ктерны тяга к парадоксальности и афористичности, конкретность тематики в сочетании с ее разговорностью на уровне обыденности, острота мысли с образностью и наглядностью («мыслеобраз» Г. Гачева). Целостность современного стиля мышления и поведения, целостность мировоззрения – не целостность мифа и не целостность абстрактной рационалистической систематизации, не целостность общего, а целостность индивидуального, далее не делимого, ин-дивидного, неповторимого. Синтез осмысления реализуется на основе самосознания личности непосредственно. Впервые в истории источник осмысления и творчества – индивидуальное сознание и бытие – вышли на первый план, обнажив себя и представ не средством реализации общего, а само это общее используется как средство и материал индивидуально ответственного утверждения бытия.
Впервые в едином фокусе сошлись свобода и творчество, добро и бытие, любовь и прекрасное. Вернее, фокус-то этот всегда был един – человеческое сердце, но впервые этот источник бытия и свободы предстал источником творчества без посредников. Но тогда – не затеняет ли самозванством эту ситуацию авангардистское понимание творчества?
Авангард и нормативно-ценностное, традиционное – две вещи несовместимые. Если есть какие-то ценности и нормы авангардизма, так это – отрицание любых ценностей и норм. И в этом отрицании он не нагляден и абстрактен. Потому и антиэстетичен, без-образен и безобразен в искусстве. Неспроста ведь М. Лившиц говорил об эстетике модернизма как об эстетике безобразия. Авангардизм по преимуществу – игра ума, логика абстракций и структурализм знаковых систем. В содержание творчества и творимого произведения он вносит его сознательную деструкцию, если он пользуется образами, то образами разрушения, распада и разложения, диссонанса и дисгармонии.
Будучи отрицанием существующего, авангардизм весь – выход за рамки существующего, выход в ничто. В искусстве – за рамки искусства, в науке – за рамки научной рациональности, в политике – за рамки норм политической борьбы. Если не за границу сущего, то по крайней мере – к самым его пределам. Поэтому авангардизм – преимущественно не культурное (и некультурное) явление, скорее – действие, а не его результат, поступок, а не произведение.
Быстрый на удачные каламбуры М. Эпштейн замечает, что в своей отрицательности и вторичности (в силу отрицательности – прежде чем отрицать, надо иметь что отрицать), в силу своей стилевой расслабленности и расхлябанности, авангард вправе быть скорее назван арьергардом. Акцентирование авангардизмом приема остра-нения и деконструкции (ориентированного на делание привычного, обычного – странным и необычным – одно из условий осмысления и понимания) в принципе может быть дополнено у-странением, когда одни элементы действительности вводятся в автоматический режим восприятия, а другие просто выводятся из него. Одни утверждаются на месте и за счет других. «Когда действительность недостаточно проявлена и определена, искусство ее остраняет, когда же она проявляет повышенную активность и натиск на человека, искусство начинает ее устранять. Или в терминах теории информации: если вокруг слишком много шума, нужно его артикулировать, довести до членораздельности; если отовсюду вещает, трубит из всех громкоговорителей один и тот же голос, хорошо бы его приглушить, пройти рябью и плеском по его воле»[128]. Авангардизм – шум, перекрывающий ревущий голос и позволяющий вслушаться в другие почти неслышные звуки, а то и побыть в тишине запредельного сверхзвука.
Но разве творчество и искусство – судья и проповедь, а не зеркало и раскаяние? Там, где начинается устранение и проповедь, творчество и искусство кончаются. Одно дело – демонстрация необычности обычного, непривычности привычного, новое утверждение и возрождение бытия, а совсем другое – демонстрация недействительности действительного, его разрушение и отрицание. Значит речь идет о ни-чтожении бытия? Авангардизм = нигилизм? Скорее – подобен нигилизму, квазинигилистичен. Как и нигилизм, авангардизм говорит старым ценностям «нет». Но нигилизм пессимистичен, не ожидает от будущего ничего лучшего: завтра будет хуже, чем сегодня. И потому нигилизм, фактически, пассивно бездеятелен, несмотря на внешний активизм. Он весь в скрытом и тайном ожидании – не вернется ли привычное прежнее. Авангардистское «нет» все есть переход к новому «да». Это пессимизм силы, отрицающей бездеятельное ожидание. Если нигилизм имплицитно реакционен, консервативен, то авангардизм столь же неявно конструктивен. Внешне же практически всеми признаками самозванства авангардизм обладает. Перечисленного в принципе уже достаточно, но можно и добавить.
Так, эстетика авангардизма – эстетика насмешки, эпатажа, глумления, провоцирующих ответное возмущение. Это эстетика скандала и стилистика хулиганства. Достаточно вспомнить скандальные формы поведения футуристов, дадаистов, сюрреалистов. В своем опрокидывании устоявшихся норм, поиске их парадоксальности, обнаружении тривиальности и ценности нетривиального роль авангарда в общем-то сродни роли юродивого в религиозном сознании. Авангард тяготеет к абсурду, нонсенсу, зауми, косноязычию, невегласию, в пределе – к молчанию. К освобождению от осмысленности и знаковости, оборачивающимся панзначимостью, тотальной осмысленностью. Это не парадокс и не противоречие. Нон-сенс открывает свободу интерпретаций и толкований, открывая бесконечную ширь и глубину осмысленности. Кощунство оборачивается новым утверждением ценного, свободой этого утверждения. Поэтому кощунствующий ниспровергатель основ со столь большим пиететом требует «чтить права поэтов» на это кощунство и ниспровержение. Все авангардистские манифесты полны, если не переполнены, именно этой – главной и абсолютной – ценности.
На первый план выходит не предметное содержание творчества, а его источник. Не важно – что, важно – кто! Любое проявление бытия творца – мазок, жест, плевок, мало ли какие отправления, просто сам он – становится предметом эстетического восприятия. Но кто он такой и по какому праву открывает бытию-под-взглядом сокровенное, сокрытое – на позор? На оценку, заранее отвергая значимость любой из оценок?
Авангард – осмысление ранее бессмысленного, изречение неизреченного, неизрекаемого, зримость сокрытого и сокровенного, выражение невыразимого. Отсюда нефигуративность авангардистского изобразительного искусства, его «беспредметность», «абстрактность» и «сюрреалистичность». Но в принципе, этот нефигуративизм есть продолжение реализма Возрождения. Тот противопоставил обобщениям религиозного искусства – истинно абстрактным схематическим образам – индивидуальный облик человека и индивидуальное видение мира. Абстракциям и символизму обратной перспективы был противопоставлен индивидуализм единой точки зрения прямой перспективы. Современный нефигуративный авангардизм делает следующий шаг – в бездны этого внутреннего мира индивида. Предметный мир расчленяется на потоки энергий, сил, стихий.
Авангард – апокалипсический реализм дегуманизированного, бесчеловечного, распавшегося и расползающегося мира, исчезающей и непостижимой реальности. Он – кризис реальности, не вмещаемой в человечески освоенные и осмысленные формы. Неспроста центром российско-советского авангарда всегда был Петербург, сам став символом-мифом города «из ума», антигуманного, городом – нравственного испытания личности и этноса, городом призрачных, потусторонних (во всех смыслах) надежд.
Авангардизм утопичен. Это специфический утопизм утопичности высших ценностей, когда всегда есть соблазн превратить их в предельные абстракции.
Авангардизм эротичен, весь он есть прорыв Эроса в культуру. Согласно наблюдениям В. В. Розанова за русской символической поэзией, это Эрос, «не одетый поэзией», не затуманенный, не скрытый», весь смысл, красота, муки и радости которого исходят в акте любви и следует за ним. «…Все здесь отброшено; отброшено самое лицо любимого существа: на него, как на лицо оперируемое, набрасывается…покрывало, чтобы своим выражением страдания, ужаса, мольбы оно не мешало чему-то «существенному», что должно быть совершенно тут, около этого лица, но без какого-либо к нему внимания»[129]. Женщина без образа, без имени, фигурируют только части тела – «бледные ноги» и т. д. Авангардистская любовь – любовь безличная, роковая и невменяемая. Это, в общем-то, любовь не личности к личности, а действие некой родовой стихии. Это любовь man, которая в конечном счете, как уже ранее говорилось, сводится к насилию над личностью.
Можно, конечно, оправдывать авангардизм тем, что он разрушает ложные мифы, иллюзорное бытие, ложное общее, расчищая поле бытия для нового, свободного утверждения. Но где критерии истинного и ложного? И кому решать? Похоже, авангардизм, несмотря на все оговорки и парадоксы совпадает с самозванством, а поскольку он – крайнее выражение творческого сознания, то и последнее совпадает с самозванством? Творчество, как и разум, предстает возможным источником и причиной тотального ничтоженья, грядущей гибели человека. Неужели прав Н. Амосов, утверждая: «В творчестве, похоже, и заложена погибель человеческого рода. Неандерталец, живущий согласно инстинктам, вписывался в природу, а человек разумный, с вещами и идеологиями, может и не вписаться. Что мы теперь и наблюдаем»[130].
Обреченный на свободу и творчество, человек тем самым обречен? На самозванное уничтожение собственного бытия?
Выше уже проводилась параллель кенотипичности и каиново-сти, о-каянности творчества. Так же как и отмечалась близость авангардизма и революционности. Эта близость в высшей степени интимна и глубже, чем может показаться на первый взгляд. Татлин – один из столпов российско-советского авангарда определял суть большевизма как «творчество в истории». А вот свидетельство современного авангардиста – композитора Ю. Ханина: «В моем понимании Ленин… не философ, величайший эстетик… А его ярчайшая фраза о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране позволяет к этой стране отнестись как к картинке в одной отдельно взятой раме… Реально это историческая эстетика и Россия XX века может рассматриваться как величайшее произведение искусства».