– Апофеоз самозванческой философии нравственности – сталинизм – есть органическая целостность материалистического активизма, противопоставляющего человека миру, рационализма и утопизма, взаимодополняющих друг друга в совокупном оправдании и программировании насилия.
– Ответственное поведение внетеоретично: не «мыслю, следовательно – существую», а «существую, следовательно – мыслю». Первичны не онтологические допущения разума, а связь с бытием в мире и с другими, изначальная ответственность и неалиби-в-бытии.
– «Лента Мебиуса» долга, чести и ответственности связывает внешнее и внутреннее, общество и личность в сердце души.
– Рациональность, восходящая к «техне» – идее сделанности – не в состоянии обосновать ответственное сознание и поведение.
– Перспективы могут быть связаны с «космической» рациональностью, с представлениями о гармонической целостности мира и ответственности индивида за свой неповторимый путь в этом едином целом.
IV. Самозванство и творчествоСамотворение
Сюжет этот заложен в самой сердцевине проблемы самозванства. Творчество – реализация, воплощение и материализация чего-то до того не существовавшего, нового, того, чего в бытии не было и того, что не возникло бы без воли творца. Но ведь и самозванство – навязывание бытию, миру, другим людям того, чего еще не было! И творчество и самозванство пьют из одного источника – онтологического импульса «Да будет!» то, чего вне, до и без сознания, воли и поступков именно данной личности не было бы.
Сослагательность и творчество нераздельны. Даже не столько сослагательность, сколько необязательность, факультативность. Не-необходимость. Недаром творец всегда в сомнениях. Недаром его сознанию свойственен отмечавшийся «парадокс мастера» – сознание не-необходимости миру его творчества, а необходимости его прежде всего самому мастеру. Г. Адамович сравнивал литературное произведение с капустным кочаном: «Будто снимаешь листок за листиком: это неважно и то неважно, это – пустяки и то – всего только мишура. Листок за листиком, безостановочно, безжалостно, в нетерпеливом предчувствии самого верного, самого нужного… которого нет»[121]. Есть только листья, под которыми оказывается торчащая кочерыжка – чего? неужели самозванства? Неужели только оно в стремлении к не-необходимому миру самоутверждению и движет творцом? Любое ли творчество самозванно? И не является ли любой самозванец, фактически, – творцом?
4.1. Кенотип, гений и самозванство
Если тебе дадут линованную бумагу – Пиши поперек!
Ловушка творчества или культура как вампир; Кенотипичность творчества; Гений и самозванство.
Все, что ни происходит в человеческом обществе, есть результат личных усилий – вне зависимости от того, сознают ли это сами личности, вовлеченные в плетение ткани жизни. Звучит это на грани банальности, но каждый человек обречен от рождения на творчество самим фактом своего бытия, впрочем – как и смерти тоже. Без личности, без индивидуальных сил не мыслимы ни действие закона, ни научная истина, ни творчество политической идеи, ни обнаружение и творение красоты. Правопорядок, закон, идея и т. д. не существуют и не действуют сами по себе. «Возможность обойти индивида исключена, – пишет М. К. Мамардашвили, не в силу гуманистического предпочтения и заботы о человеке, а в силу непреложного устройства самого бытия, жизни – если вообще чему-нибудь быть»[122].
Но все, что ни происходит – происходит всегда вовне, в поступке, здесь и сейчас, и всегда под-взглядом, открыто другим, гласно и публично. А значит – всегда требует и до, и после, и во время – работы души, в преодолении и самоопределении, всегда личностно и именованно. Вопрос только – ответом на что является сам поступок, а главное – его мотивация? Кто вызывает ответный звук души? Чем бы ни был этот «побуд» к творчеству обусловлен – окликнутостью Богом, социальным призванием, напором жизни и воли – принимает он культурные формы. Творчество культурно, а культура держится творчеством, им питается: как в поддержании жизненности старых норм и ценностей, так и в создании новых. Культура как языческий идол требует свежей крови и молодых жизней.
Чем более «культурна» культура, тем с более жесткой средой традиций приходится сталкиваться творческой личности. Творчество подобно магме с огромным трудом и тратами энергии прорывающейся сквозь горизонты, пласты и напластования, но лишь для того, чтобы излившись – застыть новым слоем. И следующим будет еще труднее. А новое осмысление и его реализация необходимы – в меняющемся мире старые культурные формы – лишь почва, необходимая для взращивания и отталкивания. Движение и развитие невозможны без них, но как среды преодолеваемой, а ее преодоление и есть ее развитие, питаемое работой человеческой души.
В этом плане творчество вненормативно, если не антинормативно. Оно по своей природе есть изменение, преодоление норм, как минимум – отклонение от них, «чудачество». Более того, в культуре складываются институты, нацеленные именно на отклоняющееся поведение, на творчество: творческие союзы и организации, научные лаборатории и институты, политические партии. Даже отклоняющееся поведение, опасное для общества, имеет свои социальные институты преступного мира. Вообще, отличить творчество от его зеркального двойника – преступления – чрезвычайно трудно. Не случайно современники нередко и не проводят грани между поведением творца и преступника, расценивая его деятельность как преступление против нравственности, религии или как нарушение законодательства. История полна расправами благородных, но не благодарных современников и соплеменников над творцами, с про-шествием времени вводимых в пантеон святых, цвета нации и т. д.
Трагедия взаимоотношения творчества и культуры в том, что их отношения несимметричны. Культуре творчество необходимо, но творчество не может рассчитывать на культуру, а должно преодолевать ее, становясь новой культурой. Но силы оно может и должно черпать только в человеческой свободе и человеческом сердце – на культуру ему рассчитывать не приходится. То, что делается в расчете на культуру – не творчество, а репродукция, и – парадоксальным образом – не нужно культуре, губительно для нее. Как вампиру ей нужна свежатина, напряженное биение живого сердца, а не мертвые отработанные общие формы.
Но если рассчитывать остается только на самого себя, если ты сам и причина и источник и средство и результат творчества, то существует ли вообще границы, критерии и фильтры самозванства?
Эвристичной или уж, по крайней мере очень поучительной, представляется новация, предложения М. Н. Эпштейном – легким на руку, даже щедрым в удачных терминах и названиях.
Традиционно творчество описывается в терминах идеи, замысла, цели и средств и т. п., то есть вполне в духе програмно-целевой парадигмы «технологической» рациональности. Когда же идея «тех-не» – сознательного, искусного и искусственного, в соответствии с некоторым замыслом преобразования действительности, оказывается недостаточной, прибегают к иррациональным категориям бессознательного – индивидуального и коллективного (архетипического) и т. д.
М. Н. Эпштейн очень точно подметил крен в этом концептуальном и терминологическом аппарате. И типы – сознательные конкретно-исторические обобщения на уровне принадлежности к множеству, заданному каким-то общим свойством, и архетипы – обобщенные образные схемы, коренящиеся в бессознательном, – все они фиксируют и выражают культуральные, консервативноохранительно-предохранительные стороны творчества, его рамки, за которые необходимо выйти. Они необходимы в том смысле, что их нельзя обойти. Типы сводят образное к легко распознаваемому, типичному. В искусстве это типичные образы, выражающие конкретные этнические, национальные, классовые, возрастные и т. д. особенности (типичность комических персонажей, типичность Чацкого, Онегина, Чичикова, Обломова, Печорина и прочие примеры, хорошо известные из достославных школьных учебников литературы). В науке – это математический аппарат теории множеств, математической логики, позволяющий сводить явление к абстрактным законосообразным объяснениям.
Аналогично и архетипы сводят осмысление действительности к доисторическим, внешним пластам и мифологемам «коллективной души» и также в конечном счете ориентируют на истоки, осмысляемый и переосмысляемый материал, отсылая назад, к универсально прошлому, к «сухому остатку» культурных процессов.
В творчестве, однако, существенно не только абстрактно пред-заданное, нормально-нормативно-нормирующее, но и не имеющее аналогов, анормальное. Поэтому – по контрасту, а может быть и по созвучию с типами и архетипами – М. Н. Эпштейн предлагает говорить о кенотипах – «познавательно-творческих структурах, отражающих новую кристаллизацию общечеловеческого опыта, сложившихся в конкретных исторических обстоятельствах, но к ним не сводимых, выступающих как прообраз возможного или грядущего»[123]. Кенотип – от древнегреческого «кайнос» – новый и «типос» – образ – есть новообраз, первообраз, пророчество о будущем. Если в архетипе общее предшествует конкретному как изначально заданное, если в типе – общее и конкретное сосуществуют, то в кенотипе общее – конечная перспектива, итог конкретного. Кенотипическое – не ретроспективно, не репродуктивно, а перспективно и продуктивно. Типическое и архетипическое пред-личны, а значит – универсально оптимистичны – недаром комическое коренится в них и апеллирует к ним же. Кенотипическое – личностно, а значит – универсально трагично, – насколько может быть универсальна личная трагедия человеческого бытия, свободы и творчества.