Как в этой ситуации избежать самозванства? Ведь время двойной игры отрицания христианского учения и одновременного присвоения всего, что оно дало культуре и человеку, это время кончилось с саморазоблачением самозванства человекобожия. Не-онехристианину придется честно вести жизни без Христа и открывшегося в Нем Бога, узнать, что это такое на собственном опыте. Ф. Ницше предупреждал, что нехристианин не имеет понятия, что значит быть им на самом деле. И человек только-только подступает к этому знанию и опыту.
В этом опыте, согласно Р. Гвардини, на первом плане – послушание Богу, как последнее, что может быть поставлено человеком на карту спасения. Это безусловное послушание, но не насилию. Это безусловность свободы. «Ее безусловность не означает, что человек полностью отдает себя в распоряжение физической или психической власти приказа; к его действию добавляется качество абсолютного божественного требования. А это предполагает самостоятельность суждения и свободу решения»[169]. Послушание и упование – не на всеобщий разумный порядок, не на оптимистический принцип доброжелательности, а на Бога – действительного и действенного, более того – действующего в данный момент. Совсем по И. Канту: упования наши на Господа должны быть настолько полные, что не должны вмешивать его в наши дела.
Чем сильнее разрастаются безличные силы, тем решительнее работа души, реализация свободы, согласовывающая свободу, дарованную человеку с творящей свободой Бога. Упование есть доверие к делам Божьим, не к проявленности деянием, а именно к делам. «В то время, как в мире бурно разрастается всевозможное принуждение, просто удивительно, какую силу приобретает мысль о возможной святости… Это соединение абсолютного и личного, безусловности и свободы позволит верующему выстоять там, где у него нет ни точки опоры, ни защиты, и пойти в нужном направлении. Оно позволит ему вступить в непосредственное отношение к Богу, в любой ситуации наперекор любому принуждению, любой угрозе; и в нарастающем одиночестве грядущего мира – жутком одиночестве среди масс и внутри организаций – сохранить человеческое лицо»[170].
Такая программа религиозна, хотя и строится на неохристианской святости. Как и любая религиозность, она – невротична. Но невротична и трагична сама человеческая жизнь. Это то неизбывное качество человеческого существования, которое пытался объяснить, но на котором – необъясненном – строит свои конструкции и рационализации психоанализ от З. Фрейда до В. Франка. Монотеизм, христианство, последующий атеизм и наше время позволяют говорить о новой религиозности, «монотеизме» в смысле единства совести всех людей. Различные кодификации этой идеи в настоящее время проявляют явное стремление к консолидации вне зависимости от своей конфессиональной, этнической и концептуальной формы. В этом плане святое без Бога невозможно, так же как добродетель без Абсолюта. Единство и гармония мира едины с человеческой совестью, религиозны, космичны и интимны одновременно.
5.2. Кенозис и кенотип
…Чем выше поднимаюсь я, тем более презираю того, кто поднимается.
Кенотипичность кенозиса; Юродство святости; Авангардизм и святость; Святость и интеллигенция; Святость на Руси.
Платой за гуманистическое самоутверждение человека, не пожелавшего подчиниться ничему сверхчеловеческому, но активно утверждающего бытие, является жажда творчества, истощение и растрата сил и творчества, богоборческие стороны которого были уже рассмотрены. Поэтому святость сродни творчеству. Святой прозревает судьбы человечества, сочетая полное отрицание конформизма с сознанием служения сверхличной цели. Судьба вставшего на путь святости сродни судьбе пророков со всей ее внешней незавидностью: конфликтами с коллективными общностями, побиванием камнями, непризнанностью и т. д. В этой своей профетической миссии святой подобен авангардисту, слушающему не голос, идущий извне, но исключительно внутренний голос сердца.
Кенозис иночества и иномирности смыкается, таким образом, с кенотипичностью творчества как новообразности. Кенозис как выход из себя вовне смыкается с кенотипом-новизной. И дело не в игре слов, восходящих к различным корням и имеющим лишь общую фонетику. Глоссолалия лежит на поверхности, служит смысловому взаимооплотнению святости и творчества. Авангард и творчество глубоко и интимно связаны с самоистощанием. Впечатление, что авангард – демонизм и бесовство, – поверхностно. Торжество абсурда и нонсенса означает не конец смысла, не его отсутствие, а скорее – его бесконечное многообразие. Нон-сенс означает открытость множественности смысла.
Беспокойный, угловатый, острый и колючий авангард в силу своей эсхатологичности ближе исконным религиозным чаяниям, чем спокойная консервативная округлость «полнотелой» реальности. Религиозное сознание невротично, кризисно. Оно совершает осмысление поверх норм и реального пространства-времени. Сама идея Бога – не столько набор позитивных атрибутов, сколько не то, не то и не то, и сверх этого – ничто из того, что в этом мире, он – нечто над- и вне-мирное. Религиозная реальность открывается за реальностью, находится и развивается впереди реальных процессов к еще неставшему, но зовущему и предсказанному. Такое откровение и воспроизводит авангард. Он религиозен в том плане, в каком авангардна религия. Наглядность и зримость абстрактного и беспредметного авангарда теоморфна, запредельна.
Святой постоянно оскорбляет чувства привычной благопристойности, опрокидывает устоявшиеся привычные ценности и нормы, придает высокому обличье низкого, а низкому – высокого. Его поведение столь же скандально, как и поведение авангардиста. По сути своей скандальным – в рамках благоверного иудаизма – было и поведение Иисуса Христа, объявившего себя Сыном Божьим, водившего дружбу с мытарями и блудницами. Святой – не такой как все, безумен. Он – юродивый.
Святость – самоизвольное мученичество. Крайняя аскеза, самоуничижение, мнимое безумие и истязание плоти. Будучи обращенными на себя, они – самоистощание, реализация кенозиса. К миру же они обращаются стремлением «ругаться миру», обличением грехов, невзирая на приличия. Для мира такой святой – юродивый, надевший личину безумия. «Самые неожиданные и «головокружительные» святые – это юродивые»[171]. Собственно, именно полное самоотрицание (самоистощание) и позволяет обличать мирскую гордыню – «благодать почиет на худшем». Юродивый – провокатор нравственности, прямо-таки вынуждающий окружающих на брань, плевки, побои.
Христианская религиозность и святость изначально юродивы. Это юродство – не отрицание морали и нравственности, веры, а отрицание верой, нравственностью и моралью. Послушание через непослушание. Новозаветная фраза, чаще других используемая для обоснования юродствующего подвижничества (из первого послания св. ап. Павла коринфянам), гласит: «и я говорю: мы уроди Христа ради: вы славни, мы же бесчестни, вы сильны, мы же немощни». Эту фразу цитировал протопоп Аввакум, объясняя свое необычное поведение на суде, которым судил его Собор 1667 года.
Юродивый «Христа ради» – невменяем, и потому считается в религиозном сознании неприкосновенным – Божиим человеком. Характерна амбивалентность юродства (шутовства) и власти. Российские цари содержали при дворе юродивых, подчеркивая тем самым архетипическую близость царя и изгоя (раба). Шутовство Ивана IV, Петра Великого, отчасти – Сталина – того же рода явления. И вместе с тем любая мирская мобилизация и реформаторство отрицают правомерность подвижничества и юродства. Запрет Никона на юродство, неприятие его Петром, борьба большевиков с христарадничеством, коммунистов – с инакомыслящими. Юродствующие реформаторы как бы узурпируют право на юродство и святость, закрепляя за собой на них исключительное право, лишая его других.
Юродивый «Божий человек», который «шалует», подобен скомороху. Он и есть актер, демонстрирующий изнанку и шаткость устоев привычного мира. Поэтому систематическое остранение привычного сближает «аскетику» и «стилистику» святости и юродства с авангардизмом. Более того, юродивому необходим зритель – наедине с собою он не юродствует. Он и актер, он и режиссер разыгрываемого им действа, в котором и он сам и другие – активные участники хэппенинга.
Юродивый судит этот мир с других, недоступных миру позиций. Василий Блаженный, разбивший камнем образ Божией матери, считавшийся чудотворным, совершил не кощунство, а благое дело – под святым образом оказался намалеванным черт. Юродивый видит, слышит, понимает невидимое, неслышное, непонятное окружающим. Отсюда и его «косноязычие» – «словеса мутна», понятные только самому юродивому, своеобразная техника религиозного абсурда и нонсенса, открывающего возможности бесконечного многообразия толкований. Косноязычное бормотание, аллитерации, глоссолалии, оксюмороны юродивых и странников сродни зауми русских футуристов, французских дадаистов и т. п. Наиболее же многомысленно молчание, поэтому наиболее последовательный юродивый просто молчит.
И все же юродивый – не авангардист. Протест и позиция авангардиста – революционны. Позиция и протест юродивого – консервативны, религиозны. Он посягает не на общественный порядок и социальные перемены, не на радикальные реформы, а на людские умы и души. Он консервативный моралист типа Савонаролы или русских раскольников. Он вторичный маргинал, не приемлющий нововведений и воцаряющихся нравов. Его проповедь – неприятие новой морали с позиций заветов предков.
Неоднозначно и отношение святости к смеху. Осмеяние порока и зла – одно из средств юродства. Но на исповеди задается вопрос о «смехе до слез», и на провинившегося налагается епитимья. Евангелический Христос не смеется. Не смеются и святые. Да и в своих хэппенингах юродивые скорее вызывают смех, чем смеются сами. Смех – утверждение превосходства, святость же – самоистощание. Но помочь другим испытать радость понимания собственного непонимания – святое дело.