Первичность практического разума у Канта означает на самом деле первичность теории потому только, что теория есть знание наиболее абстрактного (а значит – пустого и не продуктивного) общего. «Закон законосообразия есть пустая формула чистой теоретичности», – отмечал М. М. Бахтин[111]. Это подмена обоснования обобщением. В таких рамках мы оказываемся «существенно не живущими, мы отбросили бы себя из жизни, как ответственного рискованного открытого становления – поступка, в индифферентное, принципиально готовое и завершенное теоретическое бытие…». Действительно, мыслящего и ответственного за свои мысли и поступки социального субъекта в теоретической плоскости нет и быть не может. Теоретическая рационализация непроницаема для индивидуальной ответственной активности. «Никакая практическая ориентация моей жизни в теоретическом мире невозможна, в нем нельзя жить, ответственно поступать, в нем я не нужен, в нем меня принципиально нет. Он существует, “как если бы меня не было”» – это позиция, с которой начинает свою философию поступка М. М. Бахтин, как философию вменяемого, то есть сознательного и ответственного действия.
Осмысление действительности не сводимо к осознанию «сделан-ности» вещей и явлений. А идея не сводима к программе эффективной (успешной) деятельности. Все это, разумеется, составляет ткань осмысления, но оно вторично. Осмысление есть осознание ответственности за самозванство. Идея – суть познание меры и глубины свободы, а значит – меры и глубины ответственности. Разум и рациональность – вторичны. Первична ответственность как соотнесения с другими, совесть как признание их прав. Диалог с ними.
Человеческое сознание – не что иное, как совесть. Сознание и есть осмысление смысла. «В сознании (совести) реализуется личная экзистенция человека, оно требует личных усилий понимания происходящего, в то время как разум нуждается только в ясном выражении знаний и соблюдении объективных правил оперирования ими»[112]. Совесть оберегает свободу человеческой личности от самозванства разума и творимой им идеологии.
Совесть коренится в человеческом сердце, питаясь включенностью человека в полноту жизни и бытия. Поэтому любое понимание и осмысление начинаясь с работы души на нее же и направлена, используя, разумеется, нормативно-ценностные подпорки, но одновременно и прорываясь через них. Это та мысль, которая была не додумана в моих предыдущих книгах. Говорилось о роли индивидуализированной личности – но скорее как генераторе осмысления, как о средстве. В этом смысле я отказываюсь от своих предыдущих работ как от бессовестно-технологичных. От «Проблемы осмысления действительности» – торжества программно-целевого понимания осмысления; от «Логики целевого управления» – апофеоза логической рационализации как программно-целевой эффективности; даже от «Разум, воля, успех. О философии поступка» – несмотря на удавшееся выворачивание наизнанку победительности названия, несмотря на ее акцент на самоценность автономной морали ответственной личности. Речь идет об отказе не от самого концептуального содержания, а от его недодуманности. Был развернут аппарат, средство, но аппарат и средство были открыты, доступны для самозванства. Поэтому я настаиваю на погружении этих концептуализаций в контекст первичности ответственности, а это погружение в указанных работах, возможно кроме последней работы, переломной и переходной, – отсутствует. Отказ заключается в необходимости их прочтения в контексте данной книги о самозванстве. Только в этом случае моя совесть может быть спокойна.
Но что означает соотнесенность с другими, диалог с ними? Включенность в коллектив? Об угрозах самозванства, таящихся в коллективизме, писалось в начале данного раздела. Что означает автономная личность в нравственном отношении к другим? Картину такого отношения убедительно обрисовал Фридрих Август Хайек в книге «Дорога к рабству»: «Только когда мы сами несем ответственность за свои интересы и свободы принести их в жертву по собственной воле, наше решение имеет моральную ценность. Мы не имеем права быть альтруистами за чей-то счет; точно также нет никакой заслуги в альтруизме, если у нас нет выбора… Свобода самим устанавливать собственное поведение в сфере, где выбор навязывается материальными обстоятельствами, ответственность за устройство своей жизни в соответствии с велением совести – вот единственный воздух, в котором может развиваться нравственное чувство, в котором моральные ценности ежедневно воссоздаются свободным волеизъявлением индивидуума. Ответственность не перед начальством, а перед собственной совестью, сознание долга, не предписанного сверху, необходимость решать, какими ценностями пожертвовать, и способность нести последствия своего решения – вот суть этики, заслуживающей этого наименования»[113].
Неоднократно предпринимались попытки обоснования такой этики на основе поиска альтернативы коллективизму: идеи комьюнотарности Н. А. Бердяева, товарищества Р. Гвардини, соборности С. Трубецкого, П. Флоренского и других. Все эти попытки так или иначе, но отвергали идею индивида и индивидуальности как ин-дивидного (неделимого далее) основания нравственности. Представляется, что это неспроста – выше уже говорилось о тяготении рационализма к логической операции деления и распределения: неделимое, ин-дивидуальное рационалистической нравственностью отбрасывается и начинаются словесные заклинания коллективной общности.
Так, Р. Гвардини противопоставлял товарищество инициативе и кооперации людей индивидуального склада. Кооперированный индивидуализм, по его мнению, не может решить задачи нынешней и грядущей цивилизации. Требуется объединение усилий «в той непринужденности, с какой человек наступающей эпохи отказывается от индивидуальных особенностей, принимая общую для всех форму, и оставляет индивидуальную инициативу, включаясь в общий порядок»[114]. Требуется «человек массы», но в положительном смысле, солидарность, но без унижения и насилия. Единство, когда разрушены все скрепы, формальный остаток разрушенных содержательных ценностей. По мнению Р. Гвардини, идея товарищества требует пересмотра традиционной ценности демократии – общественного склада, уместного лишь для малого количества людей и в маленьких странах, но кризисного для больших единств территорий и народов. В содержательном плане подвижки сознания к товариществу есть переход от кантиански рационалистической нравственности, давшей «предельно четкое определение субъекта – логического, этического, эстетического, субъекта автономного, самостоятельного, обосновывающего собой смысл духовной жизни». С последними словами Р. Гвардини не согласиться трудно. Это действительно серьезная проблема – отход от дихотомической модели субъект-объектных отношений, к модели отношений системных. Здесь, по сути дела, кроются два вопроса. Первый – он существенно отводит рассмотрение в сторону – это принципиальная слабость излишне сильной абстракции противостояние субъект-объект. Оно элементарно грубо и грубо элементарно – нечто вроде соотношения подлежащего и сказуемого – не более. Недаром в психологии и управлении все больше говорят о субъект-субъектных отношениях. Возможно, что субъект-объектная модель в теории познания и социального действия – одно из проявлений самозванческих интенций европейского рационализма. Второй – существенный для определения путей и направлений преодоления самозванства в нравственной философии – вопрос о границах автономного ин-дивида, свободного в своих ответственных действиях. Вплотную и непосредственно этот вопрос будет рассмотрен в последнем разделе книги. Главное же пока отметить принципиальную необходимость отхода от коллективистских установок в обосновании нравственности и ответственности. Коллективность – не собрание – множество индивидов как картошек в мешке. Это собор со всеми в душе, в середине неделимого индивида, оттуда растет бытие-под-взглядом, оттуда стыд и совесть, а не от взгляда надзирателей «от имени» общности. Это общность в сознании, в совести.
Долженствование человеческого действия не определяется однозначно истинностью имеющегося знания и теоретического рассуждения: «момент теоретической истинности необходим, чтобы суждение было доженствующим для меня, но недостаточен, истинное суждение не есть тем самым уже и должный поступок мышления», – писал Бахтин. Первично не сознание и мышление, а сама практическая жизнедеятельность, стороной которой они являются. Теоретичность и рациональность «техничны» по отношению к долженствованию, они не цель, лишь средство, даже – одно из средств обоснования человеческих поступков. Мир поступка – мир личностный, не случайный, весь наполненный ответственным выбором. И центром этого выбора является неповторимая личность, занимающая неповторимое, а значит и ответственное, место в ткани бытия.
Эту силу и значение индивидуализированной личности неявно признает и абстрактный рационализм, апеллирующий к личной ответственности, спрашивающий с личности ее самоотречение и подчинение. Однако принцип личной ответственности в любой форме предполагает безусловное признание абсолютно свободной воли. Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы, нравственности и права. Разрушительность даже принципа коллективной ответственности доказана временем. Единственность и первичность ответственности личности за любые проявления своей активности – краеугольный камень любого права и любой нравственности, тот гвоздь, на который вешается их шляпа.
По глубокому замечанию М. М. Бахтина, воля и долженствование внеэтичны, первичны по отношению к любой этике или другой системе ценностей и норм (эстетической, научной, религиозной и т. д.). Согласно Бахтину конкретные этические, эстетические, научные и т. д. нормы «техничны» по отношению к изначальному долженствованию человеческой жизнедеятельности