[73]. Очень часто эти формулировки рассматриваются как тождественные, как выражения одного и того же принципа. Такой подход неадекватен не только мысли самого Канта, не только ведет к теоретическим противоречиям, но и чреват далеко идущими практическими следствиями антигуманного, впрямую – самозванческого характера.
Сам Кант, на первый взгляд, дает основания такого сближения и даже отождествления формулировок. В «Основаниях метафизики нравственности» он дает, практически в одном последовательном ряду, формулировки не только категорического и практического императивов, но и всеобщего императива долга – «поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была бы стать всеобщим законом природы»; принципа автономии воли – «выбирать только так, чтобы максимы, определяющие наш выбор, в то же время содержались в нашем волении как всеобщий закон»; основного закона чистого практического разума – «поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу всеобщего законодательства»[74]. Эти формулировки, в отличие от практического императива, действительно, могут рассматриваться как уточнение и развитие содержания категорического императива. Концептуальное и даже лексическое отличие практического императива от этого ряда формулировок бросается в глаза.
Отличие категорического императива и его производных от императива практического существенно для уточнения кантовской концепции и прежде всего – в плане различия теории морали и практической нравственности. Категорический императив у Канта – это основопологающий принцип любой теории и философии морали, своего рода метапринцип, позволяющий отличить моральное от внеморального в любом мире, где проявляется и действует разум. Это сфера не практической нравственности, а теории, даже метафизики морали.
В категорическом императиве и в производных от него формулировках не случайно фигурирует понятие закона. Любое проявление морали и нравственности предполагает и выражает рассмотрение нравственных максим в качестве универсальных законов. Какими бы содержательными правилами, принципами и нормами мы ни руководствовались, любые из них становятся нравственно действенными только в случае их перевода в статус общего закона в сознании субъекта.
Разумеется, нравственность всегда конкретна исторически, классово, этнически, иногда – ситуативно. Взятые вне конкретного контекста, принципы нравственности могут быть противоречащими друг другу, взаимно исключать друг друга. Достаточно напомнить взаимопротиворечивость ряда религиозных заповедей, правил здравого смысла, выраженных в поговорках и других паремиях. Однако при всем том в качестве нравственных принципов, «руководств к действию» они могут выступать только тогда, когда рассматриваются в качестве общего закона, имеющего тот же статус универсальности и непреложности, что и законы природы. Должное при этом приобретает единый статус реальность с сущим, что и позволяет субъекту действовать в единой плоскости должного и сущего, желаемого и действительного.
По сути дела, в категорическом императиве выражается не что иное, как факт сопричастности и самоотдачи личности некоторому исходному для нее с этого момента нормативно-ценностному синтезу, ее онтологический импульс «Да будет!». Как уже говорилось, без такой сопричастности и самоотдаче «энергия заблуждения» не наполняется реальным содержанием, не приводятся в соответствие интенции и потенции личности, ее «хочу-не хочу» и «могу». Кант совершенно справедливо придает этому обстоятельству метафизический онтологический характер предпосылки любого нравственного действия.
Категорический императив, таким образом, отрывается от конкретного содержания этических максим, нейтрален по отношению к этому содержанию и в этом смысле – вненравствен. Обобщая нравственность на метауровне, он не погружен в нее саму. Он раскрывает механизм перевода в плоскость реального любого желаемого должного. В этом его отличие, например, от талиона – содержательного принципа нравственной практики типа «око за око, зуб за зуб» или от золотого правила нравственности – «не делай другому того, чего бы не хотел, чтобы он делал тебе». Категорический императив – принцип совершенно иного уровня. Он позволяет объяснить фактически любую мораль. Злодей и насильник также рассматривают максимы своего поведения в качестве универсального закона, как и праведник. Вор уверен, что воруют и должны воровать все, те, кто не воруют, для него вне его – воровского – закона.
Поэтому категорический императив – не нравственная норма, а метапринцип любой морали и нравственности. Поэтому он не может браться в качестве принципа практической нравственности социума. Более того, любые попытки трактовки его в качестве нравственной нормы, организующей социальную жизнь, ведут к казарменно-барачной этике, основанной на насилии, к тщеславию ничтожащего других самозванству. Это не только теоретический вывод, но и результат морально-политической практики столетия.
Что заставляет следовать закону? придает ему силу долженствования? Кант дает истинно рационалистическое решение проблемы: нравственные действия есть следование общему принципу, по отношению к которому поведение предстает исполнением долга. Поэтому исполнение долга и следования ему, как нравственному принципу, может быть только разум. Для Канта неразделимы разум, долг и добрая (свободная) воля как следование им.
Способность определить самое себя к совершению поступка сообразно с представлением о тех или иных законах может быть только в разумных существах. Поэтому «только разумное существо имеет волю, или способно поступать согласно представлению о законах, т. е. согласно принципам», – пишет Кант. Для него воля свободна только в плане ее разумности. С этим трудно не согласиться. Возражение может вызвать формальное, внеличностное и абстрактное понимание разумности. Разумная воля становится волей долженствующего man. Но это издержки любой рационалистичной концептуализации. Мир европейского рационализма – это механизм, принципиально чуждый свободе, бездушно и внеличностно противостоящий человеку, который в своем бытии должен подчиняться действию всеобщих законов этого механизма. М. М. Бахтиным, кстати, ясно осознавался этот источник внечеловечности и внегуманности рационалистической этики: «Печальное недоразумение, наследие рационализма, что правда может быть только истиной, слагающейся из общих моментов, что правда положения есть именно повторимое и постоянное в ней», – писал он[75].
Рационалистическое обоснование нравственности неизбежно оказывается поиском все более «общих моментов», есть путь все большего обобщения и генерализации, обезличения. В конечном счете он ведет к некой универсально всеобщей категории. И Кант как последовательный рационалист проходит этот путь до конца. Держась за «путеводную нить способности суждения», рефлектирующую сообразно нашим познавательным способностям, он приходит к идее разумной первопричины всего сущего – Бога. Бога не столько живого, сколько универсального man. Человек, согласно Канту, «… нуждается в морально мыслящем существе, чтобы для целей, ради которых он существует, иметь существо, которое сообразно с этой целью было бы причиной и его, и мира»[76]. Не само по себе, а «сообразно цели»! Сам Кант понимает абстрактность своей абсолютизации долга в трактовке свободной воли, отрицающей индивидуальность поступающей личности. Правда, стоит обратить внимание и на корректность формулировок Канта, говорящего о «морально мыслящем существе». Для Канта идея Бога – выражение конечного универсального общего закона, универсальной причины, конечной цели, для которой все сущее выступает средством.
Суть морального доказательства Кантом бытия Бога, которым он завершает свою во многом итоговую работу – «Критику способности суждения», сводится к тому, что разумное познание законов есть «внутреннее моральное целевое определение своего существования», выполняющее «то, что не достает познанию природы, предписывая мыслить для конечной цели существования всех вещей (для чего принцип удовлетворяющий разум, может быть только этическим) высшую причину со свойствами, которые делают ее способной всю природу подчинить этой единственной цели (для которой сама природа служит только средством), т. е. мыслить эту причину как божество»[77]. Восходящий к монотеизму и деизму рационализм и не мог придти к иному выводу. Нравственная философия Канта тем примечательна, что эксплицирует, выявляет и «прорисовывает все следствия традиционного нравственного рационализма. Имеет смысл проследить главные эти следствия.
Например, относительно «общего долженствования». Это очень крепкий и глубокий корешок самозванства. Последнее – вовсе не обязательно – примитивный эгоцентризм. Его питательной средой сплошь и рядом является коллективизм. Коллективистский механизм самозванства достаточно прост. Оформляется противопоставление «мы» и «они» – все остальные. С ними, которые не «мы», все ясно, к ним применимы все средства, они вне морали, нелюди, поскольку вне поля нашего категорического императива. И не столь уж важно, кто «мы» – эгоистическая семья, банда юнцов, мафия, класс, группа националистов… – по отношению ко всем другим прочий мир будет от слова «прочь!». Внутри «мы» мораль сводится к общим для всех установлениям, подлежащим выполнению. Кто не подчиняется – противопоставляется «мы» и переходит в «они», становится нелюдем, еще хуже – предателем, опасным изменником, врагом, лазутчиком «они», прокравшимся в «мы». Причем любое Я – безответственно и представительствует «мы», оно освящено «мы», само будучи квазиреальным. Так рационалистический коллективизм и плодит самозванцев.