» и ему все видится смешным. В этом смысле истерик подобен нигилисту.
С торжеством социальной ценностной нормы связано использование смеха в ритуальной практике в качестве обряда жизнеутверждения, как средства магического воздействия на природу и других людей[50]. Разгульный смех во время дионисийских праздников, сатурналий, карнавалов, в практике чань-буддизма имеет те же первоосновы. Одним из последних звеньев широкой ранее смеховой обрядности являются весенние первоапрельские шутки.
Социален и так называемый жизнерадостный смех, часто ставящий теоретиков в тупик, поскольку не связан вроде бы ни с какими – большими или малыми – недостатками. Жизнерадостному смеху иногда вообще отказывают в связи с комизмом и смешным, отводя ему область чисто психофизиологическую, объясняя его феномен «игрой жизненных сил» (И. Кант). Однако радостный смех ребенка, относящийся ко всякому яркому и приятному впечатлению, «беспричинный» смех девушек и другие проявления жизнерадостного смеха имеют ту же информационную и смысловую природу – они вызваны избыточным положительным предпониманием, торжеством своего «мы». Если у человека нет забот и все в жизни складывается удачно, он счастлив и потому беззаботно смеется[51]. В этом случае, как и при высмеивании, радует победа, торжество человеческого отношения к жизни. Детский смех – одно из первых проявлений человеческого в ребенке.
В этом случае различие между насмешливым и добрым смехом не в сути смешного, а в характере торжества. Речь должна идти не о противопоставлении, а о смещении акцента. В первом случае акцентируется торжество своего «мы» над чужим. Во втором – торжество признания объекта смеха «своим». В первом случае – отторжение чужого, вредного, слабого. Во втором – радость осознания своей силы и доброты. Несостоятельно в этом контексте и противопоставление двух видов комизма – высокого и низкого, сатиры – идейного, «нужного» смеха и юмора – смеха безыдейного, развлекательного. Так же как несостоятельным оказывается и противопоставление в комических жанрах «разоблачающего» и «утверждающего» смеха[52]. Во-первых, при этом смешиваются категории цели и средств. Другой разговор, что такое противопоставление может использоваться в целях социально-политической прагматики. Во-вторых, и это главное, смешное всегда «социально нагружено», никогда не лишено социального значения – в каких бы целях оно ни использовалось. Не только политическая сатира, но даже клоунада, балаган и шутовство невозможны без социально значимой основы и окраски. Дело в самой сущности смешного, связанной с социально-культурным контекстом.
И в этой связи можно поставить вопрос – не корректный на первый взгляд – для чего нужен смех? Почему, несмотря на отношение к смеху как к несерьезному и несущественному элементу жизни, он так привлекателен?
Животные могут бурно радоваться и веселиться, но для того, чтобы засмеяться, надо увидеть смешное, понять, что оно смешно. А это предполагает сложный акт сознания, невозможный для животного – социальную в том числе – нравственную оценку, соотнесение реальности с определенной системой ценностей и норм. Только человек может смеяться и только человеческому. Отмечаемая нередко способность высших животных, например, обезьян, собак к некоторым проявлениям «чувства юмора» не опровергают, а лишь подтверждают этот вывод. Так же, как рука человека – ключ к пониманию руки обезьяны, так и человеческий смех – ключ к пониманию проявлений ростков социальных эмоций в поведении животных.
Смех снимает противоречия и позволяет возвыситься над ситуацией самой своей природой и механизмом эмоции. Поэтому смех может быть даже средством самовоспитания. Сам механизм порождения смешного позволяет как бы «взять самого себя за волосы» и поставить «над» ситуацией, приносящей огорчения. Рекомендации психологов о пользе рассмеяться в трудной ситуации, показать себе утром в зеркале язык и улыбнуться – далеко не бессмысленны. Даже имитация улыбки или смеха в стрессовой ситуации – способны «включить зажигание» и вызвать искренний смех как следствие мимики и сокращений диафрагмы. Люди с улыбкой, обладающие чувством юмора обладают «презумпцией привлекательности», карт-бланшем широты и глубины осмысления жизненных и профессиональных ситуаций и проблем.
Согласно Р. А. Моди, автору книги «О смехе, или Целительная сила юмора», способность смеяться – не только важный показатель здоровья, но и эффективное средство его достижения. «Общайтесь с жизнерадостными людьми», «Старайтесь замечать смешное в жизни», «Заведите досье курьезов», «Находите время и место шутке», «Не теряйте способность шутить даже в критической ситуации» – вот главные его практические рекомендации[53].
Что предпочтительнее – хлебниковское
И я думаю,
Что мир —
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного —
или «Все мы гости на земле, так что давайте по крайней мере повеселимся» У. Роджерса? Обе позиции покоятся на глубоком пессимизме, но сами при этом явно различны по практическим выводам.
В силу способности поставить человека «над» ситуацией или уж по крайней мере «вне» ее смех может служить и средством самозащиты личности, позволяя ей как бы отстраниться от нежелательных или опасных для нее сторон действительности. Тот, кто проводил в своей жизни хотя бы одно интервью или опрос, знает, что обычно первой реакцией на вопрос является улыбка или короткий смешок. Тем самым человек, с одной стороны, показывает, что он отлично все понимает, что он как бы «над» и «вне» предмета вопроса, а с другой, одновременно, просто выигрывает время на обдумывание ответа. Несомненный интерес в этой связи представило бы рассмотрение смеха в контексте «дипластии» – закрепление в антропогенезе «срывной», невротической сигнальной реакции человека на взаимоисключающие стимулы – явления, глубоко рассмотренного Б. Ф. Поршневым[54]. Б. Ф. Поршнев связывал дипластию с суггестивной стороной второй сигнальной системы. Представляется, однако, что дипластия скорее связана с контрсуггестией, защитой от сигнальных воздействий других людей, и среды в целом. Это ясно видно именно в случае смеха – высмеять, рассмеяться – значит уйти от влияния осмеиваемого.
Согласно М. Минскому, смех есть защитная реакция на запрет, на противоречия или несостоятельность[55]. Вообще, когда человек объективно находится в положении «под» ситуацией – в том числе и перед лицом смерти – смех оказывается единственным средством встать «над» нею. Тем самым пусть даже только в собственном сознании, но человек создает ситуации своего торжества и торжества своих идеалов. Более того, смеясь, он реализует эту ситуацию объективно. Не исключено, что главная трагедия А. С. Пушкина в год последней дуэли заключалась в том, что он – бывший насмешник, пересмешник и высмеиватель всего и вся, включая самого себя, в этой своей ситуации – безденежья, жениного мужа, пристегнутого ко двору, светского идиотизма – не смог рассмеяться, не смог стать выше ситуации, а принял ее убийственно всерьез.
Смех – не сатанизм души, у которой нет ничего святого. Даже нигилистический «смех под пустым небом», показывающий Богу «кукиш в кармане», о котором говорил Ф. М. Достоевский, – все-таки проявление человеческого в человеке, его стремления утвердиться, найти опору, или хотя бы почувствовать почву под ногами, но не быть раздавленным трагизмом своего существования. Жизнь любого человека – трагедия, история неудачи. Неудивительно поэтому, что человек стремится спастись от этой трагедии. Другой разговор, что средством спасения оказывается внеличностный man «мы». Сводя счеты с великим трагиком – жизнью, человек платит достойной монетой: на бесстыдство отвечает бесстыдством. На бесчеловечность к нему лично отвечает уходом от себя в невменяемое man. Но «есть большое различие – стремиться в каждой вещи находить что-нибудь смешное и стремиться в каждой вещи найти нечто, над чем справедливо смеяться», – отмечал А. Шефтсбери[56]. На это обстоятельство обращал свое внимание и М. М. Бахтин, подчеркивавший, что этическое начало в смехе – не морализаторство, а нерефлектируемый импульс. Смех изначально, нерефлекторно, а точнее – дорефлекторно нравственен.
Поэтому представляются необоснованными встречающиеся опасения, что «переполненность культуры иронией означает… разрушение идеала нормативности вообще, выдвижение релятивизма и цинизма как ведущих черт мировоззрения»[57]. Такая ситуация свидетельствует скорее о безнравственности старой нормативности, о готовности общества к принятию новых норм и процессе выработки таких норм, то есть утверждение новой нравственности. Смех – свидетельство не болезни, а здоровья или выздоровления общества и личности. Так же как научная истина не боится проверки опытом, а заинтересована в ней, этом источнике прогресса познания, так и нравственность не боится насмешек, испытания смехом, если она здорова в своей основе и чувствует, что будущее за нею. Смех – не подсознательная вспышка агрессивности, как считал З. Фрейд. Он скорее – проявление самозащиты личности, но защиты не пассивной, а утверждающей определенные ценности и идеалы, самозащиты как самоутверждения. Именно этим, пожалуй, объясняется вспышка юмора на Украине в 1987 году, которой культура ответила на чернобыльские события.