Любая власть действует в чьих-то интересах, которые с помощью этой власти удовлетворяются. Но в обществах «реального социализма» ситуация была несколько иной – там принадлежность власти означает право собственности на уровне распоряжения и использования. Те, кто захватывают власть, захватывают и привилегии, а значит, косвенно, и собственность. Поэтому в этих условиях борьба за власть есть борьба за право жить за счет чужого труда. Как говорил один из героев романа К. Вольф «Расколотое небо»: «Человек не рождается социалистом, он изворачивается как уж, пока не доберется до сытной кормушки и тогда его оттуда за уши не вытащить». М. Джилас: «…так называемая социалистическая собственность – не более чем маска, под которой скрывается собственничество политической бюрократии». Индустриализация, которую форсируют, коллективизация – все это лишь идеологический, мифократический покров сущности процесса утверждения паразитирующих самозванцев.
Частная собственность для этого класса самозванцев – как кость в горле. Ее уничтожение – предпосылка их собственнических интересов, возможность отчуждения чужих результатов труда и их перераспределение в свою пользу. Это необходимое условие создания ими экономической базы своего процветания и первоначального накопления капитала.
«Реальный социализм» убедительно демонстрирует самозванческую сущность своей идеологии – сталинизма – с одной стороны, и жизненные проявления интересов любого самозванства – с другой. Класс самозванцев – партократически-мифократическая Административная система – «утверждает свою власть, привилегии, идеологию и обычаи на основе особой формы собственности, собственности коллективной, которой этот класс распоряжается от имени общества и народа»[107]. Перейти от коллективной собственности к частной – лишить этот класс его собственности, просто уничтожить его как класс. Участие работников в прибылях, приносимых их трудом, означает конец самозванческой монополии и конец тоталитарного режима.
Самозванство – исток и результат теории и практики этого мировоззрения. От него оно шло и к нему приходит в жизни. Справедлива была оценка Гегеля Н. А. Бердяевым как «последнего подлинно верующего», как «величайшего и последнего из гностиков-рационалистов». «В гегельянстве, – писал Н. А. Бердяев, – философия дошла до самообожествления, гегельянство – невиданная гордыня отвлеченного философствующего разума»[108]. Но один из младогегельянцев – К. Маркс – пошел дальше «невиданной гордыни» учителя. Как и Ленину, ему были свойственны те же безжалостность, грубость к политическим противникам, органическая неспособность допустить хотя бы частичную правоту своих противников и хотя бы частичную собственную неправоту. А вот что позволял себе говорить он о своих сподвижниках: «… Разве мы в продолжении стольких лет не делали вид, будто всякий сброд – это наша партия, между тем, как у нас не было никакой партии, и люди, которых мы, по крайней мере официально считали принадлежащими к нашей партии, сохраняя за собой право называть их между нами неисправимыми болванами, не понимали даже элементарных начал наших теорий? Какое значение имеет «партия», то есть банда ослов, слепо верящих нам, потому что они нас считают равными себе…»[109]. Очень, все-таки, верный ключ – судить не по целям, а по средствам!
Становление сталинизма как законченно самозванческого мировоззрения, торжество его мифократии существенно меняет местами и содержанием привычные цвета политико-философского спектра и их расстановку. Например, такие привычные понятия как «левое» и «правое». Традиционно они в философском плане трактуются как противостояние рационалистической, логической непротиворечивости традиционализму, основанному на вере. В политическом плане – как противостояние либерализма и свободы личности – государству и этатистскому централизму. В социальном – освобождения низших классов – утверждению господства высших. В мифократическом обществе они фактически меняются местами – на то и мифологическая амбивалентность, чтобы превращать все в собственную противоположность!
Как писал С. Франк, «до совсем недавнего времени консервативная власть всегда опиралась на народные массы против образованных классов, и, напротив, власть, вступая на путь радикального и планомерного переустройства общества, наталкивалась на оппозицию народных масс (реформы Петра Великого и стрелецкие бунты). В настоящее время, начиная с середины XIX века и вплоть до современности, это соотношение, правда, радикально изменилось: рационализм, потеряв в значительной мере свой кредит у образованных, стал достоянием народных масс»[110]. Более того, рационализм стал прямым средством и «упаковкой» популистских доктрин. И можно согласиться с тем же С. Франком, что в настоящее время, скорее следует говорить об оппозиции не левого и правого, а о противостоянии рационалистического безгранично государственного деспотизма, господства низших классов над культурными – с одной стороны, и традиций и религиозной веры, права и свободы личности, защиты культурных и образованных, организации общества в связи с иерархией культуры и образования – с другой. «Красное» – демагогически-нигилистический деспотизм – противостоит, в палитре С. Франка, – «белому». Правда, это «красное», которое сродни «черному», так как рационализм легко заменим вульгарно-грубыми абстракциями, редуцирует осмысление к ним, что облегчает демагогию властной тирании, устанавливающей царство черни с помощью насилия во имя извращенного национализма и религии. Поэтому скорее можно говорить о «черно-красном».
За этой цветовой гаммой – следует отдать должное проницательности и точности С. Франка – стоит противостояние самозванства и нравственности, достигшее в настоящее время остроты и крайности выражения, предсказанной Н. Бердяевым. И самораспад мифократических империй – еще не окончательное торжество добра. Сталинизм живуч. Он способен принимать другие обличья. Можно даже, наверное, говорить о его вечности, пока не перевелись бармалеи, знающие, как других сделать счастливыми помимо их воли. Однако несомненно одно: проведенный «предельный» эксперимент по его воплощению воочию продемонстрировал бесплодность, бесчеловечность и безнравственность самозванства, его мифологического мировоззрения и его носителей.
3.3. Инорациональность ответственности
Кара? Но чья? Ну, придумайте – чья?..
Внетеоретичность нравственности: от Канта к Бахтину; От разума к совести и от коллективизма к…; Единственное единство жизни и не-алиби-в-бытии; «Надо» и «не могу иначе»; От этики долга к этике ответственности; Инорациональная рациональность: техне и космос.
Вернемся к рационалистическому обоснованию нравственности. Все-таки надо быть справедливым к Канту. Прежде всего – в его понимании долга. Согласно всему духу кантовской философии, долг не может навязывать извне, а может только самостоятельно «добровольно приниматься личностью». Именно автономность нравственной личности – конечная цель, а возможно и предпосылка Канта. Поэтому можно говорить о гуманизме учения, о категорическом императиве, но гуманизме в определенном смысле – неявном. Речь идет как бы об установке личности на нравственное поведение, ее ориентации на служение долгу. Это гуманизм – как бы еще нереализованный в социальной практике, гуманизм «вне» и «до» социальной жизнедеятельности.
Поэтому не случайно реальная рационалистическая нравственность, в том числе и опирающаяся на Канта, совершает «оборачивание метода». Кантовская мораль гуманна в плане ее общечеловечности, свободы от претендующего на абсолютную истину букета из «материализма, фатализма, атеизма, неверия, свободомыслия, фанатизма и суеверия». Главная цель нравственного учения Канта – освобождение человека от гнета доктринальной морали, личность как автономное моральное существо, обладающее правом свободного выбора. Если Кант в своем анализе все-таки доверял людям, их способности к самостоятельной нравственной ориентации в социальном мире, то практические рационалисты – от якобинцев до сталинистов – людям не доверяют, безраздельно веря в идеи, этим людям навязываемые ими извне. Самозванство на деле это уже не только догматизм идеологии, оправдывающей насилие – это само тоталитаристское насилие.
Реальный гуманистический смысл кантовского учения о нравственности связан с дополнением категорического императива как общего метапринципа любой нравственности конкретной нравственной идеей, выраженной в практическом императиве. Содержание последнего раскрывает идею реального гуманизма: признание достоинства и самоценности каждой личности, когда предполагается необходимость отношения к каждому человеку также как к цели. Если категорический императив уязвим для упрека кантовской этики в формализме, то практический императив придает концепции содержательной конкретно-гуманистический характер.
Важно подчеркнуть реализм Канта в формулировке практического императива. Особенно показательны в этой связи кантовские оговорки «также» (относиться к другому так же, как к цели) и «только» (никогда не относиться к другому только как к средству). Речь идет не об экстремистски-ригористической нравственности, требующей относиться к другим только как к цели. Кант реалист и даже немного филистер. Его вполне можно понять в духе «живи сам и дай жить другим». Но главное – другое. Кант подчеркивает необходимость ориентации на учет человеческого достоинства в практической организации нравственных отношений. Только такой социум может оцениваться как нравственный.
Философия нравственности, ориентированная на гуманистическое и действенное начала не может, таким образом, исходить из абстрактного понимания общего. Ее источником может быть только диалектика общего, проявляющегося в конкретной жизнедеятельности неповторимой индивидуальной личности, как социального субъекта поступков. Только неповторимо индивидуальная личность, занимающая свою исторически неповторимую позицию в жизни, может служить источником конкретного гуманистического начала. Отвлечение от этих начал приводит к тому, что М. М. Бахтин называл «роковым теоретизмом», отбрасывающим поступок в теоретический мир с его пустым требованием законности и теоретическим оправданием нормирующего закона.