Признавая важность и продуктивных многообразных классификаций и типологий личности, можно говорить и о двух основных типах человеческой души – в зависимости от степени в ней творческого начала, в своих крайностях – массовидно-репродуктивном и гениальном. Первый – конформен, воспроизводит внешние культурные формы, конкретно-историчен и развивается вместе с динамикой социальных процессов. Растворим в man и потому – комичен. Второй – принципиально, трагически конформичен, для него дискомфортно любое окружение, а окружающие его сейчас – в особенности. Согласно М. Цветаевой «почвенность, народность, национальность, расовость, классовость – и сама современность, которую творят, – все это только поверхность, первый или седьмой слой кожи, из которой поэт только и делает, что лезет». Или она же, только еще жестче: «Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Церкви Небесной и земного рая природы… Эмигрант из Бессмертья в время, невозвращенец в свое небо». Или О. Мандельштам: «Который час?» – его спросили здесь. – А он ответил любопытным: «Вечность». Или Б. Пастернак, для которого поэт «… вечности заложник у времени в плену» и вообще – «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?».
Творец, художник, гений – маргинал, вываливающийся и выпадающий, если не выдирающийся из здесь и сейчас, личность вне пространства и вне времени, а точнее – личность в абсолютном пространстве и в абсолютном времени бытия. Это Одинокий Человек, стоящий перед лицом предельных границ человеческого бытия, перед лицом Вечности, Вселенной, Смерти, Свободы, Бога.
Политический контекст, личная неустроенность и страдания способствуют осмыслению и переосмыслению человеком мира и своего места в нем. Но конечным полем творчества – несомненно трагическим – является не фон, не среда, не условия, а человеческая душа.
«Это не берется человеком, это ему дается. Природа этого дара или проклятия не ясна и непонятна. У меня много замечательно умных, тонких, мудрых друзей – но им просто не дано вот этого: выходить на сцену, или писать книги, или снимать кино… Будь они хоть кладезь знания. А выходит какой-нибудь пацан, который не знает ничего, кроме того, что ему больно и что больно еще кому-то, и кричит от этой боли… И приходит вера. Спроси, какое у него право на это?»[126].
Творчество и гениальность не от технического мастерства и даже не от способности воплотить замысел. Эти качества рационалистичны именно в «техническом» плане. В плане технологической рациональности гений вполне может быть злодеем, там он – лишь мера умения, эффективности. Овладев умением – становятся гениями. Это путь пушкинского Сальери – поверить алгеброй гармонию. Без союза с Люцифером этот путь не пройти. Недаром в западноевропейской культуре тема гения и творчества столь фаустовская, сатанински-мефистофельская. Гетевский Фауст, Адриан Леверкюн Т. Манна, Сальери – гении одного ряда. Сатанизм, насилие, убийство – ничтоженье самозванством довлеют в них.
Другой ряд и другой путь – гений пушкинского Моцарта. Это мир не «техне», а «космоса»: сопричастность гармоничному целому мира, ответственное не-алиби-в-бытии, не то что осознание, а переживание своего призвания и избранничества, естественная, если не инстинктивная связь с природными стихиями, противоположная рассудочному прагматизму.
Гений – сын естества и естественности – не искусной искусственности. Он пантеистичен, светел и щедр. Он – воплощение добра, гармонии и Абсолюта. Как пушкинский Моцарт. «Гений и злодейство – две вещи несовместные», потому как происходят из разных миров. Несовместимы сами эти миры. Гениальность – не мера и степень. Это качество. Трещина в бытии проходит через сердце поэта, и он работой своей души, своего разума восстанавливает утраченную гармонию мира. «Технологический» гений не может не быть убийцей, причем убийцей целого, Абсолюта. Гений это иное качество, чем способности, талант, умение, квалификация, мастерство. Это единство с творящей целостностью мира не может не быть нравственным, противостоящим уничтожению и злодейству.
Творец всегда творец, а самозванец всегда самозванец. Это уже проблемы общества – распознать кто есть кто, и время действительно расставляет все на свои места – бывший в глазах современников умалишенный или преступник осознаются гениями, а соблазнившие других, целые народы, самозванцы судятся судом истории. Но, повторяю, это проблемы общества. Сами они от этого не меняются. Надо просто учиться их распознавать. Самозванец всегда видит себя воплощенной целью, а других – средством. Творец же, склонный в себе видеть средство, предпочитает экспериментировать над самим собой, но не навредить другим. Первый прокламирует великое добро, оправдываясь им, второй – извиняется за причиняемое другим по возможности малое зло.
В политике свободное демократическое общество давно уже выработало защиту и иммунитет против самозванцев. В XX веке начала осознаваться необходимость защиты от самозванцев в науке и технике. Похоже, однако, что само научно-техническое творчество задает эти границы и барьеры в виде все больших затрат и средств, предполагаемых научно-техническим прогрессом; и естественным образом возникает вопрос о приоритетах, критериях и выборе. Нынешние наука и техника уже не могут развиваться спонтанно, по воле своих творцов, они становятся все менее самодостаточными и все более зависимыми от предпочтений, а это уже дело человеческое – не внечеловеческого абстрактного разума, а именно человеческого, обыденного, здравого, сердечного, чувствующего границу добра и зла как границу дисгармонии бытия.
Беззащитны люди от самозванцев только в двух сферах – искусстве и религии. Поэтому дальнейший разговор именно о них. Тем более что и в религии и в искусстве самозванство и творчество сходятся почти в точку. Это с одной стороны. А с другой – самозванство в них – наименее опасно для окружающих. Самозванец в искусстве на многое и претендовать не может – не те средства и не те возможности. Поневоле он будет экспериментировать именно над самим собой, если только, разумеется, будет оставаться в сфере искусства, не выходя из него в политику или экономику. Аналогично и самозванец в религии – его сила воздействия на других определяется его усилиями в той же, если не в меньшей мере, чем готовностью других признать его пророчество.
4.2. Авангард, ничто и возрождение
Мы для новой красоты
Переступаем все законы,
Нарушаем все черты.
Авангардность творчества; Ничтоженье, бессмыслие и невменение; Авангардизм и насилие; Раскаяние зла или утверждение смертобожия?; Живая культура или декаданс как ренессанс.
Творец всегда впереди, опережает время, среду и других. Он прокладывает новые пути, открывая новые перспективы и горизонты. Он первопроходец. В этом смысле творчество авангардно – оно составляет авангард осмысления действительности.
Нужно только сделать одно уточнение. Авангард – передовой отряд. Это военный термин. И политический – авангардная роль класса, партия авангардного типа (в пику парламентской). Отчасти – спортивный. В военно-политико-спортивном смысле авангард – это сплоченный отряд своеобразных рейнджеров, ведущих «авангардные бои» с противостоящими им силами. Не очень хочется использовать подобную терминологию с явным оттенком и привкусом самозванства и насилия в ее этимологии. Но приходится. Существует традиция в художественной культуре (эстетика авангарда), авангардизм как явление культуры. И в конце концов, если уж речь идет о поединке с тенью, то почему бы и не вести его с помощью терминологии, имеющей именно такую этимологию? Другой разговор, что авангардизм творчества связан не только и не столько с «отрядом», сколько с самоутверждением отдельной личности. Это и есть уточнение. Может быть, лучше было бы говорить не об авангарде, а о пионерах творчества, если бы не затруднительность образования в русском языке существительных для обозначения соответствующих свойств (пионеризм? пионерскость?), а главное – если бы не целый шлейф нежелательных коннотаций (пионерская организация, «я, юный пионер…» и т. д.).
Итак, авангард. Он исключительно кенотопичен. И в этой своей кенотипичности – типичен для современной культуры – авангардистской по преимуществу. Если традиционные архаические культуры архетепичны, культура Нового времени все более типична, то чем дальше, тем все более эта типичность переходит в наше время в кенотипичность, становясь в этом плане все более авангардистской. Она постоянно рвется вперед, опережая не только традиции, отказываясь от них, их преодолевая, но – похоже – опережает и самое себя, отказываясь от себя вчерашней и даже сегодняшней. Школы, направления, идеи в науке и искусстве сменяют друг друга в лихорадочном темпе, превращая культуру в калейдоскопическое перемешивание стилей, ценностей и норм мышления, поведения, восприятия. Как будто культура попала в поле действия «невидимого мощного духовного тела колоссальной массы и силы притяжения, увлекающего вперед и вперед, которое буквально клочьями рвет и отдирает нас от истории, так что приходится уже хвататься за то, от чего раньше отталкивались»[127].
Проявляется это и в нарастающей индивидуализации культуры. Слишком явна подвижка ценностей в живописи – от фрески к самоценности мазка; в науке – к личностным факторам ее динамики и личностному невербализуемому знанию; в политике – преимущественная по сравнению с былой ролью классовых идеологий, объединяющих социально однородные партии, – роль привлекательных политических лидеров, объединяющих людей порой взаимоисключающих идеологий; в бизнесе и деловой активности – исключительная роль индивидуального стиля и привлекательности личности менеджера…
Все более калейдоскопичность постмодернистской культуры находит источник синтеза и интеграции в личности, в индивидуальном стиле. Нарастает своеобразный эссеизм культуры. Для современного сознания хара