.
Страдание может быть пассивным претерпеванием и активным творческим деянием. Пассивность есть обожествление страдания, обожествление небытия. Активное страдание, путь святости, стремится вырвать сам корень страдания, освободиться от него победой над злом. Не бежать от мира и его страданий, а принять всю тяжесть мира во имя преодоления его страданий. Именно поэтому Иисус Христос – величайший пример и идеал святости. Смысл Голгофы не в обоготворении страдания, а в победе над ним. Подвиг Христа не в страдании – все люди и всякая тварь страдает, – а в победе над ним: смертью смерть поправ. Нести свой крест, смиряться в высшем смысле слова означает активно противиться власти зла, не подчиняться и не прельщаться его искушением. «История мира есть история страдальческая, но смысл мира в исходе из страдания, то есть в победе над злом»[162].
Святость предполагает идеал как высший критерий и образец, по которому делаются возможными нравственные оценки и сравнения. Изначальная ответственность и не-алиби-в-бытии предполагают персонификацию высшего суда. Совесть – сверхличность, с которой мое Я находится в постоянном диалоге. Эта сверхличность – тот-перед-кем-ответственность, тот-под-чьим-взглядом-бытие. Нетрудно догадаться, что речь идет о различных подходах и обоснованиях идеи Бога. Известны гносеологические, онтологические, этические, эстетические и т. д. доказательства бытия Божия. Фрейдовский Отец, Абсолют романтиков – все это прообразы и ипостаси единого. Просто об одном и том же говорят на разных языках, в разных кодах.
Бог не там, где его ищет атеистический взгляд – на небе, в форме форм, в перводвигателе, в онтологических доказательствах. Он – в сердце человеческом. Абсолют есть абсолютное единство, творящая сопричастность с бытием, корень в него. И если оборвать этот корень, то, действительно, – все позволено.
Не так давно А. Даниным, уважаемым человеком и приличным писателем, была предложена формула: «Если человека нет, то все позволено». Формула красивая и не лишенная смысла, но прекраснодушна и по-своему – корпоративна, человекобожеская, а значит – самозванческая. Ведь и человека-то нет, если нет Бога. Стоит вспомнить замечания В. Розанова о А. С. Пушкине и Н. Гончаровой – и семьи тогда тоже нет. Главное – единство и гармония в сердце.
Религиозное сознание может обернуться фанатизмом, магическим самоотречением, подобным состоянию влюбленности, о котором писалось выше. Это неестественное состояние души, сосредоточение всего внимания на одном объекте, назначение которого исключительно только в том, чтобы отвлечь от всего остального, обеспечить как бы опустошение души, подготовив ее к состоянию губки, готовой жадно впитывать этот предмет.
Носителю такого сознания может вернуться в мир, погрузиться в каждодневные земные заботы, но он будет подобен жестко запрограммированному автомату. По наблюдению Ортеги-и-Гассета, это состояние напоминает состояние влюбленности. То же «слияние», при котором человек чувствует себя укорененным в другом и живет, думает, мечтает, действует жизнью предмета страсти, а не своею. То же состредоточение посмыслов на возлюбленном, глубокая задумчивость, застывший взгляд, склонность к уединению, отрешенность от реальности… Та же особенность едва различать другие объекты, неопределенная радость им, «блаженность», с барским великодушием раздаются улыбки. «Однако это барское великодушие не предполагает душевной щедрости. Это великодушие весьма мелкой души, в сущности оно порождено презрением. Тот, кто убежден в своем высоком предназначении, “великодушно” осыпает ласками людей низшего сорта, не представляющих для него опасности хотя бы потому, что он с ними не «связан», не живет с ними единой жизнью. Верх презрения проявляется в отказе замечать недостатки ближнего, так же как и в стремлении озарять его со своих недосягаемых высот ласкающим светом своего благополучия»[163].
Слившись с Абсолютом, человек способен утратить видение реальных вещей. Как замечал великий мистик Экхарт, тот, кто отринул вещи, обрел их вновь в Боге, подобен тому, кто, отвернувшись от пейзажа, находит его бесплотное отражение в чарующей глади озера. Привлекательность блаженного состояния заключается именно в том, что ты находишься за пределами мира и себя самого. Именно это и означает «экстаз» – быть за пределами себя и мира.
Такое состояние души и сознания скорее напоминает не влюбленность, а истерический смех, наркотическое опьянение или гипнотизм. Та же воля к неволе, стремление переучивать себя другому и найти в нем успокоение. Как и в случае гипноза – те же ласкающие пассы и тепло, явный эротизм по отношению в «гипнотизеру», то же впадение в детство, та же преимущественная ориентация на женщин, более предрасположенных к такого рода воздействиям…
Другой разговор, что религиозные нормы человеческой жизни основаны на подчинении воле Бога и отказе от всякого самоутверждения. Такой отказ понимается как высший подвиг, подвиг святости. А если святой оказывается готовным к принятию такой оценки своих действий, принимает от других знаки внимания к себе как святому? Более того, подчинение воле высшего существа – разве не освобождает от ответственности? Не является разновидностью безответственной ответственности нижестоящего перед «начальником»? И тогда – самоотречение перед ним святого – разве не самозванство? Чем отличается от самозванца человек, полностью отказавшийся от ответственности за свою жизнь и поступки, подчинив их внешним обстоятельствам и тем самым претендующий на нечто особо нравственное?
Рационалистический Бог, разумеется, освобождает от ответственности, превращая человека в самозванца. Поэтому и комична интеллигентская рационализация Данина. Данин, Кант и Ницше – одного корня. Если этот коллективистско-общий Бог есть – человечество, Человек, разумный человек и т. п. – неважно, то дозволено становится все, потому что и Бога нет и человек умер.
Атеизм – разновидность религиозного сознания, неизбежная стадия его развития после монотеизма и идеи Богочеловека. Воинствующий атеизм – порождение воинствующего христианства. Самозванческое человекобожие, а за ним и смертобожие – вполне логичные следствия рационалистических рационализаций идеи Бога.
В одной из дискуссий пришлось услышать ответ на подобную аргументацию – Бог не освобождает от ответственности, а возвращает ее самому человеку. Человеческое дело выбирать путь и молиться, а судить уже – не человеческое. Но если Бог умыл руки, он ничем не отличается от деспота или бюрократа – тех тоже можно умилостивить, играя на человеческих слабостях.
Или же он безжалостен, и тогда, действительно, вся полнота ответственности передана человеку, а сам Бог становится избыточной идеей, избыточной сверхценностью. Ответственность за первородный грех – понятна. Это ответственность за явление в мир, не-алиби-в-бытии – ответственность за гармонию в нем. И тогда эта гармония сверхличностна: вверх – космична, внутрь – столь же космична. И если эта гармония, эта ответственность – Бог, то не Бог рационалистов, а скорее Бог Авраама и Иакова.
Сказанное, однако, относится к рационалистическим рационализациям религиозности. А как соотносятся религиозность и самозванство? И отделима ли святость от религиозности? Например, разве не подобен святому революционер – тоже заступник, тоже посредник и тоже страдалец? И активно прокламирующий свою самоотверженность и бескорыстие.
Самоистощание не может быть социальной нормой. Это было бы коллективное самоубийство. Все люди не могут быть святыми. Трагикомично называть и считать святым целый народ. Такой карт-бланш плодит самозванство, имя которому легион. Но тогда – что питает святость действенной силой?
С наибольшей очевидностью это проявляется в религиозном сознании. Источником же религиозного чувства является послушание высшей, от человека независящей силе. Согласно В. С. Соловьеву, именно оно питает добродетель, объединяя в себе стыд, справедливость, отрицание насилия и жалость, милосердие, помощь. Источником же самого послушания является страх Божий, священный ужас (Horror sacrilegii), питающий религиозный стыд как несоответствие абсолютному добру. Так же как незнание закона не освобождает от ответственности, так и у человека нет алиби в бытии. Вина его абсолютна – перед совершенным Абсолютом. А поскольку абсолютное совершенство не подвластно человеческому разумению, постольку его проявления, а точнее – знаки, символизации, – священны, сакральны, буквально – сокрыты, загадочны, непонятны, угрожающи в том смысле, что не укладываются в привычное «слишком человеческое».
В культуре вычленяются две сферы: профаническая и сакральная. Профаническая сфера содержит упорядоченную социальными-нормами продуктивную деятельность, обеспечивающую адаптацию и развитие общности носителей данной культуры. Сакральная сфера – сфера священного беспорядка, разупорядочения привычных норм. Священный текст, чтобы быть таковым, должен давать возможность его толкования, работы ума и души по его уяснению. Поэтому он должен быть достаточно многозначен и противоречив, анормативен. Этим он семиотически и отличается, например, от инструкции по технике безопасности или строевого устава.
В сакральной сфере допустимо то, что совершенно недопустимо, табуировано в сфере обыденно-профанной. Сакральное, священное, с профанной точки зрения, предстает социальной девиацией, а то и преступлением. Боги на Олимпе ведут себя по-человечески совершенно неподобающим образом. Разгул и неупорядоченные половые отношения во время ряда языческих праздников. Оборачивание мира и выворачивание социальных норм и этикета в карнавале. Жертвоприношения, в том числе – человеческими жертвами, когда на заклание отдаются лучшие и любимые. Наконец – христианский апофеоз – распятие на кресте Бога, принесшего проповедь любви. Речь идет о вещах совершенно недопустимых в обыденной жизни. Сама необычность, чудовищность преступления придает ему дополнительную загадочность. Не с этим ли связан неизбывный интерес к личностям душегубов и маньяков?