Опасность начинается, когда начинают говорить о морали коллектива, духе нации, воле класса, уме, чести и совести партии и т. п. Н. А. Бердяев справедливо подчеркивал: «коллективизм есть “das Man”, “лже-реальность”, “квази-реальность”, порождение рационалистического разума, субстантивирующего абстракции, превращающего абстракции в реальность…Не может быть сознания церкви, нации, класса, но может быть церковное, национальное, классовое сознание людей, группирующихся в этого рода реальности. Абстракции – означают общности не состоящие над личностями, в них входящими, а свойства этих личностей, направленность их сознания, вторичны по отношению к этим личностям и их сознаниям. Ложь коллективизма заключается в том, что он переносит нравственный экзистенциальный центр, совесть человека и его способность к суждению и оценкам из глубины человеческой личности в квазиреальность, стоящую над человеком»[78]. Абстракция наделяется волей, разумом, а то и чувствами – говорят же о классовом чутье, а то и об классовых ощущениях! От этой общности исходят нормы, руководящие приказы, диктат. Поэтому коллективизм не может быть не авторитарным, он не может быть свободным.
Коллективизм – не общность людей, индивидов с их интересами, а наоборот – попирание этих интересов во имя «интересов коллектива», определение как безнравственных любых интересов, выходящих за рамки «интересов коллектива». Коллективистская нравственность коллективизирует – рационалистически ничто-жа – экономику и политику, искусство и вообще любое творчество. Все они из глубин личности экстериоризируются, переносятся вовне на коллективистские органы. Достаточно в этой связи напомнить опыт КПСС, московские процессы 30-х годов. Внутренняя сокровенная открытость человека обществу, его совесть изымается и диктуется человеку извне: «Партия – ум, честь и совесть»!
Происходит расчеловечивание человека. Жалость, совесть, любовь – ничто перед «интересами man», перед его беспощадной ненавистью к врагам и отступникам. Человек становится нормативен и одномерен, подлежащим неукоснительному манипулированию и регламентации во всех сферах жизнедеятельности. Практически речь идет о фашизации общества и, наверное, неспроста, фашизм – порождение этносов, для самосознания членов которых характерно преувеличение роли рационалистических компонентов. И неспроста именно XX век дал такой всплеск фашизации и тоталитаризма.
Отказ от идеи Бога – плоды Просвещения – породил отказ от человека в пользу классового и национального коллективизма. Символами посягательства на человека стали Маркс и Ницше. К. Маркс растворил человека в классовой общности. Человек оказался вытеснен классом. Класс фактически был обожен – возник даже миф о мессианстве пролетариата. Ф. Ницше растворил человека в национально-расовой общности крови – сверхчеловеке. И то, и то – исход и следствия абстрактного гуманизма. И то, и то – отречение рационалистического гуманизма от человека, от собственного гуманизма. Бог умер, но умер и человек.
Два великих самозванца – К. Маркс и Ф. Ницше – дали два великих пути к самозванству XX века, два бегства от человека, два бегства человека от самого себя. Первый путь – социализм. Второй – национализм. Человечество XX века пережило эти два пути как два искушения, – чашу которого сполна испили Россия и Германия соответственно. По ряду причин, о которых речь еще впереди, но два этноса не удержались от этих рационалистических искушений и угодили в исторические ловушки. Западное общество, относительно безболезненно пережив искушение социализмом, попалось все-таки на национализм и переболело его, правда и большой кровью. Трагедия России в том, что она поверив социализму, смогла преодолеть его огромными усилиями и начав изживать, тут же угодила во вторую ловушку.
Национал-социализм в Германии, так же как и нынешний российский национал-патриотизм, – венец длительной эволюции общественной мысли. Это сильная традиция сильных мыслителей. Она безжалостно последовательна. Стоит человеку принять некоторые посылки коллективизма, очищенного от индивидуализма и… коготок увяз – всей птичке пропасть. О. Конт., Ж. Сорель, российские демократы и религиозные философы – тому примеры.
Торжество и апофеоз Просвещения и рационализма – Великая французская революция достаточно многое выявила еще в свое время. Новое летоисчисление и календарь – отказ от «ветхих» традиций. Торжество разума и в новых праздниках Гения, Труда, Подвигов, Народа… – праздников, абстракций, категорий и man. Что торжество – культ Разума! Эбертистами и дантонистами был введен и впервые отпразднован 10 августа 1793 года праздник Разума. На площади Бастилии была воздвигнута колоссальная скульптура богини Разума – нового революционного божества. Ей же был посвящен и собор Нотр-Дам де Пари. Противником этого культа был Робеспьер, но только потому, что был поборником другого культа – Верховного существа. Этот культ неперсонфицированного даже в виде статуи божества, создавшего вселенную, то есть полной абстракции вроде «материи» – был введен и отпразднован впервые 8 июня 1794 года. Вот фрагмент плана проведения этого праздника по сценарию «художника Революции» – Жана Луи Давида: «…После первой церемонии, которая заканчивается простой радостной песнью, слышится дробь барабана, и пронзительный звук трубы оглашает воздух. Народ собирается, строится в порядке, отправляется. Две колонны идут впереди – мужчины с одной стороны, женщины с другой – двумя параллельными рядами. Каре юношей марширует в том же порядке. Секции следуют друг за другом по алфавитному списку». Вот так – по алфавитному списку, женщины и мужчины отдельно, дробь барабана, звук трубы и колоннами… ГУЛАГ был уже тогда занесен над человеком. И кто были лидеры этого апофеоза? Марат – ярый сторонник террора, казни Людовика XVI – ученый, врач, философ. Робеспьер – ученик Ж.-Ж. Руссо, Дантон – адвокаты. Аббаты Э. Ж. Сиейес, Ж. Ру. Все – рационалисты и как бы сейчас сказали – интеллигенты. «Ощущая опасные, неуправляемые и непонятные силы внутри и вовне себя, человек как бы припоминает свой детский опыт и возвращается к тому времени, когда он чувствовал, что находится под защитой отца, обладающего высшей мудростью и силой, и мог завоевать его любовь и защиту, подчиняясь приказаниям и стараясь не нарушать запреты»[79]. Показательная фрейдовская альтернатива: «…либо строжайшая опека над этими опасными массами, тщательное исключение всяческой возможности их духовного развития, либо основательная ревизия отношений между культурой и религией»[80]. С этим выводом трудно не согласиться.
Коллективизм оказывается орудием господства, а с ним связывается воля к власти, являясь его как бы продолжением. Им всегда и пользовались в политических переворотах, революциях – как средством оправдания. И не случайно все эти оправдания оборачивались насилием и кровавыми диктатурами. Коллективизм всегда оборачивается тиранией вождей – воплощенных эйдосов квазиреальности, а точнее, пытающихся присвоить себе реальность и ничтожащих ее.
Каким же образом разум и познание все более общих законов и категорий (вплоть до идеи Бога) приобретают практическую «нудительность»? Неужели практическое долженствование сродни логическому выводу? Даже самый романтически настроенный рационалистический оптимист вряд ли не согласится с тем, что из логического «следует» еще отнюдь ничего не следует в реальной жизни. Кант как честный и методический щепетильный мыслитель рано или поздно должен был дать ответ. И он его дает… в сноске, говоря об уважительном отношении к объективному общему закону. Кант специально уточняет вопрос об уважении, которое, хотя и есть чувство, но принципиально отлично от таких чувств, как склонность или страх. Оно противостоит разуму, не внушено чем-то извне, а «спонтанно производится самим разумом» – иного понимания трудно ожидать от рационалиста. Когда познаю закон, я познаю его с уважением в том плане, что осознаю подчиненность моей воли этому закону, ограничение («определение» – по Канту) воли законом и сознание этого ограничения и есть уважение – оно есть действие закона на субъект, а не причина закона.
Не закон для меня закон, так как я его уважаю, а я уважаю его потому, что он закон. Весь так называемый моральный интерес состоит исключительно в уважении к закону, как знании предела своих возможностей. «Собственно говоря, уважение есть представление о ценности, которая наносит ущерб моему себялюбию»[81]. Но Кант идет дальше. Поскольку закон есть выражение всеобщего, а уважение к нему – ограничение свободы воли, постольку в конечном счете, уважение к закону воплощается в долге как подчинении внешнему «надо». Человек выступает средством реализации некоего вне- и над-индивидуального закона, а его уделом оказывается «не ждать ничего от склонности человека, а ждать всего от верховной власти закона и должного уважения к нему…»[82]. Кант неспроста оговаривается об ограничении разумом себялюбия. Субъект для него изначально противостоит чуждому ему миру. Он – носитель исключительно эгоцентрической воли, свобода которой может быть ограничена только извне долженствованием, подчинением внешнему «надо». «Человек живет лишь из чувства долга, а не потому что находит какое-то удовлетворение в жизни»[83] – вот по сути дела подлинный императив рационалистической нравственной философии Канта. Сам он не питает на этот счет иллюзий: «Из человеколюбия я бы согласился, пожалуй, с тем, что большинство наших поступков связано с долгом: но стоит только ближе присмотреться к помыслам и желаниям людей, как мы всюду наталкиваемся на их дорогое им “Я”, которое всегда бросается в глаза: именно на нем и основываются их намерения, а вовсе не на строгом велении долга, которое не раз потребовало бы самоотречения»