– Творчество кенотипично, оно есть пророчество нового бытия, обнаруживаемого в своем сердце;
– Но творчество, артикулированное вовне, как творение культуры убивает человека, обездушивает свободу manом;
– Творческая гениальность – не техническое бытие, а космическая укорененность в бытии, связь с ним;
– Авангардизм – самоценность творчества ответствен и оправдан, если направлен на самого себя, будучи направлен вовне он становится самозванством;
– Не навязанность, необязательность, ненеобходимость другим и даже сокрытость, найти себя, свой дом души и быть – вот и творчество: от бытия к бытию;
– Альтернатива – невменяемое существование, то есть самозванство.
V. Самозванство и святость«Словеса мутна» и чистое сердце
Преодоление, изживание самозванства есть путь нравственного совершенствования, укорененного в бытии строения души, путь чистого сердца. Самоустранение и самосовершенствование – противопоставляют просветленного другим людям? Или раскрывают ему всю глубину связи с ними и зависимости от них? Опыт нравственного устроения души и праведной жизни выстрадан человечеством как путь добра и святости. Граница между самозванством и святостью – высшая точка нравственного противостояния. И одновременно – наиболее резкое и окончательное разграничение добра и зла в точке их взаимоперехода и взаимопроникновения.
5.1. Посредник, заступник, страдалец
Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; Но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; Смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной.
Личная святость и социальная справедливость; Самоистощание – путь святости; Религиозность и атеизм, ответственность и самозванство; Сакральное: страх Божий и преступление; Революция и религия; Святое без Бога?
Каков источник нравственного совершенства – общественные формы и структуры или добрая душа и чистое сердце человека? Сам этот вопрос и возможный спор достаточно бессмысленны. Вл. Соловьев уподоблял его вопросу о том, что лучше – зрение или глаза. Само нравственное начало предписывает человеку заботиться об общем благе, вне этой заботы человек вне- и без-нравственен. И наоборот – социальные формы, подавляющие личность, столь же аморальны.
И тем не менее личная святость сплошь и рядом приходит в столкновение с притязаниями социальной справедливости – например, в уравнительных требованиях популизма и социализма, требований к личности поступиться личным, переступить через себя. Тот же Вл. Соловьев, вслед за Ф. М. Достоевским, в пылу полемики с профессором Градовским провозглашает в качестве русского народного идеала личную святость, но не общественную справедливость. Тем самым признается, по крайней мере, возможность различных акцентов, приводящих к существенно различным нравственным следствиям. И исторический опыт убедительно показывает разрушительные для культуры, личности и нравственности последствия смещения акцента на социальную справедливость, понимаемую вдобавок в плане уравнительного долженствования. Но об этом – впереди специальный и обстоятельный разговор. В этой же главе – акцент внимания на личном самосовершенствовании.
Оспаривая позиции сторонников социально-уравнительной нравственности, Вл. Соловьев писал, что «ревнителям русского народного идеала следовало бы возвыситься, по крайней мере, до той степени нравственного разумения, какая свойственна русским бабам, говорящим “жалеть” вместо любить»[156]. Разумеется, никакая святость не может быть личной в смысле «для себя» – она непременно есть любовь к другим, забота о них, ответственность за них, что в условиях земного существования есть главным образом сострадание и жалость не только и не столько в чувствах и переживаниях, но и в действительной помощи другим в их страданиях. «Между справедливостью и любовью нет противоположности. Справедливость есть объективная форма субъективности, чувства любви: кого я истинно люблю, к тому не могу быть несправедлив»[157]. И тут начинаются ловушки самозванства, в которые, похоже, готов угодить Вл. Соловьев.
Что значит «истинно люблю»? Любовь исключает свободу: может приобретать характер любви-желающей-быть-любимой, а следствия этого уже были продемонстрированы. Они особенно вероятны, когда заходит речь об «истинной любви». Защитные, оправдательные рационализации всегда на все готового «ума» найдут основания для «лучшего знания счастья любимого» в духе Иудушки Головлева или Сомса Форсайта, а то и ревнителей блага народного.
Святость – кенозис означает в переводе с греческого (kenoo) самоограничение, буквально – самоопустошение, самоистощание. В христианской теологии кенозис связывается с опустошением (истощанием) священной атрибутики в творении Богом человека: Бог опустошается, самоограничивается тем, что соединил Христа с ограниченными человеческими формами, допустил существование в Христе ограниченного человеческого самосознания. Кенозис может быть понят и как самоистощание Бога вследствие творения мира вообще. Таким образом, кенозис есть самоограничение как выход из себя вовне.
Т. Горичева в работе, посвященной содержанию святости в русской культуре, обстоятельно проследила ряд коннотаций кенозиса – истощания: его творческое начало; испытание ума адом; амбивалентность стыда и бесстыдства, «светлой мглы», творящего ничто и т. д.; любовь как жалость и сострадание; неотмирность и бесполезность; своевольная спонтанность; детская непосредственность; несистематичность и разбросанность образа мысли и жизни; нищета; сиротство…[158]. Уже из простого перечня этого смыслового содержания идеи святости видно, что кенозис есть самоистощание – отказ от этого мира во имя мира другого, мира высших ценностей, с которым отождествляет себя святой. Он предстает иноком, иным, не таким как все, представителем другого мира в мире сущем.
Поэтому святой – это одновременно и посредник между миром земным и миром горним, и вследствие этого заступник в горнем мире за страдальцев мира земного. Более того, он сам, прежде всего – страдалец. Будучи чуждым этому миру он не противится страданию и насилию, добровольно принимает мучение подобно Христу. Святой – страстотерпец Христа ради. Сам факт страдания рассматривается святым как знак неизжитого зла. Поэтому путь святости как путь преодоления зла одновременно ищет страдания и проходит сквозь них.
Мир полон страданий, но человек не может ставить свою жизнь в зависимость от «чувственного плюса или минуса». Это было бы, по словам Н. А. Бердяева, разновидностью, особым видом гедонизма в той же степени, как и любой гедонизм – вывернутая наизнанку идеология страдальчества, бессильного перед источниками и причинами мучений. Само по себе страдание не есть ни зло, ни добро. «Страдание не есть первоначальная основа творения; страдания нет в идее Творца. Творение создано для блаженства, и соединение творения с Творцом есть блаженство. Если творение не блаженствует, а страдает, то в этом виновно само творение, его отпадение от Творца: план страдающего мира не есть план Творца»[159]. Поэтому человеческое страдание – лишь симптом содеянного зла, результат греха, отпадения от абсолюта целостности и целостности абсолюта.
Освобождение же от страдания может быть только активным преодолением зла, искуплением греха и утверждением добра. Эта идея религиозна по своим истокам, но внерелигиозна и внеконфессиональна в своей нравственной глубине. Она – следствие человеческого не-алиби-в-бытии, абсолютности ответственности, вины и относительности заслуг. Человек первородно греховен самим фактом своего существования и его нравственный жизненный путь может быть только путем активного искупления, активного утверждения добра. Что возможно только в том случае, если человек видит источник собственных страданий в себе самом.
Страдание – результат зла, который может и должен быть изжит. Поэтому главное – не следствия, то есть страдания, а причина их, то есть существование зла, приносящего страдания. Бороться надо не с страданием, а со злом. Вот почему обречены на неудачу любые безумные попытки победить страдание с помощью научно-технического прогресса или политического переустройства. Ответственность за зло и страдание не на внешних силах и других людях. Наоборот – «ответственны мы сами… наша греховность и наше творческое бессилие порождают дурную власть и социальные несправедливости, и ничто не улучшится от одной внешней перемены власти и условий жизни. Социальные несправедливости не потому плохи, что от них страдают люди, а потому, что изобличают существование злой воли»[160], самозванства – добавлю от себя.
Но гибель и страдание не могут быть поставлены выше спасения и добра. А именно это происходит, когда внешние проблемы становятся во главу угла. Это искушение и соблазн самозванцев всех времен и народов – как реальных самозванных Данко, так и их литературных двойников типа Шигалева или Великого Инквизитора. Из того, что кто-то в мире уклоняется к небытию, отнюдь не следует, что и я должен стремиться туда же, к гибели, а не стремиться к спасению. «Никто не ответственен за избрание кем-либо зла и за его страдание на злом пути – только он сам виновен в том. Но есть круговая соборная ответственность всех людей за всех, каждого за весь мир, все люди – братья по несчастью, все люди участвовали в первородном грехе и каждый может спастись лишь вместе с миром»[161]