Представляется важным отойти от линейных моделей мотивации к насилию к моделям, вводящим другие измерения.
Как минимум, речь может идти о трех двумерных моделях. Во-первых, это соотношение моральных крайностей полной 100 % девиации (убийца), гипер-девиации (самоубийца) и гиперсоциализации (самозванец-террорист).
Каждая из сторон треугольника представляет собой шкалу самоопределения. В политическом плане нижняя сторона характерна для общего морального самоопределения. Левая – для самоопределения лидеров. Правая – в плане самоотверженности, трактовки себя как инструмента и средства.
Вторая модель демонстрирует соотношение 100 % девиации (убийца), 100 % социализации (солдат, спецагент, выполняющие приказ) и гиперсоциализации террориста.
На этой модели добавляются еще две шкалы самоопределения. Нижняя сторона – соучастника – с вектором легализации, вплоть до палача. Правая сторона – самоопределения спецагента с обратной направленностью к нелегальному насилию.
Третья модель иллюстрирует соотношения 100 % социализации, гиперсоциализации и гипердевиации.
В этой модели добавляется еще одно соотношение полной социализации (солдат) и гипердевиации (самоубийство). На этой шкале задаются приоритеты внешней оценки и признания (честь, достоинство) и самооценки (стыд, совесть).
Все три двухмерные модели можно свести в одну трехмерную – в виде пирамиды с четырьмя вершинами и шестью ребрами.
Внутреннее пространство данной пирамиды представляет пространство самоопределения мотивации к насилию между полюсами (крайностями): убийства, самоубийства, терроризма и исполнения долга. Вписанная в это пространство сфера дает представление о возможности выработки отношения к насилию, избегающего крайности. Характерно, что такое отношение изначально трехмерно и не может вырабатываться только на линейных шкалах – ребрах пирамиды (сторонах треугольников). А центр такой сферы будет совпадать с точкой пересечения перпендикуляров из центров пересечения медиан исходных треугольников. Но это касается некоей абстрактной модели. Конкретный же анализ зависит от нравственной культуры конкретного социума и политической ситуации, в которой он находится. В это ситуации конкертные позиции на шкалах сдвигаются в сторону того или иного полюса. Это открывает возможности нетривиальной математической операционализации модели.
Предложенная модель может иметь несколько расширений. Так, ранее нами был выработан критерий различения самозванства и призванности, что открывает перспективу моделирования других моральных пространств мотивации. Однако, если продолжить осмысление насилия, то особый интерес представляет его альтернатива – этика ненасилия – идея, не менее глубоко осмыслявшаяся в российской литературе и культуре.
До сих пор рассматривалась лишь общая схема метафизики самозванства. Имеет смысл, однако, разобраться с одной из наиболее совершенных реализаций общей схемы самоодурения разума. Речь идет о сталинизме. Его следует отличать от сталинщины. Сталинизм – ее идеологическое выражение, но он же претендовал и до сих пор претендует на статус универсальной методологии познания, социального строительства, политической практики. Сама сталинщина – во многом есть продукт, реализация и порождение конкретного мировоззрения, которое и называется в данной работе сталинизмом. Под ним понимается наиболее оформившаяся часть советского общественного сознания конца 20-х – начала 80-х годов, его сердцевина. Это не означает, что рамки существования сталинизма ограничены именно этими годами. Его корни глубоко уходят в историю мировой и отечественной мысли, а влияние этого мировоззрения заметно ощутимо и в наши дни.
Сталинизм пропитывает обыденное и художественное сознание, сказывается в методологии науки и идеологии советского общества. Вообще, как мировоззрение он является явлением чрезвычайно специфическим и устойчивым, с огромным трудом и нравственным напряжением преодолеваемым как обществом, так и личностным сознанием. Его черты постоянно проглядывают в нынешних спорах и дискуссиях не только у его сторонников и защитников, но и – парадоксальным образом – у его противников. Поэтому духовное обновление предполагает – слабости хрущевской «оттепели» это убедительно подтвердили – не только и не столько осуждение сталинщины – насилия, доведенного до геноцида по отношению к собственному народу, а преодоление именно сталинизма как мировоззрения, миропонимания и мирообъяснения, оправдывавшего, объяснявшего, обосновывавшего и благословлявшего это насилие и продолжающего это делать до сих пор.
Можно оспаривать использование самого выражения «сталинизм» как излишне привязанного к исторической и политической конкретике. Можно. Но дело не в словах. Разумеется, сталинизм коренится в специфически российском понимании марксизма, в традициях российской революционно-демократической мысли, возможно – в российском этническом и православном сознании – об этом еще будет повод поговорить. Сейчас главное – пример исключительно совершенного и завершенного мировоззрения самооправдания насилия. Речь идет о, пожалуй, «вершинном» проявлении мировоззрения самозванства. И, если говорить в криминальных терминах, то речь идет о специфическом и очень опасном преступлении – о преступлении мысли, его источниках, квалификации и питательной среде.
Главное представляется достаточно ясным – мифологическая природа сталинизма. Он миф не в смысле «фикции», выдумки, а строго терминированном научном смысле этого понятия. Как и любой миф, он ориентирован на универсальное осмысление действительности; на снятие фундаментальных смысложизненных антимоний человеческого существования; дает своим носителям радость узнавания знакомого в еще неизвестном, стимулируя тем самым не интеллектуальное творчество и поиск, а повторение апробированного; создает видимость устойчивости в изменяющемся мире; выступает основной ритуализации социальной жизни и культуры; служит внедрению и распространению культовой практики. Как миф сталинизм стоит в одном ряду с многообразными проявлениями несколько неожиданного в XX столетии всплеска мифологии и мифотворчества в идеологии, политике, массовой культуре, обыденном сознании. Причины, природа и факторы этого всплеска – предмет особого разговора. Главное пока – зафиксировать квалификацию общей мировоззренческой природы сталинизма. Тогда в чем заключаются его специфические черты?
Как мифологическое сознание сталинизм не только исключительно целостен, но и – претендуя на научность – концептуально развит. В этом его неординарность как мифологического мировоззрения. Поэтому неординарен и вопрос о его непосредственном конкретном содержании и мифологемах. В данном разделе речь идет именно о метафизической природе этих мифологем – прочие аспекты отнесем до предпоследнего раздела книги. Но следует сразу же оговорить принципиальное обстоятельство. Иногда это мировоззрение ошибочно связывают с восточным, азиатским деспотизмом. Но очевиден факт, что развитые социал-утопические учения сопровождают человечество на всем пути его развития и во всех регионах. Деспотия и тирания общего в сочетании с отрицанием индивидуально-личностного проявились и в Древнем Египте, и в Индии, и в империи инков, и у ацтеков… Они возникали и возникают как на примитивной цивилизованной базе, так и на индустриальной основе. Поэтому представляется справедливым мнение И. Шафаревича, что всплеск этого мировоззрения в XX столетии есть не столько предсказание (научное, мистическое ли – другой разговор) будущего общественного развития, сколько реакция, стремление вернуть человечество к архаико-примитивному состоянию сознания, мышления и общества[102].
Прорыв цивилизации, совершенный в 1-м тысячелетии до новой эры, высвободил духовные силы. От Греции до Китая возникли учения, апеллирующие к душе каждого человека, к его ответственности перед своим разумом и совестью. На это направлены и греческая философия, и проповеди израильских пророков, и буддизм, и конфуцианство. Не всесильную государственную машину, а человеческую личность объявили они той силой, которая может определять судьбу человечества. Богоподобный деспот, человекобог, которому можно только поклоняться и повиноваться, стал утрачивать свое монопольное положение творца истории: не меньшую роль начинает играть учитель, зовущий поверить его учению и подражать его жизни… В пределах средиземноморского культурного круга это проявилось наиболее ярко в греческой философии, наиболее явно воплощенной в личности Сократа, и в возникновении христианства.
Социалистическая утопия Платона и первые гностические секты – своеобразные постфактум реакции на эти процессы. «Правдоподобно предположить, – пишет И. Шафаревич, – здесь не только временную, но и причинную связь, то есть рассматривать утопический хилиастический социализм Платона-Мора-Кампанеллы-Фурье как реакцию на восприятие мира, выработанное в греческой культуре, а «революционный», эсхатологически-разрушительный социализм – как реакцию на возникновение христианства». И тогда «особенность социалистических государств XX века заключается как раз в их идеологичности, в том, что они основываются на разработанной, выкованной тысячелетиями идеологии (и тем устойчивее, чем глубже разработана эта идеология)… Создание этой идеологии было почти исключительно делом Запада – уже поэтому не возможно рассматривать социализм XX века как «азиатскую реставрацию». Красивая схема, в которой истины столько же, сколько и неправды. Неверна периодизация, неверны рассуждения о тиране и учителе – это вечная тема. Верна же линия сталинистско-подобного мировоззрения как вечного спутника человеческих духовных исканий и то, что эта линия приобрела особую отчетливость в связи со становлением рационалистического сознания.