бра и зла.
Каковы эти границы? Где они пролегают? Что есть творчество и что есть святость, и чем они отличны от самозванства? Об этом дальнейшее.
– Самозванство неизбывно, так как коренится в онтологическом импульсе человеческой свободы, оно alter ego свободы и человеческого самоутверждения;
– Его предпосылкой, подпочвой является сопричастность личности конкретному нормативно-ценностному синтезу, социальной общности, «мы»;
– Реализуется оно в социальных эмоциях гордости и стыда, сопровождающих бытие-под-взглядом личности;
– В зависимости от информационного баланса этих эмоций проявляется и их сила;
– Самозванческое, ничтожащее качество этих эмоций проявляется в глумливости торжества, смеха, бесстыдной гордыне самоутверждения за счет других;
– Самозванческая мотивация ориентируется на внешнее признание;
– Психологически самозванчески трудноотличимо от призвания – тем более необходим концептуальный анализ их отличий.
III. Метафизика самозванстваРациональность, насилие и отвественность
Духовная драма, если не трагедия, ХХ столетия вопиет об осмыслении. Такого острого напряжения между претензиями разума, науки, рациональности – с одной стороны, и срывами общественного сознания в иррациональную стихию насилия, мистицизма – с другой, человечество, пожалуй, еще не знало. Одновременное тяготение к правовой организации общественной жизни и к «сильным личностям», научно обоснованным решениям и гороскопам – лишь внешнее проявление глубокого духовного стресса, переживаемого человеческой культурой. Что тому причиной? Отпадение от лона христианства, выпестовавшего современную цивилизацию? Энергичные и потому – неловкие попытки свободного сознания и разума оборвать нравственную пуповину, отбросить ставшие ненужными религиозные леса собственного нравственного строительства? Или это нравственный урок человечеству, его дьявольское искушение самозванством?
Попытки ответов на эти вопросы пронизывают всю ткань духовных поисков XX столетия: сначала как стремление определить векторы будущего культурного развития, затем как отчаянные попытки сохранить гуманистические идеалы, материя которых, подобно «шагреневой коже», сокращалась и истончалась. Но чем ближе порог следующего столетия, тем острее встает вопрос именно об осмыслении этого «приключения духа». Не о его сюжете, не о фактах, не о «белых пятнах», а о нравственных источниках, смысловой ткани и, если сохранилось желание учиться на собственном опыте, то и об уроках этих исканий.
В предыдущих разделах много говорилось о том, что самозванство ничтожит и что корень этого ничтожения всего живого – невменяемость и ничто безумной абстракции, которая и реализует пустое бессердечие. Пора показать – как.
Можно было бы искать рационалистические корни самозванства в картезианском coqito ergo sum, когда существование выводится из акта мысли – собственно, сама мысль есть самодостаточное выражение бытия. Однако такой ход слишком явен, если не поверхностен, – и по ряду причин. Во-первых, дело не в картезианстве. Логическое содержание аргумента «мыслю, следовательно – существую» то же, что и «ем, следовательно – существую», «сплю, следовательно – существую»… Это отмечали еще современники Р. Декарта. По логической схеме, сочетающей правила экзистенциального обобщения и отделения (модус поненс) можно доказать существование чего угодно – лишь бы оно было характеризовано какими-то предикатами. От описания чего-то делается вывод о наличии этого чего-то, обладающего описанными свойствами. По этой же схеме построено и онтологическое доказательство бытия Божия и «доказательства» существования внешнего мира и т. д. Фактически речь идет об элементарно тавтологической схеме: из непустоты универсума рассуждения (предметной области) выводится наличие в ней объектов. Это «онтологическое допущение» навязывается миру самой схемой рационализации. Иначе говоря, речь идет о банально-первичном самозванстве любого метода познания.
Во-вторых, специфика декартовского аргумента – в подчеркивании исключительной роли предиката «мыслить» для самопознания. За coqito оказывается вполне содержательное философствование, акцентирующее исключительную роль в самопознании осознания самого мыслительного акта. И в третьих, эта аргументация, подчеркивающая роль разума, не выводит Я в план отношения к другим, не выводит в план нравственности. Поэтому, обратив внимание на бросающуюся в глаза рационалистическую самодостаточность мысли по отношению к бытию, самозванство рационалистической методологии и гносеологии, имеет смысл все-таки обратиться к наиболее зрелым рационалистическим концепциям нравственности.
3.1. Самодурство разума: от гуманизма к насилию
Хвост за хвост! Глаз за глаз!
Все равно ты не уйдешь от нас!
Плоды Просвещения: кризис замысла или поступка?; Категорический императив: метатеория или практика казармы и ярмарки тщеславия?; Долженствующее man: свобода воли как воля к неволе; Самоотверженная марионетка: от долженствующего уважения к самоубийству; Человекоубийство: взаимодополнительность палачей и жертв; Рационалистический утопизм: безответственная тотальность и тотальность безответственности; Беспомощность, мизология и иррациональность рационалистического активизма.
Духовный поиск, нравственные искания напоминают доходящий до нас из глубин космоса свет давно потухших звезд. Смысл учения, глубина осмысления им действительности, места человека в ней, роль и место конкретных идей в общественной жизни – редко раскрываются сразу во всей полноте. Так и XX столетие фактически оказывается полем пересечения ряда сюжетов духовного поиска – лучей света разума. Не случайно чуть ли не массовым стало обращение к наследию Античности, великих культур древнего Востока, острым философским полемикам Нового времени. Главное же обстоятельство в том, что наше столетие осознает себя эпохой практики и экспериментов, когда плоды просвещения, великих замыслов в науке и нравственности, политике и экономике, стали реальностью. И эта реальность выражается и осознается как кризис: экологии, демократии, нравственности, науки, искусства и т. д.
Некоторая рационалистическая эйфория, вызванная крахом великой рационалистической утопии реального социализма, идеи «конца истории» и окончательной победы модели западного либерализма – не более чем лихорадка, принимаемая за прилив сил, симптом глубокой болезни. Как выразился на одной из встреч с американскими философами К. С. Пигров, – тонет весь корабль и различие только в том, кто в каком классе: пассажиры верхней палубы могут еще позволить себе наблюдать, как захлебываются и тонут пассажиры трюма.
Если рассматривать историю как поступок, предполагающий единство разумного и нравственного замысла (мотивации), действия и его результатов, то нынешняя оценка результатов показывает не только и не столько неадекватность действия замыслу, сколько несостоятельность самой мотивации.
И коль уж речь зашла о поступке и мотивации, то недалеко и до личностей. Осмысление духовного опыта предполагает обращение к его материалу. А таким материалом могут быть, с одной стороны, системное, наиболее полное рациональное представление о человеке, месте разума в сознательном программировании жизни, а с другой, – осмысление опыта переживания таких представлений. Одно дело – итоговая последовательная и рациональная концептуализация. Другое – восприятие ее как начала, основания для практической жизнедеятельности, проверка социальным и личностным опытом и как итог – новое осмысление. Такой материал, как представляется, дает осмысление наследия двух, по-своему – ключевых фигур духовного опыта XX столетия. Первая – И. Кант, создатель рационалистической философии нравственности, определявшей свыше двух столетий главные проблемы и темы духовных исканий не только в философии, но и в искусстве, в политике. Главная цель кантовской философии – не путать с кантианством! – обоснование автономной морали нравственной личности. Правильно ли был понят Кант – предмет дальнейшего разговора – но XX век имеет дело с реализацией его понимания: попытками построения общественной и личностной жизни на основах сознательных рациональных идей. Однако если Кант занимался «основаниями метафизики нравственности» и «критикой практического разума», то М. М. Бахтин предметом осмысления делает «философию поступка» – мировоззренческую природу практического социального действия. М. М. Бахтин начинается там, где заканчивается И. Кант – с переживания и осмысления автономно нравственной личности в мире и обществе. Такой опыт самосознания мог дать только наш век. Выбор именно этих мыслителей означает не сужение поля зрения, а скорее – его большую глубину и символизирующую резкость. Широта взгляда в анализе метафизических оснований самозванства – не помощница, она сбивает на примеры, а им несть числа. Необходима именно проникающая глубина.
Наше время не утрачивает интереса к Канту. Так, все более отчетливая ориентация философской и политической мысли на общечеловеческие ценности обусловливает повышенный интерес к кантовской философии, ядром гуманистического содержания которой является учение о категорическом императиве. И этот интерес оправдан. Трудно найти в истории философии попытку выработки общечеловеческих оснований нравственного поведения, столь же обстоятельную и в такой же степени стремящуюся интегрировать идеи долга, свободы и человеческого достоинства, как кантовское учение.
Уже два столетия не умолкает спор о справедливости упреков Канту в формализме обоснования этики и даже – в антигуманно-сти его следствий. Представляется, что предмет спора существует и связан он с одним принципиально существенным различием, проводимым самим Кантом, на которое исследователи и последователи не всегда обращают внимание, а если и обращают, то не придают ему должного значения. Речь идет о формулировках собственно категорического императива – «поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» и практического императива – «поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого так же, как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству»