Противоположности сходятся. К тем же итогам приводит и другая крайность, в которую впадала и впадает российская интеллигенция относительно странничества, святости и праведности. Интеллигентская святость рационалистична и нигилистически-беспочвенна. Идеал ее отрицательный, а идеология – отрицание реальности. Смирения в ней менее всего, скорее – самодовольство и гордыня самопожертвования, вплоть до агрессивности всеобщей бедности. В этом плане интеллигенция – действительно, соль земли русской. Ей свойственна в наиболее очищенном виде эсхатологическая устремленность. Символика ветра, странничества – мало знакома Западу. Русский странник, лишний человек, босяк, ищущие правду, которая всегда там, где его нет – персонажи русской культуры. Протестантский Запад оседл, собственник своей доли, мойры, конечен. Россия если и конечна, то эсхатологически, в смысле конца света.
Проблема святости – проблема инобытия. Для естественника, человека позитивных наук она – сплошной символизм и пустой звук, оперирование ненаблюдаемыми и непроверяемыми сущностями типа совести, ответственности, стыда и т. п. Да, эти сущности ненаблюдаемы. Они не рациональны – инорациональны. Не научны – обыденны. Не подтверждаемы – утверждаемы бытием и всечеловеческим опытом. Уникально всеобщи. Но – сокрыты, сокровенны. И в этой связи – сокрыты.
Самозванец самоуверен, декларативен, навязчив. Святой сомневается, вопрошает, берет на себя вину. Совесть на то и совесть, чтобы не быть чистой. Святой сокровенен и сокрыт. Он не уходит от мира, не отворачивается от него, не провозглашает собственную святость, не прокламирует ее. Дело других признать его святым, а его не признавать это. Как только он признает собственную святость и примет знаки внимания – он становится самозванцем. Подозрителен кричащий о несомом им другим великом добре. Святой сокрыт, а не отрезан от мира. Он в миру творит добро. Молча.
VI. История, культура и самозванствоСамозванство, массовое общество и перспективы новой антропологии
Самозванство – вечный спутник человека. Оно исторично только в том смысле и в том плане, в каких историчен человек, историчны формы его бытия и самоутверждения. Но история и культура знают всплески, прорывы самозванства, когда тень сердца овладевает целым обществом, этносом, превращая его бытие в призрачное наваждение, освободиться от которого можно только напряженной работой души не одного поколения, если не многих. И в высшей степени трагичны опыт и судьба общества самоотдавшегося самозванству, общества, которым самозванство овладевает все больше и больше, проникает все глубже и глубже во все проявления общественного и личностного бытия… О таком историческом сюжете и пойдет речь в этой главе – о феноменологии и судьбе культурно-исторического опыта – если не самозванческого по своей глубинной природе, то, по крайней мере, опыта, в котором тема самозванства одна из ведущих и определяющих.
После публикации в 1996 г. написанной в 1992 г. книги о самозванстве, я долго не трогал эту тему, не возвращался к ней. Прежде всего, потому что высказаться тогда удалось по полной программе, до опустошения[183]. – Кроме того, та публикация подняла вихрь эмоций, которым нужен был срок, чтобы улечься. Да и просто на первый план вышли другие темы: постчеловеческая персонология, последствия реализации проекта гуманизма Просвещения, обернувшегося массовой культурой, особенности и перспективы российского духовного опыта в этой связи. И вот – снова о самозванстве, уже на новом уровне, с учетом появившихся глубоких работ других авторов[184]. И несколько неожиданно оказалось, что на этом уровне к проблеме самозванства подобрались и сфокусировались многие другие наработки.[185]
6.1. От метафизики нравственности к историко-культурной динамике самозванства
Дело в том, что таланты наши как-то связаны с пороками, а добродетели с бесцветностью.
Самозванство и современность; Динамика границ личности и самозванство. Самозванство и ролевая революция.
Предложенное мною ранее понимание самозванства имело преимущественно этический характер – как готовность делать других людей счастливыми помимо и вопреки их воле, «во имя» неких общих идей, «от имени» которых и выступают самозванцы, оправдывая тем самым любую степень произвола и насилия. Был даже выработан развернутый, но довольно четкий критерий различения самозванства от призвания. Было показано, что самозванство коренится в метафизике нравственности, как отречение от свободы и ответственности, в конечном счете, порождающее насилие и ни-чтожащее бытие. Такое понимание самозванства критиковалось, с одной стороны – за сведение проблемы в этическую плоскость,[186] с другой – за расширение до «любого self-made-man рационалистического времени».[187] И, как мне теперь представляется, критики эти «обе правы» – в том смысле, что проблема самозванства раскрывается как все более глубокая и масштабная, как универсалия, а возможно и главная болевая точка современной персонологии.
Свобода и ответственность, очерчивая границы вменяемой личности, выделяя ее из мира и социума, апеллируя к этой выделенности, предполагают имя, маркирующее эту выделенность. Не время и не место вдаваться в экскурсы относительно роли имени в социальной практике, религиозной и правовой культуре. Это слишком хорошо известно каждому читателю. Более того, любое имя, как «твердый десигнатор», фиксирует выделенность некоей сущности, ее представленность в различных системах описания и модальностях, выражая ее существование[188]. Поэтому отказ от имени, его подмена, действительно, ничтожат бытие, когда место Нечто занимает Ничто[189].
Источник самозванства – кризис, утрата идентичности. Именно неукорененность в бытии, разорванность сознания порождает ситуацию претензий на статус другого, узурпации чужого имени и персоны, двойничества и т. п. Тогда становится ясным, что самозванство, при всей его метафизичности, явление историческое, имеющее определенные социально-культурные предпосылки и пер-сонологические последствия, а значит и – определенную динамику. Именно эта динамика самозванства, с выходом к современной ситуации и некоторым перспективам и является основным предметом дальнейшего рассмотрения.
Действительно, личность – феномен очень подвижный. Во-первых, человеческий индивид является личностью не всегда. Он обретает статус вменяемого субъекта – вменяемого в обоих русских смыслах этого слова, т. е. обладающего рациональной мотивацией и отвечающего за свои действия – и может утратить его навсегда или на некоторое время в связи с болезнью или распадом личности, когда данный человек не может отвечать за свои действия и не может рассматриваться в качестве полноценной личности. Во-вторых, эти границы подвижны относительно конкретной культуры социума. Даже в настоящее время полноценная вменяемость, т. е. возможность распоряжаться имуществом, своим телом, доверять человеку оружие и т. д., в разных обществах признаются с наступлением различного возраста. В Индии это 12 лет, в России – 18, в Британии – 21. Иногда различные формы ответственности (права трудового найма, вступление в брак, служба в армии и т. п.) растягиваются на несколько лет взросления. В-третьих, существуют психологические, нравственные и – наиболее узкие – правовые границы личности. Если современным обществом, в конечном счете, признаются правовые границы, привязанные к конкретному возрасту, то ближайшим окружением (родителями и другими родственниками, друзьями, близкими) в качестве границ личности принимаются границы психологические. Для родителей их малыш – уже с рождения личность. Но – только для них. Потому что для социума он – невменяемое существо, не способное еще само за себя отвечать и ответственность за него несут другие – родители, опекуны. Но для ближнего окружения – он личность. И собственно процесс воспитания как раз и заключается в «гружении» индивида ответственностью, привития ему понимания, что некоторые вещи не происходят сами по себе, без его желания. И за последствия таких воплощенных желаний несет ответственность он сам.
Кроме того, в-третьих, и это еще существеннее, личность – явление историческое.
Связано это с динамикой границ личности, которые определяются границами свободы и ответственности, т. е. границами вменяемого субъекта. В доисторические эпохи ответственностью наделялись (поскольку одушевлялись) предметы, животные, природные явления и стихии. Даже Античность не знала личности в современном понимании: вменяемым субъектом были род, племя, представителем которых был индивид. Еще в XVI–XVII столетиях, наказывался не отдельный боярин, а весь род. Родовая и прочие виды коллективной ответственности в каких-то формах сохранились до наших дней. Однако историческая тенденция очевидна: постепенно конус свободы и ответственности сужался. В настоящее время он совпадает с границами кожно-волосяного покрова, т. е. с психосоматической целостностью биологического индивида. Надо только понимать, что это преходящий исторический этап.
Мы еще продолжаем идентифицировать личность по непрерывности памяти, внешним подтверждающим свидетельствам и документам, а также по телесным признакам, отметинам и т. п. Однако современность убедительно демонстрирует, что тенденция сужения конуса продолжается, уходя под кожно-волосяной покров. Достижения современной медицины (протезирование, генная инженерия, пластическая хирургия, операции по смене пола и т. п.) создали ситуацию, когд