[115]. В своем комментарии к работе Бахтина С. Аверинцев видит глубину мировоззренческой позиции Бахтина именно в разведении понятий этической нормы и долженствования[116]. Действительно, абсолютизация этики ведет, как это показал опыт Ницше или «подпольного человека» Достоевского, к нигилизму, поскольку не выводит личность из «дурной бесконечности»: ты должен… так как ты должен… так как ты должен… так как ты должен… Бесконечная необходимость обоснования «должен» какими-то нормами есть следствие самой природы теоретического обоснования, уходящего в бесконечную череду мета-мета-мета… метауровней. Она чревата в конечном счете резонерством, разрывом слова и дела.
«Первичная» по отношению к «должен» этика абстрактна и пуста, за ней кроется эгоцентрическое самодовольство, агрессивность и самодурство самозванства в сочетании с самозабвением личности. И то и то – невменяемо. Этика – лишь одно, хотя и важнейшее проявление первичного доженствования в человеческом поведении. Согласно М. М. Бахтину, вообще нет содержательного долженствования, но долженствование может сойти на любую содержательную значимость. Речь идет не о выводе ответственности как следствия, а об онтологии ответственности. Глубина концепции Бахтина заключается именно в подчеркивании первичности человеческой активной жизнедеятельности, принципиальном не-алиби-в-бытии человека, первичности его ответственности по отношению к любым формам активности.
Идею Бахтина о внеэтичности долженствования интересно сопоставить с, на первый взгляд, диаметрально противоположной концепцией А. Швейцера о первичности этического по отношению к мировоззренческому и поступочному. Само содержание этического А. Швейцер видел в ответственном самосознании, находя его конечное выражение в «благоговении перед жизнью». Так что, по сути дела, оба выдающихся мыслителя современности говорили, фактически, об одном и том же: изначальном человеческом не-алиби-вбытии и первичности, фундаментальности жизненного начала как основания человеческих действий.
И еще одно сопоставление – со взглядом А. И. Солженицына на свободу. Его отношение к ней, с одной стороны, – необъяснимо, а с другой – типично для российско-советского самозванства. Для А. И. Солженицына свобода – не цель, а средство и с нею, стало быть, можно и нужно обращаться смотря по тому, чему и как она служит: «Сама по себе обнаженная свобода никак не решает всех проблем человеческого существования, а во множестве ставит новые». Всегда должно существовать «то целое, Высшее, когда-то полагавшее предел нашим страстям и безответственности». Только соотносясь с этим целым и высшим, человек может правильно решить, что ему со своей свободой делать, в чем она: «в несении постоянного и трудного долга, так что весь жизненный путь становится опытом, главным образом, нравственного возвышения: покинуть жизнь существом более высоким, чем начинал ее». И далее: «Смысл земного существования – не в благоденствии, а – в развитии души…» (Не отсюда ли культ детства у самозванцев? «Петь и смеяться как дети», у романтиков, в эстетике авангарда и т. д.? – Не от сознания ли своей «непорченности» жизнью и нежелания ею пачкаться, работой души?)
Солженицыну можно было бросить упрек в очередном навязывании служения долгу, если бы не еще одна краска его нравственной проповеди в «Архипелаге ГУЛАГ»: «…Никакая кара в земной жизни не приходит к нам незаслуженно. По-видимости, она может прийти не за то, в чем на самом деле виноваты. Но если перебрать жизнь и вдуматься глубоко…». Вина человека абсолютна, заслуги – относительны. И эту вину всегда можно найти и покаяться. Разум и дан человеку для этого сознания и нравственного очищения – не для ухода от ответственности, а ее обнаружения. Так знахарь-экстрасенс Якушин из повести В. Маканина «Предтеча» лечил своих безнадежных пациентов, мобилизуя их духовные и физические силы на обнаружение вины, за которую послана болезнь. За осознанием приходили очищение и выздоровление.
Разум и рациональность сами по себе непродуктивны. Таковыми они становятся только в случае «ответственной участности» личности, не в отвлечении от нее в «общее», а наоборот – в отсчете от ее «единственного места в бытии» – как говорил М. М. Бахтин. Поступок объясним не из своего результата или рациональности, оправдывающей достижение именно данного результата данными средствами, а только изнутри «акта моей участности» в жизни. Только через эту призму явление может быть понято как собственно поступок, то есть как выход из мира субъективного в мир объективный.
Ограниченные исключительно рациональными построениями рассмотрения поступка не могут дать главного – объяснения его действенной обязательности, его динамизации волей и свершения. Единство «внутренней» и «внешней» логики поступка (его мотивации и протекания), единство его субъективного и объективного аспектов – не теоретическое, а единство индивидуальной неповторимости ответственной и мыслящей личности. «Долженствование впервые возможно там, где есть признание факта единственной личности изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю ответственность за свою единственность, за свое бытие», – писал М. М. Бахтин. Так его философия поступка смыкается непосредственно с мистикой сердца П. Б. Вышеславцева. Вменяемый, то есть ответственный и рационально осмысленный поступок есть действие «…на основе признания долженствующей единственности. Это утверждение не-алиби-в-бытии и есть основа действительно нудительной данности – заданность жизни. Только не-алиби-в-бытии превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок»[117].
То, что может быть совершено мною – никем и никогда не будет совершено – вывод этот принципиально важен. Во-первых, он подчеркивает и подтверждает нелинейность поступка. Он всегда совершается здесь и сейчас и необратим, поскольку создает новые реалии. Во-вторых, только с этих позиций можно объяснить – как происходит «скачок» из царства сознания и мышления в царство реальности при совершении поступка: «единственность наличного бытия нудительно обязательна».
Жизнь и история движутся не законами, а поступками живых людей, в том числе и руководствующихся этими законами. Ответственность неустранима из человеческой жизнедеятельности. Не потому поступок ответственен, что он рационален, а потому он и рационален, что ответственен. Поступок не иррационален, – писал М. М. Бахтин, – он просто «более чем рационален – он ответственен». Рациональность – только момент, сторона ответственности – как мера ее масштабов и глубины. Она не что иное, как объяснение и оправдание поступка как до, так и после его свершения.
Не-алиби-в-бытии означает – за все в ответе? Не есть ли это онтологизация самозванства? Либо «Это так. Это не могло быть иначе» с последующим оправданием задним числом, либо – примирение с неизбежностью, жизнь и поступки только в пределах допустимого?
В соотношении долженствования и объективности разум играет принципиальную, но посредническую роль. Нерв различия, одновременно – противопоставления и – отталкиваясь – продолжения позиции Бахтина от кантовской философии – в соотношении разума и ответственности. Речь идет не об отрицании роли разума, а о его вторичности по отношению к изначальной ответственности.
Если ответственность – следствие разума, вторична по отношению к рациональным схемам, производна от них, то итогом будет рационалистический утопизм, переходящий в практику бюрократического тоталитаризма. Если разум есть следствие ответственности, путь познания ее меры и глубины, то итог – сознание нравственного и гражданского долга свободной личности.
Людям для счастья нужны не запреты и принуждения к героизму. Речь идет не о запретах и средствах принуждения всех и каждого к определенному, пусть даже идеальному стереотипу поведения, а о гарантии человеческого достоинства, жизни по чести и совести. Жесткие рамки и запреты если и нужны, то не как регламентация каждого часа жизни, а только как система ограничений порока и преступлений, как ориентиры, очерчивающие простор честной и ответственной жизни и соответствующих поступков.
В противном случае честная жизнь начинает граничить с героизмом, причем самоотверженным героизмом каждого и героизмом не то что постоянным, а ежесекундным. Общество, социальные институты, обычаи, нормы и правила практической деятельности как раз и гарантируют, чтобы жизнь не превратилась в каждодневный подвиг. Ежечасная жесткая регламентация приводит к тому, что человек всегда и везде «должен», что имеет следствием неизбежное унижение самоценности и достоинства личности, умаление свободы ее воли, ориентацию жизни «за страх», а не за совесть. Другими словами, жесткая регламентация предполагает реализацию внешнего «надо» и этику долга, которые коренятся в традициях «имперского» тоталитарного сознания – с одной стороны, и религиозной морали в духе «страха Божьего» и «Страшного Суда» – с другой.
Попадая в ситуацию долженствования внешнего «надо», человек вынужден подчиняться и «отдавать свою честь». Что касается упоминавшихся сфер «абсолютно несвободного времени», когда человек мобилизован или в качестве наказания лишен свободы, то внешнее долженствование – их специфическая особенность. Беда, если эта «особенность» распространяется на все сферы жизнедеятельности общества.
Если человек оказывается во власти внешнего «надо», приоритета общей внешней максимы, то он рассматривается не более чем средство в действиях внешней воли. Не случайно бюрократические административно-командные методы управления всегда апеллируют к «организованному энтузиазму», но ни в коем случае не к самостоятельной инициативе личности. Такая инициатива просто губительна для общественных отношений, воспроизводящих волю и «надо» вышестоящей власти. Любое сомнение в необходимости этого «надо» рассматривается как опасное самомнение, противопоставление обществу, подлежащее искоренению. В жизни общества не находится места инициативе, свободе воли и достоинству личности. Подобная ситуация возможна в истории любого общества на определенных исторических этапах его развития. Драма, если не трагедия, личностей, а то и целых поколений, которые были разбужены обществом для «культурного подвига», но оказались «лишними» – давняя тема русской литературы.